Искупление

      — Федералы его давно разрабатывали. Точнее, не его, все началось еще с генерала Смольского. Пытались выйти на его «бизнес», вывести на чистую воду коллег-подельников… Но этот урод хорошо шифровался, никак не получалось его зацепить. А после его смерти «дело» перешло к его сыну…       — Сыну? — вздернул брови Паша. — У него не было сына, только дочь Ольга.       — Сын был. Смольский его, правда, официально не признал, фамилия у него была от матери. Но это не мешало родственничкам прекрасно общаться и вести свои мутные дела… И ведь все было на поверхности! — криво усмехнулась, покачав головой. — Ведь Афанасьев погиб вскоре после того, как Земцов перешел в наш отдел. И свидетеля-алкаша убили прямо в отделе. И расстрел оперов, и эта цепь покушений… Все же было очевидно, черт! Даже тот случай с пропавшей из вещдоков винтовкой, ну кто еще имел доступ и мог незаметно вынести улику из отдела?       — Но… зачем? Точнее, за что?       — Ты что, так ничего и не понял? Он мстил за отца. Да, — кивнула, предупреждая вопрос. — Земцов — сын генерала Смольского. Неудивительно, что с их связями он быстро выяснил, кто убил отца. Тишина, сгустившись, повисла такая — хоть ножом режь.       — А что потом? — спросил наконец сдавленно.       — Ничего, — равнодушно передернула плечами. — Когда его назначили начальником отдела, власть Земцову быстро голову свернула, стало не до разборок. Уже представлял, как на такой должности «возродит» свое дело, новых помощников стал присматривать… И даже не догадывался, что уже давно под плотным колпаком у ФСБ. Вот только доказательств все равно не хватало, нужно было что-то весомое, серьезное…       — Серьезное, — эхом повторил Паша. Отошел к окну, за которым стелилась глухая непроглядная ночь. — Ну да, организация убийства своей бывшей начальницы — что может быть серьезней.       — Вот именно, — подтвердила спокойно. — Нужно было только его спровоцировать, намекнуть… а дальше дело техники. Ткачев обернулся. Медленно скользнул взглядом: меловая бледность, круги под глазами, на лице тут и там — перекрестья налепленных пластырей, запястье левой руки замотано бинтом.       — А это… — протолкнулось с трудом сквозь тяжелый спазм в горле. Фирменно вздернула бровь.       — А ты когда-нибудь пробовал выпрыгнуть из машины на полном ходу? Ощущения не из приятных, имей в виду.       — Так вот зачем нужны были эти фэбсы, — дошло с опозданием. — Чтобы…       — Ну да, — невозмутимо кивнула Ирина, — должен же был кто-то следить, чтобы меня не грохнули раньше времени. А уж потом, когда представился подходящий случай… Паша глотнул давно остывшего кофе, тяжело выдохнул.       — А труп? — спросил тихо. Стоп-кадр, безжалостный, вызывающий содрогание даже сейчас, снова вспыхнул в мозгу. Он знал: ничего страшнее не было и быть не может.       — Паш, ну ты как маленький, ей-богу, — фыркнула Ирина насмешливо. — Неужели думаешь, что так сложно достать похожее тело?       — Ну да, действительно, — отозвался заторможенно. Поднял взгляд от столешницы, снова неотрывно-жадно изучая ее лицо. Выдохнуть. Очнуться. Осознать: это все просто кошмар, просто нелепый сон, ничего не было. Вот она, здесь, напротив, стоит, прислонившись к кухонному шкафчику, и смотрит на него иронично-тепло. Но.       — Ирина Сергеевна, — произнес медленно, словно с усилием. Неподъемная усталость внезапно навалилась гранитной плитой. — А как же я? Приподняла бровь, кажется, искренне не понимая, к чему он клонит.       — Что — ты? Он замер в полушаге. Давило, душило, раздирало желание — просто протянуть руку, провести по щеке, коснуться огненных завитков, притянуть за плечи… Но тело будто заморозилось — не мог пошевелиться.       — Вы обо всех позаботились. О маме, о Сашке… Просили даже этого капитана, чтобы они ни о чем не узнали… А я, Ирина Сергеевна? Неужели вы меня считаете совсем бесчувственным уродом?       — Паша…       — Да что — Паша?! — взорвался. — Вы хоть представляете себе, что я чувствовал? Там, на этой гребаной дороге, когда вас опознавал? И потом, когда думал, что вы… что больше никогда вас… — захлебнулся словами, отчаянной горечью, неотступно-разрывающей болью. — Вы хоть представляете, что такое потерять… потерять любимую женщину? Задохнулась. Негромко-беспомощно, совсем неверяще:       — Как ты сказал? Но он, кажется, даже не услышал.       — Неужели вы мне не доверяете до такой степени? После всего, что было?       — Паш… — сама потянулась к нему, ласково прижалась холодной ладонью к колючей щеке. — Паш, послушай… Никто… никто не должен был знать. Я подписку давала, понимаешь? У них там целая спецоперация была по разоблачению этого бизнеса… ничего не должно было сорваться… я просто права не имела… Но я же обещала, я же тебе обещала, что все будет хорошо… Пашенька… Смягченно-тихий выдох прошелся по оголенным нервам разрядом в добрые двести двадцать. Она никогда не говорила с ним таким голосом. Она никогда его так не называла. И она никогда не смотрела на него так. Так, словно только в его власти — уничтожить ее или спасти.       — Это жестоко. Это слишком жестоко, Ирина Сергеевна. Что-то треснуло, надломилось в его голосе арктическими льдами — стало явственно холодно.       — Я знаю, — на грани шепота, — я знаю, мой хороший… Я просто хотела… хотела, чтобы это все наконец-то закончилось… Я так устала… вздрагивать, бояться… за тебя, за себя, за Маринку, за Сашку… Я только хотела спокойно жить, знать, что нам не угрожает ничего… Паш, все ведь закончилось, это главное… Он смотрел — смотрел и не мог оторвать взгляда от ее дрожащих губ, от огромных, испуганно-черных глаз — той бездны, в которой так всецело и абсолютно тонул. И пустота, грызущая его все эти дни, наконец исчезла. Исчезла, заполняясь бескрайним, полным, выстужающим все насквозь холодом.       — Вы правы, Ирина Сергеевна, — проговорил очень ровно. — Все действительно закончилось. Отшатнулась, врезавшись в угол шкафа — ушибленная спина тут же отозвалась вспышкой боли. Но Ира даже не обратила на это внимания. Она сразу и безошибочно поняла, о чем говорит Ткачев.       — Ч-что? Паша… Но он уже вышел из кухни, бесшумно притворив за собой дверь.