***
— Маркус, почему ты ничего не ешь, милый? Ему бы огрызнуться сейчас и сказать, что кусок в горло не лезет с тех самых пор, как отец радостно объявил о том, что они нашли ему невесту. — Всё в порядке, я всего лишь немного устал. У него получается улыбнуться, и, судя по выражению лица матери, это даже не напоминает оскал. Успех. Достижение. — Чтобы на вечере излучал позитив и счастье, — это звучит почти как угроза, и Маркус кивает. — Разумеется, отец. Ему терять уже нечего.***
Он упакован в парадную мантию, как рождественский подарок. По крайней мере, ощущения именно такие. Ему неудобно, как если бы одежда была на пару размеров меньше, но мать говорит, что он выглядит превосходно, и Маркус верит ей на слово, потому что даже не может посмотреть на своё отражение — противно, во имя Салазара, до чего же он себе противен сейчас. — Это Эбигейл, — представляет девушку отец, и она смущённо отводит глаза. Маркус рассматривает её оценивающим взглядом — ровно настолько, чтобы сложилось общее представление, — бегло, не заостряя ни на чём внимания. Она невысокого роста, изящна, тёмные локоны падают на плечи, а глаза пронзают голубизной. Кожа фарфоровая, светлая, как у куклы, и ему становится тошно. Всё не то. — Очень приятно, — говорит он, наплевав на то, что ничуть не приятно. У неё рост не тот, волосы слишком тёмные. Имя вычурное и ненастоящее будто, а глаза холодные, яркие — смотреть больно. — Мне тоже, — отвечает она звонким голосом, и он едва сдерживается от того, чтобы не нахмуриться. Голос чересчур высокий, не тот. Он вежливо сопровождает её в столовую и думает про себя, что она не виновата. Она не виновата в том, что все его мысли о другом человеке. Человеке, которого он потерял.***
Этот фарс затягивается надолго, и Маркус не тормозит его, не прекращает, в очередной раз проклиная себя за трусость. Эбигейл что-то трещит о подготовке к приёму в честь помолвки, и он кривится от пафоса и напыщенности — ну разве это нормально? Она не касается его. Потянулась однажды, чтобы поцеловать, и услышала тихое: «Не смей». Не трогала больше. И пусть ничего уже не вернуть, разрешать кому-то прикасаться к нему, быть непозволительно близко, кому-то кроме Оливера сродни предательству. Он его потерял, но предавать не станет. Не сможет. Он строчит письма одно за другим по ночам. Ему. Пишет о том, что ему жаль, что иначе их благосостоянию придёт конец, и для матери это станет ударом, а он не может её подвести. Рассыпается в извинениях — не формально и сухо, а действительно просит прощения за всю боль, которую причинил, за то, что поступил, как последний придурок, что решил всё за двоих, не оставив им и шанса. И выводит «прости» снова и снова, будто это что-то изменит. А иногда, в особенно тоскливые дни, когда накрывает воспоминаниями, он пишет о том, как хорошо им было вместе. Пусть приходилось прятаться в школе, чтобы никто не тревожил, чтобы никто не узнал. И было тепло и уютно вот так, в этом маленьком мире, что лишь для двоих. Он строчит письма ему неустанно. Не отправляет. Какой же слабак.***
После помолвки газеты пестрят заголовками и фото. Описывают радостное событие в красках, и он получает поздравления от родных, замыкаясь всё больше в себе и не находя сил на равнодушное «спасибо». Окончательно сносит крышу, когда ему приходит письмо, анонимное на первый взгляд, но он узнаёт закорючки и торопливо выведенные хвостики букв. И сердце падает в пятки, разбиваясь оглушительно громко. «Мои поздравления. Будь счастлив». Сердца нет. От него лишь кровавая каша. И чем он только думал?***
За день до свадьбы он снится Маркусу. Он смеётся, щурясь от солнца и забирает у него сигарету. — Хватит дымить, тебе не идёт. А в глазах бесенята пляшут вовсю. Обманщик. И губами тычется в губы, неловко наваливаясь сверху. Маркус проводит руками по его плечам, пересчитывая веснушки, и задыхается. Мерлин, какой же придурок.***
На него сотни глаз смотрят в ожидании ответа. И земля вдруг уходит из-под ног, картинка перед глазами плывёт, смазывается. Она становится чертовски ясной, когда он отвечает: — Нет. Я не могу. Через мгновение возмущённые возгласы бьют по вискам, смешиваясь с немым осуждением. Он не смотрит ни на неё, такую красивую, нежную и совсем-не-его, ни на родителей, наверняка разочарованных. Ему легко. Ему снова так легко, что хочется смеяться.***
Он пишет письмо. Всего одно. Наконец, отправляет. И становится начхать на фамильную честь, на то, что, вероятно, его будут презирать, а то и вовсе вычеркнут, будто и не было. Сердце снова становится целым, когда приходит ответ. «Возвращайся».***
— Пустишь? Маркус не может дышать, когда он, сонный и растрёпанный, открывает дверь. У него в глазах сверкают тёплые искорки, и веснушки рассыпались по лицу и плечам — так всегда, стоит только выглянуть солнцу. Волосы слегка потемнели, но всё так же отдают рыжиной. — Ну что ты молчишь? Он вдруг подходит к нему резко и начинает руками колотить по груди. Маркус не сопротивляется — заслужил же — и не может убрать улыбку от уха до уха. Волосы всклокочены, и хочется поправить чёлку, торчащую в разные стороны. Он себе не отказывает в этом, и через какое-то время удары прекращаются. Оливер затихает. — Не думай, что отделаешься так просто, Марк. Он снова Марк. И этого достаточно для начала.