***
Сохо в три утра был действительно впечатляющим зрелищем. Прошел дождь, и мигающие огни отражались от луж на дороге. Лайт задавался вопросом, показалось ли бы это кому-нибудь другому или даже ему самому несколько недель назад более увлекательным. Последние пару дней все ощущалось таким унылым: цвета, звуки, лица. Весь город пестрил красками столь яркими, что глаза Лайта болели, и теперь он был уверен, что задыхался. Ему казалось, что, раз он вернул себе свои воспоминания, его разум оживет, наполненный желаниями и эмоциями, но все, на чем он мог сосредоточиться, — тихий плеск, раздающийся от его шагов по мокрому асфальту. Его слегка качало, точно дерево на ветру. Люди на улице, должно быть, думали, что он пьян. Он был пьян. Немного. Ха, таков Лайт Ягами. Величайший в мире серийный убийца, превратившийся в пьяницу, шатающегося по улицам Лондона. За последние полтора часа он посетил четыре разных бара. У него не было денег, но куда бы он не шел, люди сами покупали ему выпить. Лайту смутно казалось, что месяцы изоляции и недоедания истощили любую сексуальную привлекательность, которой он когда-либо обладал. Видимо, нет. Видимо, людям нравились впалые щеки и угловатые черты. Может быть, они не хотели ничего больше, кроме как прижаться губами к слишком выделяющейся ключице или отыскать какое-то чувство в пустых глазах. L однажды сказал, что людей привлекает уязвимость, и Лайт видел здесь правду. Единственной вещью, привлекающей людей сильнее уязвимости, была власть. Он не мог вспомнить ни одного из их имен, хотя он был уверен, что по крайней мере кто-то один назвал его. Для него они не имели значения: все их лица, мужчин и женщин, слились друг с другом. На углу находился еще один бар, сияя розовым и зеленым. