Вассал Удачи

      – Ларс, ты полегче, полегче. Старайся на правую сильно не приступать, а то как бы шов не разошёлся.       – А тебе говорил: прижечь – и всё!       – Дурак и варвар! – Дорак ухватился за древко болта, раскачал и с хрустом вырвал болт из переносицы убитой им вампирши. – Кто тебя так раны врачевать учил? – оттянул вампирше нижнюю челюсть и шиповник железный в горло забил. – У вас что – лекарского искусства вообще не существует? – распрямился, ладонь о ладонь отряхнул и на меня посмотрел.       Я под ноги сплюнул:       – Это почему же не существует? – говорю. – Ещё как существует. У нас и умелые учёные-лекари есть, и маги-целители. Только, Дорак, ни одна сволочь с наёмником, как ты со мной, возиться не станет. Не выгодно это. Чем больше нашего брата сдохнет, тем лучше – платить меньше.       Он вздохнул сокрушённо:       – Я же говорю – варварство!       Ай, да называй, как хочешь. Только тебе, коронному, меня, вассала удачи, не понять. Вас берегли, а нас туда, где горячее, завсегда первыми на убой кидали. Так что спорить мне с тобой не о чем. Мы войну по-разному видим.       Выбрались мы из пещеры, когда уже почти стемнело. Небо фиолетовым сделалось, и первые звёзды высыпали. Я ночной воздух жадно вдыхаю. Да нет даже, судари мои, не вдыхаю, а пью, и таким он сладким, воздух тот, после вони, что в вампирской пещере стояла, кажется. Свистнул, Барона подозвал, в седло кое-как взгромоздился. Похоже, прав Дорак, с ногой и верно что-то серьёзное. Вот же зараза. Рубленая рана – она долго заживает, по своему горькому опыту знаю. И жжёт её сильно, прямо огнём горит. Дорак подъехал ко мне вплотную, натянул поводья, Ур-Шага остановил.       – Ты чего такой озабоченный? – спрашивает.       – Да чёрт его знает. С раной что-то не то. Чисто огнём печёт.       – А-а-а, ну так и должно быть, – и довольно так скалится, пёсий сын. – Потерпи, к утру пройдёт. Там швы снимем, и обратно побежишь.       У меня аж челюсть отвисла. Да быть такого не может, чтобы вот так, за одну ночь, глубокая рана закрылась. Дорак посмотрел на мою недоумённую рожу, хрюкнул и поясняет:       – Всё дело, Ларс, в мази, что я тебе нанёс. Мазь эту лучшие целители Империи для легионеров разрабатывали. В состав её, кроме обычных ингредиентов, лечебное зелье входит, а оно регенерацию тканей в несколько десятков раз ускоряет.       Ни хрена себе, как Дорак по-учёному завернул! А я-то его за деревенского увальня держал. Вот тож, впредь мне, дураку, наука. Перегнулся я в седле, сплюнул на землю.       – Куда теперь?       Дорак задумчиво посмотрел на потемневшее, усыпанное звёздами небо, почесал подбородок.       – Поздно уже. Давай отъедем от этого поганого места да на ночёвку лагерем встанем.       Луны высоко поднялись, когда отыскали мы удобное место среди пустоши рядом с небольшим ручейком. Пока я замывался да застирывался, Дорак сушняку насобирал и костерок разложил. Расседлали коней, пустили их пастись, а сами вкруг того костерка расселись. Жрать охота – спасу нет, в животах у нас по цепному кобелю ворчит. Дорак во вьюках покопался, выудил оттуда два чёрных сухаря и заматерился, так что ему любой бы извозчик позавидовал.       – Это всё, что у нас есть, – говорит. – Э-х-х, чтоб меня скампы в Обливион уволокли, как же я о провизии-то забыл!       Хотел я было съехидничать, сказать: «Ты, братец, не о провизии думал, а о том, как доченьку свою мне в постель подложить». Но вспомнил, с каким лицом он мне о своём прошлом рассказывал, о матери, о дочерях, и вовремя язык прикусил. Он отец, и мне его не понять. А вот интересно, роди мне Марта дочь, и попади она в такую же паскудную историю, как Доракова Боргул, что бы я делал? Честно – не знаю. Так что лучше убрать свой поганый язычишко себе же в задницу, сидеть на ней ровно и помалкивать.       