Правильный выбор

Каждый раз, когда они играют в квиддич, для Оливера — противостояние. Каждый раз, когда они играют со Слизерином, — это схватка на смерть, до потери сознания, потому что проигрывать не намерен никто. Уступить — упасть лицом в грязь и не подняться уже никогда. У Оливера с капитаном слизеринской команды — своя борьба, смысл которой все уже отчаялись уловить. Понимают интуитивно — слишком давно всё перешло грани разумного даже для двух факультетов, что на дух друг друга не переносят столетиями. — Капитаны, пожмите друг другу руки. И они с Флинтом пожимают. Стискивают до хруста — нужно причинить боль. Заявить о том, что игра началась. Не та, что на поле. Только для них двоих. Взмывают в небо. Слизеринцы играют грязно, но в пределах того, что позволено правилами. Не проходит и пяти минут, как Оливер ловит на себе взгляд Флинта. Ощущает, как он оседает на коже, облепливает его всего от макушки до пят. Должно быть неприятно, наверное. Но у него — мурашки врассыпную и сердце, что так и норовит выпрыгнуть из грудной клетки. Ухмылка — как контрольный в голову. — И Слизерин открывает счёт! — вопит Ли Джордан с досадой. Мерлин, он что, засмотрелся настолько, что пропустил мяч? Он засмотрелся на Флинта. Где-то наверняка случилась природная аномалия, потому что это же Флинт. «Флинт, которого ты всегда выделял среди змеиного кубла», — вкрадчиво вещает внутренний голос, и Оливер с трудом заставляет себя включиться в игру.

***

Они побеждают. До Оливера доходит не сразу. Его словно бладжером огрели по голове. На самом деле, ему нехило так прилетело, пусть он и успел увернуться. Кэти аккуратно вытирает кровь платком — видно, нос сломан. Боли он не чувствует. Не самая критичная травма, учитывая что на первом матче он не пробыл и десяти минут. Гермиона открывает рот, чтобы пробормотать какое-то заклинание. Хруст. Кость вправлена на место, а на кровь ему всё равно — квиддич не для неженок. Оливер отходит, расталкивая довольных не в меру ребят из команды. Флинт смотрит на него. Не насмешливо. С огнём в глазах, с вызовом. Откуда-то сзади долетают перешёптывания девочек и предложения Фреда и Джорджа покинуть поле, чтобы начать праздновать поскорее. И вдруг становится тихо. Он оглядывается сконфуженно и, не заметив никого поблизости, поворачивается обратно. И отпускает себя. Позволяет. Вонзиться, вплавиться взглядом в Флинта, который подошёл ещё ближе. Поглощать каждую мелочь, смаковать, наслаждаться. Он себя проклинает, когда признаёт. Он красивый. Мокрые тёмные волосы, рассечённая бровь — ему тоже досталось — и уже не высокомерное, а напротив, какое-то спокойное, не флинтовское вовсе выражение лица. Лица, на котором пот с кровью вперемешку. Он едва не матерится вслух, когда в сознании пробегает идиотская мысль спросить, в порядке ли Флинт. — Так и будешь молчать, Вуд? Смеётся над ним, изгибает бровь. Ждёт ответа. — Это же ты не ушёл вслед за своими прихвостнями, — язвит, но до того слабо, что и сам не верит. Флинт хмыкает. Шаг вперёд — и у Оливера сердце, как у испуганного цыплёнка, бьётся заполошно. Протягивает руку. И произносит то, что ожидать никак нельзя было: — Поздравляю. Оливер не просто отвечает на рукопожатие — хватается скорее за эту ладонь, крепче, сильнее, вцепляется в надежде, что сейчас эта чушь закончится. Что Флинту надоест, что отдёрнет руку, что врежет, распишет его и без того несвежую мину парочкой синяков. Но всего этого не происходит. Пресвятой Годрик Гриффиндор, почему этого не происходит? — Спасибо, — мямлит в ответ, и в груди ноет. А потом — перед глазами резко темнеет, потому что Флинт поглаживает его руку пальцами, слишком нежно, слишком мягко, чтобы списать на просроченный тыквенный сок или попадание мяча по голове. Флинт хватает его за руку и тянет за собой. Тащит, потому что у Оливера нет сил перебирать ногами. Сопротивляться — тоже.

***

— И подумать не мог, что ты такой тормоз, — зло рычит, заваливаясь в раздевалку. И он не раздражён, как обычно бывает при их стычках. Он разъярённый, как самка дракона, у которой забрали яйцо. Он горячий. От него жар волнами. Он такой сексуальный, что Оливер сглатывает. — Хотя чего ещё ожидать от гриффа? Вы же упрямые придурки, все до одного. И слепые, по всей видимости. Попытки возмутиться прерываются поцелуем. Флинт сминает его губы своими, прижимает к стене. Чуть давит на подбородок — прикосновение горячих пальцев вышибает мозги начисто. Раздвигает губы языком, Оливер охает, чем тот тут же пользуется. Целует мокро, жадно, как Оливер даже в самых больных фантазиях помыслить не мог. Отстраняется, чтобы отдышаться. — Маркус… Он впервые зовёт его по имени. Одно слово — и адекватные доводы, что не надо этого делать, что не стоит, что нельзя, мгновенно исчезают. — Поверить не могу, Вуд, блять, — матерится, сбивчиво, цепляет пальцами форму. Снимает. — Сколько ж ты меня мучил, хочу тебя так сильно, что не соображаю ничерта. Он собирается что-то сказать. Просто обязан. Но когда рука Маркуса накрывает его член, изо рта вырывается стон. Громкий, протяжный, постыдно-восхитительный стон, выдающий его с потрохами. У Маркуса в дымчато-серых глазах не искры — пожар, пламя, сжирающее всё на своём пути. У Оливера в ушах гремит одно единственное «хочу», которое он теперь при всём желании не сможет выкинуть из головы. И сам не понимает, почему выходит оторопело, по-детски как-то: — Ты меня хочешь? Вместо ответа Флинт кладёт его руку себе на член — у него стоит. Оливер стонет снова. И сжимает член куда увереннее — гриффиндорское безрассудство ничем не перебить. А Маркус мычит ему в рот и целует так, что под веками вспышки.

***

Каждый раз, когда они играли в квиддич, для Оливера был противостоянием. Борьбой, из которой ему нужно было выйти победителем. Кто же знал, что Маркус, кончающий от его прикосновений, хрипящий его имя, станет наградой куда более ценной, чем Кубок Школы, за которым он гнался не один год.