***
Женя осторожно улыбается, накручивая на фаланги тонких пальцев мягкие черные кудри. Он мягко выцеловывает каждую кудряшку, едва касаясь губами, а потом целует и самого Вову, обняв его за поясницу. Тонкое тело идеально прижимается к более крупному, жениному, и Володя цепляется за Онегина так крепко, будто бы этот парень единственное что у него есть в мире. Женя мягкий и приятный, но от него почти никак не пахнет, лишь только каким-то знакомым воздухом, но и этого Вове достаточно, его сердце бьется так сильно, что кажется, что оно вот-вот выскочит из груди и разобьется под ногами, как фарфоровая чашка. Ленский смущен, однако пытается стать таким, каким хочет его прочувствовать Евгений под своими руками: более чутким, быть может, раскрепощенным? Все внутренности сходят с ума, точно так же как и сам Володя, а Онегин все такой же холодный, неприступный… Окна универа продувает ледяным ветром: он воет и шумит за тонким хрупким стеклом, как кулаками пытаясь разбить эту преграду. И действительно разбивает ее — Володя подпрыгивает на кровати от внезапного порыва. Плечи подрагивают, хоть воздуха и достаточно, Ленский отчаянно пытается вдохнуть. — Эй, с тобой все норм? — Леша, пока закрывал распахнувшиеся старые окна общаги, покосился на раскрасневшегося задыхающегося соседа по комнате, сонно выгибая брови. Ленский нервно кивнул. Потом еще раз. И еще два раза подряд. Леша недоуменно уставился на соседа с нескрытым интересом. Затем нахально плюхнулся на край его кровати, отчего Вова теперь конкретно подпрыгнул, скидывая тонкое одеяло с себя, и схватился за голову, сжимая зубы до неимоверной боли в челюсти. Проходит пару минут, а от Ленского вообще никакого шороха и звука, и Леше приходится молчаливо смотреть на его тоненький аристократичный профиль и медленно осознавать происходящее. Парень аккуратно обнимает соседа, утыкая его носом в свое плечо и участливо похлопывая Вову по спине. Почувствовав чужое присутствие во время так называемого срыва, Володя только скулит и жмурится, ощущая под ресницами ткань Лешиной футболки, изо всех сил старается не намочить ее подступившими слезами. — Ну чего ты, Вов, у тебя с Лариными проблемы?.. — Леша пытается все-таки понять причину странного поведения своего друга и, судя по его недавнему возбуждению во сне, это явно связано с какой-то пассией. Парень тихо мотает головой, отчего футболка Леши топорщится от прикосновения лба Вовы. — Так значит, не Ларины уже?.. Ну да, ну да, вы же персоны такие ветренные, влюбчивые, эти поэты… — только Леша Зубцов знал о тайном пристрастии Вовы к стихам. Ну, а еще только Ленский знал, что Леша встречается с парнем, кажется, Костей, из баскетбольной команды. Они с Зубцовым, на самом-то деле, были достаточно дружны, хотя не считали друг друга такими вот огромными закадычными товарищами. Парни вообще познакомились не очень хорошо, и какое-то время сильно враждовали, но когда их обоих поселили в одну комнату-каморку с постоянно открывающимися окнами, они вынужденно стали мирно общаться. И вот, относительно недавно, дообщались до того, что Леша сделал перед Вовой каминг-аут, тоже рыдая в подушку и не подпуская никого к себе, а Ленский, хоть и не умел никого успокаивать, каким-то волшебным образом сумел убедить парня, что влюбленность, или уже любовь, — совсем неплохо. И теперь Леша благополучно встречается с человеком, который его тоже до смерти любит. Вова искренне рад за них, но сейчас он может думать только лишь об Онегине, мысли о котором даже прокрались в сны. Но Володя никогда не скажет о своих чувствах никому. Ни Леше, ни даже себе: он будет молчать и кусать губы, подвывая, ощущая вкус крови на языке. Его руки будут трястись над очередным совершенно никому не нужном дурацком стихе, строчки которого вскоре размоются прозрачными каплями, и никто о них не узнает. Володя будет помнить каждый миг тех дней, когда все было хорошо. Когда он был счастлив, когда все мысли были непорочны, чисты. Когда он считал, что влюбленность, или уже любовь, — совсем неплохо.***
