Saint Petersburg

Монотонным тиканьем настенные часы одаривают залитую дневным светом квартиру, играя лучами на разбросанных по полу виниловых пластинках, книгах с пожелтевшими страницами, запутываясь в темно-русых, как бронзовое золото, волосах Жени, раздражительно тыкаясь, как слепые котята, в глаза, вынуждая зажмуриваться и фыркать, будто бы отгоняя. В потолке, кажется, пошла короткая ниточная трещина, как и в онегинском самообладании; лицо без выражения, непонятное какое-то, словно застывшее, поставленное на паузу. Сейчас Онегин отдышится, даст себе минуту отдыха, подумает обо всем, быстро сделает выводы и пойдет дальше, как всегда, хладнокровно. Тяжело принять свои собственные мысли, но и отказаться от них невозможно, поэтому приходится ютиться с ними в одной черепной коробке, защищая своей спиной последний подрагивающий в неуверенности здравый рассудок. Женя бы закурил, да не может: в горло уже ничего не лезет, даже дым. Ощущая кончиками пальцев ворсинки ковра, поглаживая их, словно бы траву, Онегин понять никак не может, почему такое происходит: ему грустно? Больно? Скорее всего, просто непонятно. Поговорить не с кем — даже собственная мать послала в тартарары с подобным видом бесед, потому и держать все в себе приходится, откровенно чувствуя себя безвольным мешком картошки, не в силах сделать хоть какое-то движение. Лежать на полу, раскинув руки, изредка потягивать едва теплый рисовый чай, ничего не делать, смотреть на одну лишь трещину в потолке, не изменяя с другими. Звонок в дверь не приводит в себя, но подняться и открыть все же надо, как и снова принять обычный вид. На пороге — Ларина-старшая, со смущенной улыбкой спрашивающая «можно?», и Онегин отвечает ей обреченно «можно», наплевав на полнейший бардак под ногами и в собственной голове. А затем выплескивает ей все что чувствует, как последний идиот. Однако с удивлением видит в глазах Тани понимание, может и теплоту даже, и постепенно успокаивается. *** — А ты просто поговори с ним, — советует она, сидя в полнейшем бедламе гостиной с таким видом лица, будто находится в королевском дворце. — Еще чего, — рычит Женя, отодвигая от себя чашку. Что за чушь. Это Танино «поговори» точно означало не этот термин, а просто банальное «извинись перед ним». Но Женя знал Ленского — если тот что-то сказал с уверенностью, то упрется бараньим рогом и будет стоять на своем неколебимо. Просить у него прощение? Вот вы когда-нибудь извинялись перед бараном? Ларина смотрит проницательно, переплетя пальцы рук на увесистой чашке чая; смотрит и хмурит темные брови к переносице, и Онегин удивляется мысленно про себя, почему не влюбился в нее. — Ты должен нести ответственность за свои поступки. Я, конечно, не знаю, что там конкретно произошло, но ты виноват, — девушка немного клонит подбородок и вздыхает. Онегин заливисто смеется на ее слова: Таня толком не знает в чем заключалась ссора, но уверена в том, что виноват он. Неужели все считают его такой тварью? Весело. — Ты хоть представляешь, как это будет выглядеть… Мне что, перед ним на колено встать еще? — Женя потягивается за столешницей, отчего дым, тлеющий на кончике сигареты в его пальцах, оказывается ближе к потолку. Он потягивается с характерным мычанием, а когда вновь фокусируется на Лариной, выгибает неуверенно бровь: лицо девушки побелело, губы открылись словно бы в немом вопросе, а в глаза пробралась дымка какого-то сметения. — А правда, что… — начала она слабо, покраснев до кончиков ушей, и поникла головой в другую сторону, туда же отводя глаза. — Что? — Онегин, честное слово, правда не хотел, чтобы его речь прозвучала грубо или как-то неприветливо, но он явно напугал Таню, что закончить свой вопрос, она не решилась. Она лишь решительно поднялась со стула, прихлопнула руками по поверхности стола и сказала, что ей пора. Женя не удерживал — ему не о чем больше было с ней говорить. По крайней мере, пока. Однако ее внезапный и странный порыв заинтересовал его, но Онегин не стал настаивать, как настоящий джентльмен, не желая вновь смутить даму. Когда дверь за Таней мягко закрылась, Женя зачем-то простоял около нее еще какое-то время, затем вдохнул глубоко спертый воздух, переваривая собственные мысли как духовную пищу, ощутил их неприятный вкус и вернулся в гостиную, скурив по дороге очередную сигарету. «Хотя бы напиши ему!» Уведомление вибрирует телефонной трелью, и Онегин перечитывает короткую фразу Лариной. Видимо, Таня отставать не собиралась. Может, оно и к лучшему. Моральный устой нерешительно шатался на своей высоте, вот-вот норовясь грохнуться с бесконечной горы, и Женя, как бы и ни старался предотвратить собственную погибель, делать ничего не мог. Он по привычке сел на ковер и взял в руку натертую круглую пластинку. Вглядываясь в смутное собственное отражение, он опять и снова возвращался к одному и тому же раздумью, к одному и тому же воспоминанию. В его ушах все еще звучало «я люблю тебя», и каждый раз произносилось с еще более яркой болью, представлялось гораздо громче, сильнее. И каждый раз Жене почему-то хотелось прижать Вову к себе, крепко-крепко, успокоить и признать, что, на самом деле, ему тоже нравится Земфира, как и ему. Онегин клянется всем устойчивым миром, что не может понять почему. Почему именно с Ленским? Ведь ему тысячи, нет, миллионы раз признавались в любви, и даже юноши, как и Вова, но… Онегин не знал, что Ленский испытывает именно любовные чувства. Симпатия, привязанность, удовольствие? Может, и да. Женя закрыл глаза, прячась от солнца, потер раздражительно переносицу пальцами, нарочно давя на нее, а затем, с отчаянным вздохом, зашел в диалоги с Ленским и написал ему «привет». *** Вова начинает расслабляться: ему легко становится, когда рядом Леша. Кажется, вся эта ситуация помогает этим двоим сдружиться куда сильнее. Володя даже задумывается на некоторое время, почему бы ему все-таки не попросить у парня совета, не рассказать всё, тем более точно зная, что не увидит осуждения в Лешиных глазах, однако он так и продолжает упорно молчать, стараясь смеяться с мемчиков, которые Леша, специально, дабы отвлечь расстроенного соседа от его нерешимых диллем, зачитывает вслух, валяясь на соседней кровати. Вова тихо вздыхает, неповоротливо ерзая на подушке, и вот, злочастно поднеся свой телефон к лицу, вздрагивает, белеет как стенка и словно бы задыхается. Он, как призрак, поднимает корпус, выпрямляется, натянувшись словно струна, и смотрит на дисплей, пришедшие сообщения от причины всех его мучений и боли. Леша видит это, заглядывает ему через плечо, и Вова даже отпихнуть парня от себя не может: настолько окаменел. Губы Зубцова складываются в понимающую полуулыбку. — Вот оно что…