Прихлопнул я комара на шее и говорю:       – Слушай, Дорак, а давай лягух наловим. Я их у ручья, где замывался, целую прорву видел. Запекём на угольях – всё мясо.       Дорак скривился, сплюнул в сторону:       – Я такую дрянь жрать не стану, лучше голодным спать лягу, – и кинул мне сухарь. Поймал я его на лету, откусить хотел – да куда там. Зубы сломаешь. Каменной твёрдости сухари-то. Сидим, сухари мусолим, тут Дорак фляжку с пояса снял, сделал несколько больших глотков и мне флягу протянул. Посмотрел я на неё с сомнением, вроде как себе зарок дал, а потом думаю: «А-а-а, и хрен с ним! Непредвиденные обстоятельства!» И хорошенько так к фляге приложился. Видать, с устатку, не евши, да от кровопотери бренди то мне в голову и ударило. И потянуло, как у меня в таких случаях бывает, потрепаться. Ну и нашёл я, дурак, тему для разговора. Стал картинно, во всех, значит, подробностях, описывать, как Марта гуся запекала.       Дорак слушал-слушал, терпел-терпел, потом брови к переносице свёл, сплюнул в сердцах:       – Чтоб тебе, Ларс, в Обливион провалиться вместе с твоим гусём! Жрать охота, а ты заладил, как жрец Аркея на поминовении усопших – гусь, гусь, гусь!       Подпёр я щёку ладонью и говорю мечтательно:       – А ещё, Дорак, она цыплят готовила…       – Заткнись!       И только я заткнулся, как слышим – где-то у ручейка тихонечко так:       – Ме-е-е, ме-е-е…       Дорак встрепенулся, схватил арбалет.       – Коза дикая!       Тут мне припомнилось, как убиенная мной вампирша в Ривервуде говорила:       – Еда ко мне сама пришла, – и тоже на ноги подниматься стал.       – Сиди уж, калека, – Дорак рукой махнул. – Без тебя управлюсь.       И тихо, абсолютно бесшумно в ночном сумраке растворился. Не было его около четверти часа, потом слышу, топает, тяжело так. Видать, не пустой возвращается. И точно. Вошёл в круг света, что костерок наш отбрасывал, скинул с плеч козью тушу. Упитанная козочка, вон, шерсть так и лоснится. Достал из-за пояса тот самый нож, которым мы братались, и принялся им козу свежевать. У меня от удивления бельма выкатились.       – А-а-а?.. У-у-у?.. Он же ритуальный!       – Кто? – Дорак уставился на меня с недоумением.       – Как кто? Нож!       Он нож в пальцах покрутил:       – С чего ты взял? Ритуальный! Обычный. Эбонитовый. У нас в крепости этого эбонита целая шахта. А нож мне Моргул – старшая моя – в подарок сделала. На память, когда с мужем из крепости уходила.       Содрал с козы шкуру, брюхо ей взрезал, достал ещё тёплую печень и мне бросил.       – Ешь, Ларс, при кровопотере полезно.       Дотянулся я до оружейного пояса, достал квилон* из ножен, разрезал на полосы печёнку. Попробовал. А и ничего так, вполне съедобно. Дорак тем временем козьи потроха на шкуру выгреб, завязал её узлом да подальше в пустошь отнёс. Вернулся с приличной охапкой дров, двумя рогульками и длинным колышком. Рогульки обухом топора по обеим сторонам костра вбил.       – Ну-ка, Ларс, помоги.       Нанизали мы козью тушу на колышек, подвесили над костерком и стали ждать, когда пропечётся. Как стала козлятина подрумяниваться, жирком да соком истекать, а сок тот на угольки капать, такой дух, судари мои, в чистом ночном воздухе разлился, что у меня полный рот слюны набрался. Я, вроде бы, первый голод сырой печёнкой и утолил, а в брюхе у меня по новой заворчало.       – Дорак, ну? Скоро там?       Дорак мясо ножом потыкал и только рукой махнул:       – А-а-а, и хрен с ним. Горячее сырым не бывает.       Отмахнули мы по хорошему ломтю прожарившейся (ну, почти прожарившейся) козлятинки, сидим, мясо зубами рвём, пальцы облизываем, жир с подбородков ладонями утираем.       – Хорффо! – говорю. – Ой, хорффо!       – Увву! – отвечает Дорак. Прожевал, проглотил, дух перевёл. – Вот только бы подсолить малость не мешало. Но всё равно всяко получше твоих лягух будет.       Я ломоть доел, жирные губы тыльной стороной ладони утёр.       – А я разве спорю?       Квилоном отрезал ещё козлятины, сел на брошенное на землю седло и вновь за еду принялся. Дорак на меня посмотрел и тоже моему примеру последовал. Первый голод мы уже утолили и теперь ели не столько для того, чтобы брюхо набить, а для удовольствия, с разговорами. Дорак между вторым и третьим ломтём вытянул из ножен мой трофей, подсел поближе к костру, чтоб посветлей было, и внимательно его разглядывать принялся. Чуть изогнутый клинок нежно так, словно девку, ласкает, карие глаза вожделением светятся.       – Нравится? – спрашиваю.       Он в ответ только вздохнул.       – Раз нравится, то забирай его себе, Дорак.       – С ума сошёл? Ты хоть знаешь, сколько он стоит?       – Знаю, – отвечаю, зевая. – Ещё одной отметины на моей шкуре. Да и не по руке он мне, так что забирай.       Дорак на меня с сомнением посмотрел. Мало ли я передумаю.       – Не жалко?       – Не-а. Ты, Дорак, на моего Нарвала взгляни, – обнажил я цахес и рукоятью вперёд ему подал. Он катану возле себя на землю положил и меч мой уважительно обеими руками принял. Ладонью плоскость клинка огладил, прицокнул языком:       – Хорош! – повернул клинок к свету, провёл пальцами по выбитому меж двумя узкими долами девизу: – «IN HOC SIGNO VINCES» – «СИМ ПОБЕДИШЬ»!       Я бровь удивлённо поднял:       – Ты откуда латынь-то знаешь, – любопытствую, – чёрт зелёный?       Дорак оскалился довольно.       – Какую такую латынь, – ухмыльнулся ехидно, – скамп белобрысый? Никакой латыни я не знаю. Тут по-имперски написано.       Я только головой покачал – ну до чего же миры похожи. Дорак мне цахес вернул и опять катану ласкать принялся.       Вложил я Нарвала в ножны, достал порядком опустошённый кисет, набил трубочку, от угольков разжёг длинную сухую лучинку и закурил. Сижу, дым пускаю. Дорак катану поперёк коленей положил и носом табачный дым тянет.       – Дорак, – спрашиваю я, – ты куришь, что ли?       Он головой кивнул, вздохнул сокрушённо:       – Пристрастился, когда в легионе служил. Покурил бы, да только табак у меня кончился, а купить негде. Его только в Солитьюде на складе Восточной Имперской Компании достать можно. Но, правда, цену, суки, дерут вчетверо от сиродильской!       – И чего ты молчал, как рыба об лёд? – бросил ему кисет. – На, закуривай.       Дорак кисет пальцами помял.       – Да у тебя самого-то на пару трубок осталось, не больше, – говорит.       – Закуривай, закуривай. Мне для тебя ничего не жалко. Уж больно ты, Дорак, на дружка моего закадычного, Маттиаса Сёстрема, похож. А мы с ним, почитай, пятнадцать лет вместе были, не разлей вода, как говорится. Как ниточка с иголочкой – куда я, туда и он, куда он, туда и я.       Просмотрел он на меня изумлённо.       – Ларс, ты ж говорил, что таких, как я, у вас нет.       Подсел я к нему поближе, затянулся, дым ноздрями пустил.       – Я ведь не обличие в виду имел, а нутро. По характеру и повадкам ты, Дорак, ну вылитый Бычок!       – Бычок?       – Угу, прозвище у Маттиаса такое было – Бычок.       Дорак трубку раскурил, затянулся с наслаждением, дым пустил и на меня глаз скосил.       – Небось ты, Ларс, то прозвище и прилепил?       Я тоже затянулся, сплюнул под ноги.       – Да нет, Дорак, не я. Матушка его так называла. Если спать не хочешь, то могу рассказать, как мы с ним встретились.       Дорак дым кольцами пустил.       – Рассказывай.       Пошевелил я палкой уголья в костре, посмотрел, как искры золотистым снопом к тёмному небу взлетают, и начал…       … 4 сентября 1521 года. Фьёльк Вестфолд, западный Свейнмарк. Идёт второй месяц Первой Эссенской Войны.       – Ты что творишь, сука! Кости-то не прокатились! Не прокатились и враз все шестёрками вверх легли!       Ухватил я Обмылка за левое запястье, кисть вывернул. Гляжу – а у него на мизинце простенькое медное колечко надето. А до того, как кости метать сел, кольца того на пальце не было. Тронул колечко и почувствовал, как магия кожу щекотит.       – Мухлюешь, гнида! – и от души съездил Обмылку по зубам. – Харальдсен, дай-ка топорика! Я сейчас мужеложцу этому поиметому пальчики его шаловливые укорочу, чтобы знал, выблядок, как шулерить!       Дверь бухнула, и в деревенскую таверну ввалился взмыленный вестовой.       – Старший десятник Нильсен! К господину полковнику – бегом!       – Повезло тебе, Обмылок, – шиплю сквозь оскаленные зубы. Оттолкнул эту крысу от себя, схватил салад** со стола и за дверь выскочил. Порысил вслед за вестовым вдоль деревенской улицы к дому солтыса, где наши офицеры на постое стояли. Смотрю, а полковник Гудмарсен уже во дворе маячит да красное яблоко грызёт. Господин полковник сам из коронных офицеров. Так уж получилось, что в те первые месяцы войны бардак и неразбериха были полные. Где наши, где эссенцы – сам чёрт не разберёт. Наваляли нам тогда по полной, по самое что ни на есть не балуйся. А Гудмарсен молодцом оказался, собрал вкруг себя из остатков раздолбанных нахрен частей – коронных и наёмных – вполне боеспособный полк под полторы тыщи рыл и с этим вот полком принялся сам собой воевать. Мужик он был жёсткий, суровый, наёмничьей вольности на дух не переносил, вот и завёл в полку железную дисциплину, покруче, чем у любых коронных. Не знаю, почему, но лично мне это нравилось.       Подскочил я к нему, вытянулся во фрунт и отрапортовал:       – Господин полковник! Старший десятник Нильсен по вашему приказанию явился!       Гудмарсен яблоко догрыз, сплюнул, огрызок в сторону отбросил, утёр ладонью остроконечную бородку, смерил меня взглядом холодных рыбьих глаз.       – Являются только черти с похмелья, а по вызову старшего офицера прибывают. Понял?       – Понял, господин полковник! Виноват, исправлюсь, господин полковник!       – Что ты всё орёшь, десятник, – поморщился, виски пальцами помял. – И так башка раскалывается. Ступай за мной.       – Слушаюсь, господин полковник, – тихо говорю я.       Он рыбий глаз на меня ядовито прищурил.       – Ты смотри, какой понятливый. Ну-ну.       Завёл меня в свою комнатку, уселся за стол, накрытый десятилиговой картой, и достаёт красного дерева инкрустированную золотом и перламутром табакерку. Набил трубку, закурил и мне табакерку протягивает.       – Закуривай, Нильсен.       Я стою и делать что, не знаю.       – Благодарствую, – говорю.       Полковник моё смущение видит, усмехается.       – Бери, бери. Что мнёшься, точно девка перед первым разом?       Набил я трубочку, пустил дым. Гудмарсен меня пальчиком подманил и тычет им в карту. А карта знатная, в цвете рисованная.       – Вот смотри, Нильсен, здесь мы. На запад от нас деревенька Ёккере, там, похоже, эссенцы, а вот тут, на юго-восток, за полями возле рощицы, хутор некого Олле Сёстрема. Староста говорит – хозяйство богатое, одних дойных коров более тридцати голов. Бери свой сдвоенный десяток да наведайся туда. Убеди хозяина от богатств своих с нами провиантом поделиться. Только, Нильсен, без крови и без трупов, а то знаю я тебя, заразу. Рассказывали мне, как ты прошлой весной из-за паршивой тёлки целую крестьянскую семью вырезал.       