Молочный шоколад. Книга первая

Бондарев в организации дискотеки выложился на все сто. Не знаю, как ему это удалось, но он в буквальном смысле организовал ночной клуб под открытым небом. С хорошим звуком, световыми эффектами, баром, коктейлями и даже барменом. Только вот ди-джей, похоже, фанат Артура Пирожкова и крутит уже третью песню подряд. Я отстраняюсь от сумасшедших танцев с дикими криками Малиновой и замечаю, как Максим Валерьевич направляется в нашу сторону, в его глазах отчётливо видна уверенность и что-то ещё, что сияет озорными бликами. Я уже было готовлюсь встретиться с ним лицом к лицу, как меня вдруг перехватывает Инна и уводит танцевать с ребятами из её класса. Вопреки моим предположениям, Крылов не уходит, а остаётся танцевать, и вокруг него тут же образовывается толпа девчонок. Невероятно, а ведь ещё каких-то пару дней назад к нему на пушечный выстрел никто подойти не смел. Я смотрю на учителя и не могу узнать. За это время я видела его абсолютно разного, но таким вижу впервые. Он раскрепощён, открыт и улыбчив, он вместе с Бондаревым отжигает под «перетанцуй меня», а я невольно засматриваюсь на то, как сексуально расстёгнуты две первые пуговицы на его рубашке цвета кофе и как, чёрт бы его побрал, офигенно обтягивают эти джинсы его упругий зад. Он замечает мой взгляд, но я не спешу отводить его. Я смотрю на историка, долго, намного дольше дозволенного, и ничего не могу с собой поделать, нервно закусывая пересохшие губы, ощущая привкус блеска для губ. Он делает уверенный шаг в моём направлении, но Алина бесцеремонно перехватывает его за руку и приглашает на танец. Я стараюсь отделаться от наваждения, сама не понимая как, но вдруг танцую со слегка подвыпившим Бондаревым. Мы просто покачиваемся в такт мелодии, он шутит, а я тихонько посмеиваюсь над его шутками. Я теряю из поля зрения своего историка, но как только наш с Виктором танец заканчивается, сразу же чувствую на своём запястье касание тёплой руки, и миллиард мелких мурашек тут же мчится по позвоночнику. Я точно знаю, что это именно Крылов взял меня за руку, и нерешительно оборачиваюсь к нему. – Потанцуем? – спрашивает Максим Валерьевич, лукаво улыбаясь кончиками губ, и я не могу не согласиться. Когда ещё удастся потанцевать с учителем, разве что на выпускном. Но кто знает, что будет потом. Ловить момент нужно здесь и сейчас. Ди-джей врубает «ТуДЫМ-СюДЫМ», и толпа взрывается неистовым ликованием. Я и не думала, что наш историк может так танцевать, да что уж там говорить, я даже не думала, что я умею так танцевать. Все движения были какими-то автоматическими. Такими, будто я танцевала всю жизнь. Я вообще не думала о том, как это выглядит со стороны, я вообще ни о чём не думала, просто танцевала и смотрела на историка. На него, мне кажется, в этот момент смотрели абсолютно все. Песня закончилась, и не успела я перевести дух, как звучит следующая, очень нежная мелодия. Учитель протягивает мне ладонь, и я кладу в неё свою, а вторую легонько, почти невесомо, кладу учителю на плечо, и он ведёт меня в танце. Музыка медленная и очень приятная, я не знаю песни, но она мне нравится. Приятный мужской голос очень проникновенно поёт, а затем сменяется не менее приятным, чувственным женским голосом. Максим Валерьевич ведёт в танце, и я с лёгкостью под него подстраиваюсь. Мы так близко друг к другу, что я буквально дышу ему в шею. По телу проходит напряжение, и волнение окутывает с ног до головы. Мне так хочется прижаться к нему ещё сильнее, но я не решаюсь. И сердце боится остановиться, прямо под текст песни, когда он отталкивает меня от себя, кружит, а затем прижимает так сильно, что я боюсь задохнуться. Песня заканчивается, и мы оба тяжело дышим, хотя должны были быть спокойны, как и мелодия. – Устала? – тихо спрашивает учитель, и я киваю в ответ, пытаясь восстановить дыхание: – Немного… Это всё изводит и изматывает. – Сегодня я узнал кое-что интересное, – говорит Крылов, его дыхание постепенно приходит в привычный ритм, а голубые глаза сияют ярче прежнего, – хотел тебе показать, но если ты устала… – блеск в голубых глазах блекнет, и с моих губ срывается: – Я хочу посмотреть. И он улыбается. Я всегда знала, что за его улыбку я готова отдать всё что угодно. И каждый раз убеждаюсь в этом всё больше. – Детям только