***
В квартире царили сумрак и безмолвие, только из-под приоткрытой двери кухни слабо мерцали отблески светильников, да тихонько потрескивали стрелки настенных часов. Ткачев, стараясь не шуметь, нащупал в темноте выключатель, пристроил на вешалку пальто и тихо прошел в кухню. На его почти что законном месте — тесном диванчике — закутавшись в плед, в неловкой и наверняка неудобной позе спала Ирина Сергеевна. Пустая чашка и раскрытая книжка на столике явно говорили, что в кои-то веки неугомонная товарищ начальница решила провести вечер спокойно и мирно, не нарываясь на очередные приключения и не ввязываясь в сомнительные истории. — Ирина Сергевна, — вдоволь налюбовавшись на столь идиллическую картину, Ткачев деликатно тронул начальницу за плечо. Зимина, чуть повернувшись, что-то неразборчиво-сонно пробормотала, но не проснулась. — Видимо, это значит, что мне предлагается спать на полу, а че, говорят даже полезно, — беззлобно пробурчал Паша, растерянно замявшись на месте. А затем, невесть откуда набравшись смелости, осторожно поднял начальницу на руки, в красках представляя, какая страшная казнь его ждет, вздумай товарищ полковник проснуться прямо сейчас. В святая святых — спальне начальницы — по счастью, горел свет, так что водружение на законное место обошлось без происшествий. Даже не озаботившись тем, чтобы "отвоевать" свой плед, Паша накрыл Ирину Сергеевну одеялом и устроился на краешке постели, облегченно выдыхая: остаться наедине с голодным тигром затея и то менее безопасная, ей-богу. Хотя при взгляде на утомленное, привычной бледностью обесцвеченное лицо меньше всего верилось, что эта усталая, измученная женщина способна на достойный отпор — снова болезненно сжалось сердце от этой непозволительной, недопустимой совсем сочувственной теплоты. На пределе. Опалило, пробрало острой горечью простого и ясного понимания. Она могла сколько угодно храбриться, проявлять бескомпромиссную жесткость, делать вид, что ее ничего не трогает и не задевает — возможно, и сама верила в это. Верила, не осознавая, насколько близка та черта, переступив которую можно легко и безвозвратно сломаться. Он никогда и нисколько не сомневался в ее силе, решимости, твердости — раньше. Раньше, когда она не была столь беззащитна и уязвима в невероятной хрупкости своего положения, к которому, он видел, все никак не могла привыкнуть и приспособиться. Она сколько угодно могла строить из себя непробиваемо-сильную и безжалостную, но то женское, неподвластное и неконтролируемое, не могло не брать верх уже сейчас, а что будет дальше? Как она, неизменно привыкшая взваливать на себя непосильный груз, сможет смириться с собственной слабостью и невозможностью ни на что повлиять? Вообще — сможет ли? И снова невольное, неосознанное заставило протянуть руку, бережно-мимолетным движением отвести с лица трогательно растрепавшиеся рыжие прядки; расправить сбившееся одеяло. И так, не отводя смягчившегося, растерянного взгляда, Паша осторожно пристроил голову на соседней подушке — всего лишь на миг: перевести дыхание, остудить кипение сумбурных мыслей. Всего лишь на миг, за который, не заметив и сам, погрузился в плотную пелену крепкого сна.***
Что-то тихонько ткнулось в плечо; резануло, ударило по глазам слепяще-ярким светом. Стремясь уйти от источника раздражения, Ткачев немного подвинулся, краем сонного сознания успев удивиться: насколько он помнил, окна кухни располагались так, что утренний свет туда не попадал... И тут же почти что в панике распахнул глаза, моментально встретившись с таким же изумленно-растерянным взглядом напряженно-карих напротив. — Ткачев?! Кажется, надо было вчера все-таки составить завещание, решил Паша, торопливо вскочив. — Да я это... закемарил, походу, вчера чуток... сам не заметил даже... Простите, я... Зимина, с тяжелым вздохом приподнявшись, мазнула взглядом по дисплею электронных часов и тут же рухнула обратно, выдав такое, что Паша немного поперхнулся: — Да лежи ты, чего вскочил, рано еще. — И, не замечая откровенного охренения в лице мужа тире подчиненного, снова уткнулась щекой в тонкую ткань светлой наволочки, обхватив руками подушку. — Нет уж, спасибо, я еще жить хочу, — проворчал Паша едва слышно, с сожалением покосившись на просторную кровать: что ни говори, а спалось здесь не в пример лучше, чем на привычно-обжитом диванчике в кухне. — Слушай, Ткачев, этот твой диван, оказывается, жутко неудобный, — заявила за завтраком Ирина Сергеевна — Паша, готовый к любым темам, начиная от выпуска новостей и заканчивая методами сокрытия трупов, от такого поворота едва не подавился. — Я вот думаю, может, тебе новый купить? Тем более в квартире перепланировку все равно делать рано или поздно придется, и мебель менять тоже... — столь милую тему для обсуждений прервал вежливый звонок в дверь. — О господи, кого это там принесло ни свет ни заря? — как-то по-особенному уютно ворча, все еще сонная Зимина побрела в коридор. Паша, не успев захлопнуть дверь кухни, заметил форменное пальто и фуражку, в полумраке у выхода не сразу различив знакомое лицо. А вот его, напротив, разглядели куда как хорошо. — Ткачев тебе рассказал уже? — Что рассказал? — заспанная, растрепанная и слабо соображающая начальница явно хотела прибавить что-то недоумевающее, но на следующей реплике вмиг проснулась. — Ир, нашелся свидетель перестрелки, в которой погибли наши ребята.