Искупление

      — Тело от удара выбросило из машины, скорость огромная, так что, сами понимаете… Пашу ощутимо качнуло — только крепкая рука Савицкого немного удержала в равновесии. На ватных ногах прошел несколько метров, склонился, еще не совсем веря в реальность происходящего. Кошмарный сон, галлюцинация, бред — что это? Ведь это не может, просто не может быть правдой! Бессмысленным взглядом скользнул по светлой куртке в черных и багровых пятнах, по рыжим волосам на фоне промерзших листьев, по залитому кровью лицу. Ошибка, наверное какая-то ошибка… И горло тут же перехватило так, что стало нечем дышать: в не застегнутом воротнике куртки мелькнуло замысловатое золотое плетение и россыпь крохотных сияющих камешков. Кулон. Тот самый кулон, который он подарил Ирине на Восьмое марта… еще тогда, давно, целую вечность назад… Все мутилось и кружилось перед глазами безумной каруселью; в голове мерно и очень больно гудело. Уже выходя за ленту оцепления, наткнулся взглядом на стоявшего возле машины полковника Немирова — чистенького, гладенького, блядски спокойного. Тяжелая, горячая волна злости затопила с головой — прежде, чем Рома успел что-то понять и как-то отреагировать, рванулся вперед, с размаху нанося отработанно-крепкий удар.       — Ты, сука… мать твою… ты куда смотрел, урод?! — показалось, что кричит, хотя на самом деле вырвался лишь сдавленно-яростный шепот. — Ты же обещал, что твои гоблины глаз с нее не спустят, говорил, что все под контролем! Ты это называешь под контролем?! С-сука!.. Дрожь внутри не утихала, напротив, расходилась сильнее — и все переворачивалось, вздрагивало, тряслось, будто под током.       — Уберите отсюда этого истерика, — брезгливо произнес фээсбешник, вытирая белоснежным платком кровь с разбитой губы. — Устроили цирк…       — Ткач, да тихо ты! — Савицкий в последний момент перехватил его стальной хваткой, не давая наброситься на полковника снова. — Тихо, уймись! Ткачев замер; огляделся медленно, затуманенно — на вереницу каких-то машин с надписями и без, на каких-то штатских, на суетящихся людей в форме ДПС, на покореженную груду железа — все, что осталось от роскошного «мерса»… И вот именно в этот момент что-то страшно щелкнуло, будто лязгнул металл: отчетливо-безжалостно вспомнилось, как почти год назад сам, своими собственными руками, устроил то же самое, неистово желая ей смерти…       — Да пошли вы все, — произнес очень тихо и совершенно бесцветно, без труда выворачиваясь из рук Савицкого. Не глядя перед собой, медленно побрел мимо — мимо суетящейся толпы, мимо выстреливающих зажженными фарами автомобилей, мимо смазанных пятен фонарей на промокшем асфальте. И только когда повело снова, пошатнулся, медленно оседая на обочину, прямо на стылую ледяную землю. Абсолютная, выжигающе-черная, в груди разливалась замораживающая все пустота. Его мир рухнул снова. Но самое страшное — ему незачем было выстраивать все опять.

***

А ведь он ничего не почувствовал, ничего не уловил — и кто только придумал эту хрень, что мы всегда предчувствуем самое страшное в отношении дорогих и важных людей? Только когда этот лощеный тип, полковник Немиров, вызвал на «доверительную» беседу и посоветовал не путаться у них под ногами в связи с очень важной операцией, его захлестнуло раздражение: не верил, что какие-то мутные фэбсы смогут защитить Ирину Сергеевну надежней, чем он сам. Но когда полез к жене с расспросами, пытаясь выяснить, какого черта происходит, Зимина только виновато пожала плечами: «Прости, Паш, не могу сейчас тебе ничего сказать, сам понимаешь». Он на самом деле не понимал ровным счетом ни хрена, но Ирина все твердила что-то успокаивающее: что все под контролем; что дело очень важное, касается тех покушений, которые они сами так и не смогли распутать; и если все получится, то об этой истории можно будет забыть навсегда. А все непременно получится, не стоит и сомневаться… Он и не сомневался — в конце концов, Ирина Сергеевна никогда не ошибается и никогда не обещает ничего просто так… Но в этот раз она все же ошиблась. Ошиблась в последний раз в жизни.

***

Ткачев долго сидел в прихожей — не было сил разуться, снять верхнюю одежду, даже просто пройти в ванную, чтобы умыться, немного очнуться, смыть вязкий и страшный дурман. Неловким движением, прищемив молнией палец, все-таки расстегнул куртку — и замер, нашарив в кобуре забытое табельное. Осторожно вытянул пистолет, снял с предохранителя, сжал в ладони, чувствуя успокаивающую тяжесть оружия. Закрыл глаза, снова оглушенный настойчивым, болезненным гулом в висках. Медленно выдохнул — и руку будто повело. Металл опалил висок обжигающим холодом. Стало мертвенно тихо. Движение. Всего лишь одно движение — и весь этот кошмар наконец-то закончится. Закончится навсегда. А в следующую секунду содрогнулся — пистолет со стуком выскользнул из враз онемевших пальцев. В глубине квартиры залилась возмущенным плачем Маришка.