безалкогольные напитки, – напоминает учитель парню за барной стойкой. – На твоей совести, Бондарев, – кидает он Виктору, берёт меня за руку и ведёт куда-то за территорию лагеря. Прямо за воротами он помогает мне сесть на квадроцикл, прямо в моём любимом сарафане, узком сарафане, который приходится поднять выше колен. Затем садится спереди и предупреждает, чтобы я держалась крепче. Я слишком поздно понимаю, что держаться мне нужно будет за учителя. Слишком поздно. Он берёт мои руки в свои и кладёт себе чуть ниже груди. Я чувствую ладонями рельеф его пресса под тонкой тканью рубашки, и тело пробирает дрожь. Крылов трогается с места, а я крепче хвастаюсь за ту самую тонкую ткань его рубашки. Скорость невысокая, но вокруг лес и темнота, поэтому я невольно прижимаюсь ближе к широкой спине учителя, и чем ближе я к нему нахожусь, тем труднее мне дышать и тем больше я схожу с ума. Постепенно напряжение спадает, как-то само собой я перестаю следить за дорогой, тело расслабляется, а пальцы начинают выводить незамысловатые узоры на тонкой ткани рубашки Крылова. Когда я осознаю это, дыхание историка уже сбивается с нормально ритма. Он молчит и дышит тяжело, я чувствую это прямо под подушечками своих теперь уже дрожащих пальцев. Он ведёт квадроцикл и везёт нас всё дальше, а я, не в силах взять себя в руки, вычерчиваю на его рубашке ещё один узор, восторженно выдыхая: «Ох». Темнота резко сменяется ярким освещением. Деревья вдоль извилистой дороги украшены множеством светодиодных гирлянд с тёплым жёлтым светом. – Ничего себе! – проговариваю я с восторгом. – Я знал, что тебе понравится, – тихо шепчет Крылов, и я замечаю в его голосе не знакомую мне раньше отчётливую томную хрипотцу. Дорога из гирлянд выводит нас к термальным источникам. Я узнаю это место из тысячи, это те самые термальные источники, на которых Крылов учил меня плавать. Но в тот раз мы поднимались к ним по тонюсенькой тропинке, через рвы и ухабины. – А так можно было, да? – удивляюсь, когда Крылов глушит мотор и спрыгивает с квадроцикла. – Я правда не знал, – оправдывается он и подаёт мне руку, помогая спуститься с транспортного средства. – Мне Виктор сказал, – продолжает учитель, – они снимали тут домик прошлой ночью. Максим Валерьевич вдруг затихает. Мы подходим к краю озера, вода в котором отражает огоньки гирлянд. Здесь очень светло, вокруг все деревья светятся, мы точно не на прежнем месте: кажется, где-то с другой стороны, левее, чем были в первый раз, а рядом, где-то за огромными камнями, слышны голоса. – Искупаемся? – с восторгом спрашивает историк. Я отрицательно качаю головой, но уже вижу, как он снимает с себя рубашку, а затем джинсы и медленно ступает в воду. Здесь нет огромных выступов, наоборот, вода прямо у ног, но глубина большая сразу с берега. Он отплывает, пару раз ныряя, а затем вновь зовёт меня: – Идём же, Лика… Я нерешительно мнусь у края воды, глядя на полуобнажённого Крылова, стоящего по пояс в воде в свете луны и гирлянд, и вновь отрицательно мотаю головой, больно закусывая нижнюю губу. Не то чтобы я боюсь, не то чтобы я не хочу, хочу… – У меня нет купальника... – наконец признаюсь я тихо. – Разве это проблема, – улыбается Крылов, – бельё-то у тебя есть. Есть. Только это не то бельё, которым можно заменить купальник. Тонкое изысканное кружево цвета бордо, которое идеально подходит под сарафан, которое делает тебя уверенной, выправляет осанку, но нифига, мать его, не скрывает. Я снова мнусь, и Крылов повышает тон: – Мне стащить тебя в воду прямо в этом потрясающем платьице, Новикова? Я качаю головой, переминаясь с ноги на ногу. С другой стороны, ему уже посчастливилось видеть всё моё бельё, и это сто процентов тоже, когда он рылся в моём комоде. И что греха таить, я хотела бы увидеть его реакцию. – Если хочешь, я даже отвернусь, – мои беспорядочные мысли прерывает голос учителя. Я было киваю, но неожиданно вспоминаю про ещё одну мою проблему. Длинную проблему, простирающуюся вниз по позвоночнику, от лопаток до ягодиц, слегка заедающую проблему. – Есть проблема, – устало выдыхаю я, желая как можно быстрее покончить с этим, оборачиваюсь спиной к Крылову и указываю на молнию. Не проходит и пары секунд, как прохладные, влажные пальцы касаются моей кожи. Крылов аккуратно ведёт бегунком молнии вниз по моей спине, а