Правильный выбор

— Флинт... Позорным, жалобным выдохом. Признанием поражения. Молниеносного, неизбежного. Оливер режется о его ухмылку, о приподнятую снисходительно бровь. Мордред бы побрал Поттера и его идиотские идеи. Чтоб он ещё хоть раз согласился. Он просто шёл на приём в Министерстве, по старой дружбе посветил мордашкой и пообщался с нужными людьми. В программу входило шампанское, ненавязчивый трёп с важными чиновниками, заунывная классическая музыка. Всё было мирно, безобидно, а потом... — Я весь внимание. Появился он. Тот, о ком Оливер почти (чушь какая) забыл. Тот, кто умудрился взбесить его за несколько секунд. Своей фирменной усмешкой, кривоватыми обнажившимися зубами и прожигающим насквозь взглядом. — Какого драного книззла ты творишь? Оливер помнит, как Флинт к нему наклонился, шепнул на ухо всего пару слов, от которых его бросило в жар, ошпарило, оглушило. И сейчас ему хочется, до ужаса хочется хоть ненадолго вывести из равновесия, отомстить. Мелочно, по-детски, и всё же... не выходит. Нихрена не выходит. — Не сочти за самоуверенность, Вуд, но думаю, выдранным здесь будешь ты. — Его голос становится более хриплым и грубым, когда добавляет: — Знал бы ты, как давно я об этом мечтал. Оливера мурашки табуном атакуют. Он дышит. Медленно, глубоко. Он пытается. Зависает на распахнутом пиджаке, на капельке пота, что ползёт от шеи вниз по груди, к прессу. Собрать бы её языком, лизнуть размашисто и... так, хватит. Крышу надо обратно возвращать. — Неужели? — спрашивает, зная, что этим никак не поможет, а сделает хуже. Зная, что лишь раздразнит, как в школе, обострит, усугубит. — Насколько давно? Его взгляд вмиг меняется. Становится диким. Звереет. А от тона хочется съёжиться, чтобы после просить-умолять, отдаваясь. Потому что чересчур хорошо, даже если это было целую вечность назад. — С того момента, как ты стонал от моих пальцев после вашей триумфальной победы и едва не скулил. Не помнишь? Ну же, будь хорошим мальчиком, не разочаровывай меня. Ты не можешь не помнить, Ол-ли... Мерлин. Он зовёт его так, как тогда... Им точно обоим какое-то заклятье по башке ударило, они ведь даже не были пьяны. И поэтому он помнит всё. Как столкнулись, впаялись друг в друга, вплавились. Как длинные пальцы двигались внутри, как Флинт целовал-метил-кусал, как смотрел расфокусированно, сводил с ума... Он помнит всё. До последнего предоргазменного выдоха в плечо и задушенного, честного, уязвимого «Олли». — Подойди. Оливер слушается, пришибленный воспоминаниями и этим голосом, от которого пальцы на ногах поджимаются и возбуждение лижет загривок. Ноги не гнутся, ноги ватные будто, не держат совсем, но Флинта это ни капельки не смущает. Он резко усаживает его на себя, кладёт ладони на бёдра так, что Оливер проезжается задницей по его члену и давится воздухом. — Тебе же нужно было болтать, да, с ними там, в зале? Уже и забыл об этой твоей особенности — о незакрывающемся рте, который так и хочется занять чем поинтереснее, — куда-то в шею, властно и горячо, вышибая все мысли до единой из головы. — Заткнуть поцелуем, а ещё лучше — моим членом, и смотреть... Смотреть, как сосёшь, как закрываешь глаза, потому что не в силах взглянуть, как жаждешь доставить мне удовольствие и всхлипываешь... Я до сих пор могу воспроизвести в сознании твой скулёж, Вуд... Как ещё не рехнулся... Он мстит. За все годы, что Оливер его задирал и доставал, изводил. Мстит, ублюдок. Изощрённо, так в духе слизней. Говорит все эти пошлости, мешая их с отборными ругательствами, рычит, чуть ли одежду не рвёт, раздевая, безумный... Как вдруг: — У тебя кто-то был? Ошарашивает. Заставляет замереть и вглядеться. В светлые, не то серые, не то зелёные в полумраке радужки и уловить что-то тёмное, притягательное... ревнивое до безобразия. Он ни за что ему не признается, что свидания никогда не перетекали в что-то большее, чем поцелуи, и его это вполне устраивало. Он сосредоточился на карьере, затем был втянут в дела Ордена, а после Битвы за Хогвартс помогал с реконструкцией школы. И ждал, так, во имя всего святого, ждал, что найдёт там знакомую рожу. Он ни за что не расскажет, что ничего ярче с ним не случалось. Чтобы магма по венам, чтобы сердце колотилось быстро-загнанно, и стоны вырывались один за другим, а колени дрожали от рваных толчков, от его ладоней на плечах и пояснице, и из глаз искры сыпались, а картинка раскалывалась на фрагменты, неровные, дребезжащие. Они разошлись. И никто из них не искал, не пытался. Сколько же шансов они упустили, придурки? Его приступ собственничества греет. До невозможности злит. Злит так сильно, что Оливер, не веря своим ушам, отвечает горячечно: — А если да? Мы трахнулись всего один раз, это не даёт тебе права... Поцелуй. Полный ярости, необъяснимого гнева, желания обладать и присвоить, заклеймить. Вот так. Пусть у него тоже разлетается в щепки самоконтроль, даже если правда тлеет внутри, теплой волной обдавая рёбра. У него не могло выйти с кем-то, не могло... не после того, как услышал бездумное, откровенное «Ол-ли», и повернуло, заклинило тут же. Больше никто... никогда... — Как же я скучал, сука, как я скучал... — едва слышно, почти по губам. — Ты не представляешь... Пальцы раскрывают, трогают-гладят-готовят. Торопливые, смазанные движения сметают границы и рамки, и не остаётся сомнений: Флинт хочет, так хочет его. Всё ещё. Он, наверное, пожалеет об этом. Будет себя корить за то, что вновь поддался, но он так устал врать себе и ему, притворяться, что может быть кто-то кроме. И, набравшись смелости, шепчет: — Я тоже, Марк. (Я тебя тоже).