Правильный выбор

Он всегда приходит, когда тьма смыкает объятья. Когда отчаянье настигает обоих, и становится душно — до невозможности сделать хоть один крошечный, мизерный вдох. Оливер не знает, что тревожит его. Флинт приходит, и он никогда не гонит его. Потому что нуждается в нём не меньше. Иначе они бы давно уже прекратили всё это. (Думать о том, что живёт от встречи к встрече — катастрофически страшно). Он приходит, и Оливер ждёт с трепетом каждой секунды, потому что он может коснуться. Он может коснуться, потому что Флинт ему позволяет. Но прежде, чем он поддастся, прежде, чем станет глотать жадно воздух, чувствуя, как касаются в ответ его руки, он должен... пока ещё соображает, пока в состоянии уцепиться за мысль. — Дерьмовый день? — Не то слово. Флинт, мягко говоря, не болтлив, он скорее вырвет себе язык, чем поделится тем, что гложет его и волнует. Оливер улыбается в темноту. И, наконец, тянется — к нему. Он не видит его, принимая условия. Ему это не нужно — он ведь может всё ощутить. Даже ярче, острей, чем при свете. Он сплетает их пальцы. У Флинта красивые руки. Оливер знает на ощупь каждую вену, шероховатость и несовершенство. Пробегается по небольшому шраму ближе к запястью, возвращается к центру ладони. У Флинта чертовски красивые руки. И Оливер от них без ума. Пальцы сменяет губами, давит в себе слишком преждевременный, позорный стон. Целует костяшки, замирая. Подрался? Маркус трактует всё правильно. Тихий, хрипловатый смешок. Ну ещё бы, вмазал кому-то другому, не ему. Сенсация. Оливер целует нежно, ласково, ощущая, как возбуждение разгорается, ползёт тёплой волной прямо к паху. Другой рукой Флинт перебирает его волосы. Пропускает сквозь пальцы, немного оттягивая, и отпускает. У него нездоровое помешательство на его руках, и Маркус прекрасно знает об этом. Знает, как сильно у него рвёт крышу, как слетают предохранители, и желание вымещает остатки контроля. Его пальцы — на шее, ощупывают позвонки, перемещаются к бьющейся жилке. Оливеру жарко настолько, что хочется содрать с себя кожу. Он дышит через раз, напоминая себе, что кислород ему всё-таки нужен. Сердце грохочет в горле, не желая никак униматься. — Эй... — шёпотом в губы. Он подаётся к нему, и Оливер, целуя, вспоминает, что умеет дышать. Флинт ладонями дотрагивается до лопаток, увлечённо чертит узоры-линии и вдруг хмыкает. Верно. Он на днях свалился с метлы, и после лечения мадам Помфри остался небольшой шрам. Маркус не мог не заметить. Они видятся слишком часто, чтобы он упустил. Встречи в шумных коридорах, в Большом зале, на квиддичном поле, в раздевалках. Привычные перепалки и ни слова о том, что творится здесь, в темноте. Потому что потребность выжигает обоих, не оставляя и живого места. Потому что притворяться, что они друг другу никто, невыносимо, а признаться, что не чужие, — боязно. Они видятся каждый день, держат дистанцию и разлагаются в ожидании. Оливер думает, что Флинт до одури чуткий. Он всегда приходит, когда они оба доходят до края, до точки кипения, до той критической отметки, когда сложно не разлететься, не расщепиться на миллиарды мелких частиц. Он приходит, не в силах сопротивляться. И Оливер ждёт. По-другому не может. — Тише, — чуть снисходительно бросает Маркус, будто издеваясь над ним. У него нереальные руки, и он знает, что и как ими сделать, чтобы Оливер стал просить, умолять. Его забавляет это? Ну и пусть. Он спускается ниже, губами — по ключицам, груди. — Мерлин... — Тише, — не менее насмешливо, как только что говорили ему. Из-за него Флинт теряет контроль, и его ведёт, ему дурно от власти над ним. От того, что он разрешает. Он касается впадинки пупка, и не думая останавливаться. Кончики пальцев горят от бессилия, потому что слишком. Его хватают за подбородок. Пресвятой Годрик, эти руки. Оливер не видит его глаз, но покорно поднимает взгляд. На него. И опускается на колени.