следом за ним ползут доводящие до дрожи мурашки. Я чувствую, как сарафан расходится, оголяя спину, и Крылов замирает где-то на середине, как раз там, где заканчивается кружево широкого бюстгальтера, медлит пару мгновений, а затем расстёгивает молнию полностью. Он не произносит ни слова, разворачивается и уходит в воду. Я устаю от всего этого, устаю от недоговорённости между нами, устаю делать вид, будто вчера ничего не было, и будто бы нам не срывало крышу, и я вновь не просыпалась в его постели. Я скидываю платье прямо на землю, уже даже не боясь испачкать его, и резко оборачиваюсь, встречаясь с омутом голубых глаз. Я уверенно ступаю в воду, стараясь не думать о том, как выгляжу. Чувствую себя уверенно, спасибо идеальному белью и эпилятору. Первые секунды историк не сводит с меня завороженного взгляда, но потом улыбается кончиками губ и, тихо произнеся: «Ну вот, а ты боялась», – ныряет в воду и уплывает. Я вновь испускаю тяжёлый выдох, где-то внутри грызёт непонятное, неприятное чувство. Но я следую примеру учителя и тоже отплываю подальше от берега. Мы купаемся, всё время находясь где-то рядом друг с другом, практически не разговариваем, лишь обмениваемся парой обычных фраз. Мне хочется быть ближе, хочется поговорить с ним, но он как будто бы меня избегает. В один момент мы вновь оказываемся слишком близко друг к другу. Максим Валерьевич молча смотрит мне в глаза, и кажется, будто он вот-вот протянет руку, чтобы коснуться моих волос, но он одёргивает её и запускает себе в волосы, трепет их, разворачивается и вновь уплывает. Но через пару мимолётных мгновений мы вновь рядом. Я не делаю это намеренно, это выходит как-то само собой. Мы всё время рядом, я давно это замечаю. Он смотрит на меня таким завороженным взглядом, что дух перехватывает, будто в предчувствии чего-то особенного. Он так сосредоточен, что мне не по себе и по спине бежит холодок. Я очень хочу сократить расстояние между нами, но в нерешительности стою на месте, дрожа всем телом. – Это невыносимо! – тишину ночи прорезает эхо моего голоса, я не понимаю, как это происходит, но я оказываюсь рядом с учителем в одно мгновение. Его руки на моей обнажённой талии, а губы касаются губ. И это то, что мне было так необходимо. Этот поцелуй отличается от наших предыдущих поцелуев. Он такой медленный, растянутый, осознанный. Сладкий, доводящий до дрожи, не сносящий крышу, но заставляющий хмелеть. Когда поцелуй прерывается, мы оба прерывисто дышим и я едва держусь на дрожащих ногах. – Нам надо поговорить, – тихо шепчет историк, касаясь кончиком пальца моих ноющих губ, – ты права, это невыносимо. Я молча смотрю в глаза учителю в нерешительности признаться первой. Я знаю, я чувствую, что он испытывает ко мне те же чувства, что и я к нему. Но я боюсь, что он не захочет их чувствовать. – Анжелика, – его голос дрожащий и хриплый, а касания к моей коже нежные и трепетные. Взяв меня за руку, он кончиком пальца выводит узоры на моей ладони, а я боюсь дышать. – Это невыносимо, неправильно, аморально... Я твой учитель, я старше тебя и я не должен был позволить всему этому случиться. Но, когда ты меня поцеловала, когда я посмел понадеяться на взаимность, я уже не смог. Ты меняешь меня, ты возрождаешь меня, ты меняешь мою жизнь. Я уже не вижу дальнейшего без тебя. Я люблю тебя, Лика... У меня перехватывает дыхание и окутывает чувство счастья, смешанное с чувством страха. Я не могу сказать ни слова, я смотрю в глаза учителя и вижу в них отражение своих. Я хочу кричать о том, в чём давно боюсь признаться. О том, о чём страшно даже думать. Но даже не могу пошевелить губами. Учитель... На то он и учитель. Взрослый, умный, опытный. Он всё замечает. Замечает мою нерешительность, дрожь по телу, волнение. Я опускаю глаза под его пристальным взглядом, пытаясь взять себя в руки. – Только не молчи, – просит Крылов, приподнимая мою голову за подбородок, и наши взгляды встречаются. Мой, нерешительный и взволнованный, и его, проникновенный и полный любви. Я наконец-то услышала то, чего так сильно желала, но отчего тогда мне так страшно? Крылов нежно ведёт кончиками пальцев по моей коже от ключицы медленно вниз, по изгибам тела, заставляя дрожать ещё сильнее. – Не молчи, Лика, – тихо шепчет мне на ухо мужчина. Я сжимаю пальцы на руке, мирно покоящейся до