Я стою, глаза в пол упёр.       – Не целую, – говорю, – господин полковник. Детишек я не тронул.       Гудмарсен вскочил, стул от себя отшвырнул, ухватил меня за грудки.       – Детишек он не тронул! Вы только на него посмотрите! Какой богобоязненный и милосердный сыскался! Запомни, Нильсен, если ты хоть что-то подобное под моим командованием выкинешь, я не посмотрю на то, что ты мечник отличный и толковый, деятельный десятник! Повешу я тя, как бешеную собаку на первом суку! Понял, Нильсен?       – Понял, господин полковник, – ворчу себе под нос.       – Не слышу, Нильсен!       – Понял! – гаркнул я. – Господин полковник!       – То-то, – Гудмарсен меня от себя оттолкнул. – Времени тебе на сборы – час. Чтоб к полудню выступили. Всё, можешь идти.       – Слушаюсь, господин полковник!       Отсалютовал я и вон вышел. Как на улицу вывалился, дух перевёл, по сторонам осмотрелся. Сорвал с яблони, что над самым крылечком ветки свешивала, красное яблоко, точно такое же, как Гудмарсен грыз, обтёр его об штаны, бочок откусил, скривился и сплюнул. Кислятина! Зашвырнул надкушенное яблоко в клумбу с буйно цветущими золотыми шарами и к себе потопал. И чего полковник на меня из-за этих бондов так взъелся? Подумаешь, крестьяне. Они кто? Свиньи! А свиней разводят и едят! В том их, свиней, свинячье предназначение и есть!       Добрался я до своего расположения, отдал команду на сбор, заседлал Тюльпана. Хороший жеребец тогда подо мной ходил. Чистокровный эссенский верховой рысак, тёмно-мышастой масти, в яблоках, с сивыми гривой и хвостом. Он мне в наследство от одного эссенского рейтарского капитана остался. Капитан тот от моего меча богам душу отдал, вот я его имущество и унаследовал. Доспех у него уж больно хорош был, да жаль, капитан ростом мелковат оказался. Не подошёл мне доспех-то. Я его потом Обмылку в кости проиграл. Ну, теперь понятно почему! Шулерил, гнида! Ладно, я ещё, как вернусь, с этой сволочью посчитаюсь!..       Солнце в зенит поднялось, когда мой сдвоенный десяток, построившись попарно в походную колонну, из расположения полка выдвинулся и «волчьим скоком» в указанном полковником направлении отправился. Идём, как положено, со всей предосторожностью. Оно и понятно, ведь не у мамки за печкой. В таком вот бардаке в лёгкую на эссенский разъезд напороться можно. Послал я две пары во фланговое охранение и ещё пару вперёд дальним, так сказать, дозором. Идём ходко, по накатанной дороге, что меж пшеничных полей пролегает. Пшеница рослая, густая, уже перестояла – осыпаться начала. Некому хлеб убирать. Бонды – кто в бегах, кто в лесах прячется, кого перебили, кого в полон увели на эссенских баронов да рыцарей спину горбатить. Одним словом – война. Вот и получается, что Сёстремы эти, ну, к которым мы в гости едем, или слишком смелые, или шибко глупые, раз на своём хозяйстве остались. Я бы на их месте давно бы сбёг.       Мы только ещё на пригорок подыматься стали, как я почуял – дымом и гарью пахнет. Смотрю, а в синее небо чёрные столбы поднимаются. Пожар! Горит имение!       – Десяток! – ору. – Слушай мою команду! С места в галоп! Марш!       Послал Тюльпана вперёд шенкелями, привстал на стременах, склонился к конской гриве. Перемахнули мы пригорок. Нет имения! Чёрные головни дымятся. Только один сарай и уцелел, и то потому, что поодаль от других строений стоял. Мы галопом туда. Подскакали – смотрю, вся земля конскими копытами изрыта. Спрыгнул с седла, осмотрел следы. Эссенцы! Только они коней гвоздями с квадратными головками подковывают.       – Спешиться, – командую, – и осмотреть здесь всё!       Вот же зараза! Разжились, называется, провиантом. Тфу, ты, мать твою! Достал трубку, набил и только закурить хотел, как меня Бьерн Харальдсен окликнул.       – Эй, старшой, иди-ка, глянь.       Бьерн – мужик матёрый, пятый десяток уже разменял и воюет, почитай, годов двадцать пять кряду. Я перед ним щенок сопливый. Без нужды бы он меня дёргать не стал, сам бы разобрался. Обогнул я груду обугленных брёвен, что от хозяйского дома остались, и остановился. Вот оно, всё семейство Сёстремов на истоптанной травке лежит. Здоровенный рыжий мужик годов сорока с разрубленной напополам головой, бабёнка ему под возраст и две девки годков по четырнадцати. Хозяина, видать, сразу кончили, а вот с хозяйкой и дочками… Да-а-а… Эссенцов, судя по следам, не меньше сотни было. Вот они хозяйку и девчонок ободрали донага, распяли между вбитыми в землю колышками и всей той сотней насильничали, пока, значит, бедняжки богам души не отдали.       – Бьерн, – говорю я тихо, – строй десяток.       Построились.       – Слушайте меня и запоминайте! Если кто-нибудь из вас вот такое паскудство с какой-либо бабой – неважно, с нашей или с эссенской – сотворит, то властью, данной мне старшим командованием, повешу на месте. Запомнили?       Молчат.       – Вы, пятеро, отыщите какой-нибудь инструмент, лопаты там, мотыги, выройте могилу и похороните их. Остальным осмотр продолжать. Приступать!       Разошлись. Только я в сторону отошёл, закурил, как слышу:       – Господин старший десятник! Господин старший десятник!       О боги, ну что там опять стряслось? Гляжу, бежит наш юнкер, Эрик Лейфсен. Перепуганный весь, бледный, глаза – как оловянные плошки.       – Там, там, в колодце, – и рукой машет, – мычит кто-то и стонет!       – Эрик, – говорю, – ну кто там, в колодце, мычать может? Только водяной.       – Да вы сами послушайте, господин старший десятник!       – Ладно, Эрик, пойдём, глянем.       Подошли мы к колодцу, прислушался я – и верно, со дна то ли стон, то ли мычание доносится. Заглянул я в колодец – а там человек! Вцепился руками в верёвку, на которой бадья опускается, и висит на ней мешком, даже не бултыхается.       – Мужики! – ору я. – Ну-ка пособите!       Взялись мы вчетвером за ворот и принялись осторожно так, медленно верёвку вверх выбирать. Вытянули. Парень. Совсем молодой, лет семнадцати, рыжий, конопатый, по всему видать – сынок хозяйский. Вытащили мы его из колодца, усадили на землю, а он в верёвку так вцепился, что выпустить её не может. Пришлось пальцы насильно разжимать.       – Одного, – говорю, – не пойму. Зачем они ему верёвку-то в колодец сбросили?       – Не сбрасывали они ничего, – гудит у меня над ухом Бьерн. – Ты, старшой, на бадью посмотри. Она арбалетным болтом пробита. Видать, когда уходили, кто-то из озорства по бадье, что на краю сруба стояла, болт и пустил. А она возьми да в колодец и скувырнись. Парнишка-то там уже плавал, ну а как бадья-то упала, он в верёвку-то и вцепился. А парень, похоже, боевой. Не побоялся за семью вступиться. Взгляни, старшой, у него вся морда побита. Суки эти его измордовали хорошенько да в колодец живым и бросили.       Присел я перед парнем на корточки. Смотрю, а он застыл весь, трясётся, губы синие. Согреть его надо.       – Эй, – кричу, – водка у кого с собой есть?       Я уж и не помню, кто мне тогда флягу протянул. Поднёс я флягу парню к губам.       – Пей, – говорю.       А он не может, зубы сцепил, а разжать не получается. Тут мне на помощь опять дядька Бьерн пришёл.       – Старшой, ты ему голову держи, а я кинжалом зубы разомкну и потихоньку, по долу, заливать начну, чтоб не захлебнулся.       Так и поступили. Парень несколько глотков сделал, закашлялся и вроде как ожил маленько. Посмотрел на меня, разбитыми губами пошевелил.       – Господин офицер, родители мои, сестрицы – живы?       