В общаге холодно было до ужаса, да и не топили — вот в чем проблема. «Зима пришла неожиданно» — как говорили, но ведь это Питер, тут все всегда случается неожиданно. Пуховые одеяла — роскошь неимоверная даже для тех, кто здесь не первый год, и вполне себе считается «домовыми». — Пиздец, Вов, вылей мне свой чай на пальцы, окей? — бормочет Леша, без энтузиазма ковыряя пластиковой вилкой в Дошираке, хмуро и очень сосредоточенно рассматривая лапшу. Ленский в ответ укутывается посильнее в куртку и покрасневшими от холода пальцами прижимает горячую чашку к грудной клетке. Телефон он нарочито не берет в руки: ему строчат обе Ларины, да и еще полкурса, а отвечать на постоянные вопросы Володю просто задрало. Он не ходит на пары всего несколько дней, а его уже все обыскались, только вот, слава богу, не додумались зайти в его с Лешей комнату. Быть может, Онегин слух пустил, что Ленский в Германию убег, да вот только вряд ли сам Онегин сказал бы что-либо недоказанное. В отличие от всей массы, только он ни разу не написал Вове после его признания. И, кажется, Ленский понимал это его многозначительное молчание. Мальчишка принял его, как хлесткую пощечину и гадкое «пидор» на полувыдохе. Да вот только Онегин, получается, подыгрывал мальчишке эти несколько дней, когда касался его?.. Вова просто не понимал. На душе безумно тяжело, а во рту — горько, словно он вот-вот расплачется, да только слезы скоро закончатся. До пары минут сорок, но Зубцов не торопится. Он поднимает свой внимательный взгляд, обрамленный белыми-белыми, почти платиновыми ресницами, и с понимающим прищуром в упор глядит на уставшего от всего Вову. Холодное, почти как снег, солнце играет в длинных, небрежно собранных в хвост на затылке волосах Леши, окрашивая их в еще более яркие желтые краски, хотя они и так сияют чистым отобранным золотом даже в темноте. На какую-то долю секунды Зубцов кажется Ленскому подобием какого-то архангела, молчаливо-сочувствующего, грустного, но воинственного. Вот черт бы побрал, а ведь семья-то у Володи — православная! Да причем такая, что они даже находясь в Германии отыщут там православный храм и каждое воскресение выстроятся как свечки около иконостаса на утренней службе. Узнай они, что их единственный, что их собственный сын — прости господи! — мужелюб, содомит и вообще, дитя порока, они же его во второй раз крестят и нарекут каким-нибудь Илларионом, а потом упекут келейником в какой-нибудь монастырь… Стало жутко страшно, несмотря даже на то, что Вова уважал веру своих родителей. Но холод заставлял эту ситуацию прочувствовать еще и каждым позвонком, и ни о чем, кроме как об Онегине, и своей дурацкой никчемной сущности, Володя больше думать не мог. — Я, наверное, останусь с тобой. А ты мне расскажешь, что случилось, ладно? Вова отрешенно покусывает уже значительно покрасневшую нижнюю губу и глубоко вздыхает: — Прости, но...***
— Да ты с ума, что ли, сошел?! Я тебе еще раз повторяю: я не хочу вообще ничего об этом слышать! Если такое еще раз повторится, Женя, я тебе такого наваляю, что тебе мало не покажется! Посмотрите-ка, вырастила сына на свою голову! — эта женщина даже когда злая — безумно красивая, подумал Женя. Лицо матери хоть и покрывали лихорадочные пятна от злости, Онегин знал, что позже, когда она немного отойдет, появится светлая чистая кожа, не без морщин, но все же, — красивая. — Я пришел посоветоваться с тобой, мам. Разве не ты мне говорила, что от тебя у меня не должно быть секретов? — у юноши ровный и спокойный тембр голоса, хотя его мать готова сейчас рвать и метать, и уже почти замахнулась на него мучной скалкой. — Да?! Да вот только мог бы и скрыть от меня, что ты — потенциальный гей, Женя! Я же с ума сойду!