этого на плече учителя, царапая его кожу, вспоминая про то, что меня больше всего волнует и даже раздражает. – Ваша девушка... – выдыхаю я с горечью, заглядывая в голубую бездну любимых глаз. – С ней всё кончено, – признаётся Крылов, – ты ведь всё знаешь, там уже давно ничего не было, уже ничего не держало. После того разговора, когда ты впервые спала в моей постели, когда, сама того не подозревая, ты спала на моей груди. Я уже не мог тянуть ни дня. Всё было кончено в ту ночь. Раз и навсегда, Лика. Я люблю тебя, давно... Ты даже себе не представляешь, как давно. Сначала кожи на моей шее касается его тёплое дыхание, а затем тёплые губы, прокладывающие дорожку влажных поцелуев, от которых кожа начинает гореть. Я прикрываю глаза, наслаждаясь, забываясь, растворяясь, и с губ срывается тихое: – Я тоже вас люблю, Максим Валерьевич, – когда губы Крылова спускаются вниз по плечу, к моей груди, а руки по талии к бёдрам, он, почти что задыхаясь, охрипшим голосом просит: – Останови меня, Анжелика, – но не прекращает прокладывать дорожку поцелуев по моему разгорячённому телу. Я вовсе не хочу его останавливать и прислоняюсь к нему всем телом, а его пальцы нежно, но так властно и возбуждающе скользят по кружеву моих трусиков, слегка сжимая ягодицы. – Нет, – шепчу, задыхаясь от возбуждения, чувствуя кожей его кожу, чувствуя, как напрягаются его мускулы. – Лика... – Вы тоже всё знаете, – выдыхаю ему в губы, – и я не хочу вас останавливать... Его пальцы скользят по внутренней стороне моего бедра и касаются кружева прямо там, где всё горит от желания. Я издаю стон, заглушая его на груди учителя. Он слегка надавливает мне на самую чувствительную точку на теле, я вся выгибаюсь от наслаждения и в изнеможении закусываю нижнюю губу. Как вдруг Крылов отстраняется, оставляя меня стоять одну посреди воды и дрожать всем телом. – Нет, – твёрдо отрезает учитель. На меня накатывает обида, давящая в груди, я едва сдерживаю слёзы, разворачиваюсь и выхожу на берег. Крылов выходит следом за мной и уже на берегу останавливает меня, ухватив за талию, нежно скользя ладонями по мокрой коже, которая от его прикосновений покрывается пупырышками. – Лика, пожалуйста, пойми… – Я уже поняла, – всхлипываю, – вы меня не хотите, что тут непонятного. Вдруг учитель резко меня разворачивает и, ухватив за запястье, прижимает ладонью к его плавкам, под мокрой тканью которых отчётливо прощупывается твёрдый, пульсирующий, эрегированный член. Я, широко распахнув глаза, в изумлении смотрю на Крылова. Он прикрывает глаза и пытается совладать с дыханием, которое сбивается напрочь, как и моё. – Очень хочу, – признаётся учитель, и я не узнаю его голоса, – но именно потому, что знаю, не могу... – Боитесь пожалеть? – едва шепчу я, вновь пытаясь поглотить обиду, всё ещё не отнимая ладони. – Боюсь, что ты можешь пожалеть, Лика, – объясняет учитель и слегка отстраняется. – Я уверена, – твёрдо выкрикиваю, но Крылов остаётся непреклонен: – Лика, это свобода, это гормоны, когда мы будем в школе… – К чёрту школу. – Лика, ты возбуждена, – он пытается меня обнять, но теперь отступаю я. – Вот именно! Я возбуждена, и мне это нужно. Я всё равно сделаю то, что уже сделала однажды, думая о Вас, между прочим. Потому что быть адекватной в таком состоянии нереально. К чему тогда эти отговорки! – Это другое, Анжелика. Я ухожу, не желая больше ничего говорить. Не желая больше ничего слушать. Я злюсь, во мне бушует вулкан подростковых эмоций, с которыми не так-то просто совладать. Я прекрасно понимаю, что Крылов заботится о моей порядочности, что это не делается вот так спонтанно, на улице, на эмоциях. Но я ничего не могу с собой поделать. Это какое-то издевательство. Он подходит ко мне сзади, когда я надеваю сарафан и уже более-менее спокойна, его пальцы касаются моих, пытающихся застегнуть молнию на сарафане, и я вновь начинаю дрожать. – Прости, – тихо шепчет учитель, застегнув молнию и уткнувшись мне в мокрые волосы. – Я безумно хочу стать для тебя тем самым единственным, но ты должна быть полностью уверена в этом. Я оборачиваюсь и тону в бездне голубых глаз, в которых горит новый, не знакомый мне ранее огонь. – Я забронировал здесь домик, – говорит Крылов, аккуратно взяв меня за руку, – но если хочешь, мы можем вернуться в лагерь. – Я не хочу в лагерь...