Я глаза закрыл и только головой в ответ покачал. Уткнулся он лицом в коленки, плечи затряслись, заплакал.       – Старшой, уходить надо. Мало нас, не ровен час, опять кто-нибудь набежать может.       Прав Бьерн – уходить надо. Ну а с этим что делать? Не бросать же его здесь одного.       – Эрик, – кричу я юнкеру, – ты из нас самый лёгкий, бери деревенского себе на седло. Всё, мужики, по коням. Уходим.       Вырысили мы на дорогу, спустились с пригорка, ну и направились к деревеньке Липпере, возле которой наш полк лагерем стоял. И уже половину пути почти проехали, как вижу – летит к нам передовой дозор.       – Десятник! Десятник! Эссенцы на дороге! К нам идут!       Вот же, зараза! Я Тюльпана осадил.       – Сколько их?       Густав Ларсен ко мне подскакал, кобылу рыжую свою остановил резко, с седла перегнулся да в дорожную пыль сплюнул.       – Два сдвоенных десятка. Чёрные рейтары. Коронные под командованием полковника. Конвоируют крытую пароконную фуру, – рыжая под Густавом пляшет нервно, ноздри раздувает, шею дугой гнёт. У него самого глаза огнём горят. Кураж парень поймал. – Ну же, десятник, Ларс, атакуем! Доспехи на них больно хороши, и в фуре явно что-то ценное. Неспроста целый коронный полковник конвоем командует! Ну же, десятник! Или без боя уйдём, как зайцы в поля сдриснем?!       Оглянулся я на своих. Ёрзают в сёдлах, усаживаются поудобнее, арбалеты из чехлов вытащили, заряжают не торопясь.       – Далеко они?       – Нет! – Густав кудлатой головой мотнул. – Минут через десять вон из-за того поворота показаться должны!       Втянул я воздух ноздрями, вдохнул глубоко.       – Фланговым караколем***, в две линии, с упреждением в пол конского тулова стройсь! Арбалеты к бою! Галопом! Пошли с богами!       Выскочили мы из-за поворота как черти из табакерки. Эссенцы такого не ожидали. Они вообще беспечно шли, как у себя дома, даже флангового охранения не выслали. Пронеслись мы мимо них во весь опор, осыпали болтами. Осень в том году тёплая была, кое-кто из них и доспехи-то поснимал. Дорого это им обошлось, человек десять с болтами в грудях из сёдел повылетало. Развернулись мы, арбалеты перезарядили и вновь атаковали. Тут уж они нам отпор дали, встретили плотным залпом. От того залпа пятеро из наших к конским копытам свалились. Обнажили мы клинки и меч в меч сошлись. Срубил я крестом двоих бездоспешных, что на меня с разных сторон навалились, и вижу, как меня рейтарский полковник из арбалета выцеливает. Замок щёлкнул сухо. Я своего жеребца на дыбы поднял.       – Прости, Тюльпан, – шепчу ему в ухо.       Тюльпан подо мной вскрикнул, как человек, задрожал и стал на правый бок заваливаться. Выпростал я ноги из стремян, спрыгнул с седла, через голову перекувырнулся. Спасибо брату Расмусу за то, что вот такому приёму меня обучил. Подкатился я под копыта полковничьего вороного, вскочил на ноги. Полковника обеими руками за пояс ухватил, сдёрнул его с седла, повалил на землю и сам сверху навалился. Выдернул квилон из ножен и пытаюсь в смотровую щель опущенного забрала клинком ткнуть. Полковник, сука такая, здоровенным кабаном оказался, квилон у меня из руки выбил, вывернулся из-под меня и придавил меня к земле, а сам сверху навалился всей своей тушей. Вцепился мне пальцами в кадык, сжал так, что латные перчатки заскрипели.       – Шайзе! – шипит. – Шайзе!       Ну, это значит «дерьмо» по-ихнему.       Я хриплю, каблуками землю рою, в глазах у меня потемнело. Вдруг полковник заорал жутко, задёргался, горло моё отпустил, обмяк и затих. Спихнул я его с себя, сел, хватаю ртом воздух, как вытащенная на берег рыбина. Посмотрел на полковника, а его рыжий деревенский завалил. Подхватил с земли оброненный кем-то из убитых меч и загнал его эссенцу в задницу, аккурат промеж полужопок по самую рукоять. Клинок тому все потроха в брюхе взрезал. А говорят, что в задницу убить нельзя. Ещё как можно! Поднялся я на ноги, осмотрелся. Мои эссенцев к тому времени уже посекли, даже обдирать принялись. Да, славно мы повоевали. У меня из двадцати человек в живых только девять осталось. Хотя эссенцев вдвое против нас было, и все полегли. Попытался я у полковника меч из задницы выдернуть – да куда там, сидит намертво, видать, хорошо в хребте завяз. Подозвал я к себе деревенского и говорю:       – Ну и здоровый же ты, бычок!       Он лицом потемнел, губы у него затряслись.       – А вы откуда узнали, господин офицер, что матушка меня Бычком звала?       О-ох-х-х, вот же пропасть!       – Звать-то тебя как? – спрашиваю.       – Маттиас, господин офицер.       Скинул я с себя салад, доспех, вамс.       – Надевай, – говорю, – Маттиас, будешь ты теперь солдатом. Или, может, к беженцам подашься?       – Нет, господин офицер, с вами останусь, если можно.       Помог ему с доспехом, он ему как раз впору пришёлся. Потом полковника ободрал, на себя обновки примерил. Поймал полковничьего вороного, которого Гансом нарёк в память о старом хозяине – полковника того при жизни, оказывается, Гансом фон Чирне звали. Посмотрел на Маттиаса, ну и не знаю я, как это объяснить, ну, вот что-то такое родное к нему почувствовал. Подошёл, хлопнул по плечу и говорю:       – Слушай, Маттиас, когда мы не в строю, зови меня просто Ларсом. А справного солдата я из тебя сделаю. Всему, что сам знаю, обучу.       Вот так наша дружба и началась…       … Дорак пошевелил палкой уголья в костре.       – А в повозке-то что было?       – В повозке? А-а-а. Казна полковая. Фон Чирне жалованье своим офицерам да солдатам вёз.       – Поживились?       – Ап-ф-ф-ф! Не без этого!       Дорак долго сидел молча, не отрываясь, глядя на тлеющие угли, потом вздохнул протяжно и тяжко.       – Похоже, скоро разбегутся наши дорожки, Ларс.       – Что так? – спрашиваю. А сам гляжу на него с нехорошим прищуром.       – Ты ж за плату воевать привык, а Страже тебе предложить нечего. Нас всего-то трое. Я, Изран и Селанн. И не стоит за нами никто, благодетеля у нас нет. Сами мы по себе.       – Эй-эй-эй, дружок, а ты часом ничего не попутал? Для меня упырей давить – дело для души, а не для кошеля. Так что ошибся ты, не трое вас, а четверо. Ты меня сосчитать забыл. А для кошеля – вот.       И сую ему под нос четыре золотых колечка и брошь с крупными сапфирами. Наследство, судари мои, что упыри из Сломанного Клыка мне оставили. Дорак побрякушки увидал и расхохотался. Слёзы ладонями утёр и говорит:       – Вот уж точно про тебя поговорка, что чёрного кобеля добела не отмоешь. И когда ты, зараза, их обобрать успел?       Я в ответ рожу невинную скроил, плечами пожал да руками развёл. Дорак на меня посмотрел и опять захохотал. Ржал минут десять аки конь.       – Дружба? – спрашиваю.       Он в ответ только головой кивнул, потому как говорить не мог. Дух после смеха ещё не перевёл.       Разделил я меж нами последний табак, закурили. Той ночью мы так и не уснули. Сидели друг подле друга, болтали о всякой ерунде, смеялись, смотрели, как небо бледнеет, как заря на востоке разгорается, как солнце всходит.       ========================================       * Квилон – вид кинжала позднего средневековья с длинным, до 30 см. клинком.       ** Салад – вид шлема позднего средневековья, похожего на всем известную германскую каску времён Второй мировой войны.       *** Караколь – особый вид многолинейного построения кавалерийского подразделения при использовании дистанционного оружия – арбалета или огнестрела.