***
— Ваше Величество, будьте начеку. — Есть поводы для беспокойства, советник? Старик — его первый учитель, наставник, возившийся с ним с пелёнок — качает головой, мол, кого ты стремишься провести? Наверняка заметил и глубокие тени под глазами, и напряжённую поступь, и маску безразличия на мертвенно бледном лице. Он не спит уже неделю. Подрывается по ночам в липком поту, и его не убеждает ни приставленная к покоям стража, ни то, что братья, затеявшие переворот, отправились в поход на север страны. Он не представляет, как разрешить сложную ситуацию, выйти из неё победителем, не превратившись в тирана, наследуя принципы и убеждения, философию покойного отца. Ту, в которой жизни людей ерунда, не стоящая внимания. Он знает: мягкость не доведёт до добра, но страх потерять себя, утратить человечность столь велик, что он склоняется перед ним на колени.***
Мальчишка не ведётся на его беззаботный трёп — насколько он вообще способен напустить туману и отыграть роль правителя, у которого всё под контролем. — Кого ты пытаешься обмануть? — В его тёплых глазах льдинками застывает обида. — Ты отвратительный лжец. Проницательный, умный мальчик. Должно быть, смыслящий в делах житейских побольше его самого. Выросший среди грязи и нищеты, поборовший горячку в сырой каморке безо всяких лекарств, оставшийся сиротой в девять лет. Сильный, солнечный Олли. Его Олли. Пока — лишь его. — Прости меня, Олли. Я... я правда не хочу... У нас мало времени, и мы... Если он допустил ошибку, завтра «мы» растворится, развеется на ветру. Исчезнет, канет в небытие. Он кусает нижнюю губу до крови и жмурится. — Эй, — пальцами пробегается по щеке, гладит. Так нежно, что давит в груди. — Я понял. Сегодня только ты и я. Вдвоём. Ничего лишнего. У мальчишки загар и куча веснушек на всегда улыбчивом лице. У него изодрана потрёпанная временем рубаха и руки в мозолях — он явно привык трудиться, чтобы обеспечить себя, чтобы ни от кого не зависеть. Над бровью небольшой шрам. Упал? Ударился? Подрался? Маркус думает, что не встречал никого красивее. Маркус думает, что он — всё, что ему нужно. Сегодня, здесь и сейчас. Всегда. — Я твой, Марк, — выдыхает мальчишка ему в рот. — Я твой, слышишь? Оливер роняет его на солому. Накрывает собою. Целует жадно и ласково. Его мальчик-осень, яркий и тёлпый, его подарок свыше. Сокровище. С ним получается не вспоминать. Забыть о невзгодах, о надвигающейся революции. О том, что вероятность провала слишком высока. — Невероятный... мой хороший... Схожу с ума от тебя. — Я... Марк.. — Любишь. Знаю. Я тоже. С первой встречи. А ведь полагал, что попросту не умею. Оливер стонет, раскрывается. Отдаётся ему. Щёки мокрые. И становится неважно, кто из них плачет. — Не отпускай меня. — Ни за что. В горле ком, и ресницы слиплись от слёз.***
На городской площади не протолкнуться. От шума и гама гудит земля — публичные расправы развлекают народ. Интересно, брат доволен? — Не желаете исповедаться напоследок? — Нет. Ему нечего сказать Господу. Даже если в один миг превратился в предателя государства. Но... — Подождите. Священник обещает помочь. В конце концов, это его долг.***
— Не смотри, — шепчет беззвучно. — Не смотри, пожалуйста. Иначе он растеряет те крохи смелости, что удалось наскрести, под натиском родных глаз. Он должен пройти достойно и принять неотвратимое. Он считает до десяти. Взмах топора. Пустота. Уже не видит, как на другом краю площади оседает на землю его мальчик под гнётом тихого: «Он просил передать, что сожалеет. Сожалеет, что не сдержал слова, что обманул». Не слышит, как тот рыдает, не в силах унять истерику.***
— Эй, придурок! Ты меня нарочно толкнул! А ну, стой. — Чего тебе? — Говорю, не беси. Думаешь, раз на год старше, то тебе всё можно? — А ты, значит, справки наводил обо мне? — Флинт, ты доиграешься. — Это угроза, малыш? — Ещё какая. Резко развернутся, хмыкнув. Разойдутся в разные стороны — один к квиддичному полю, а второй обратно в замок. И сверкнёт молнией идиотская, глупейшая мысль. «Кажется, будто я знал тебя раньше».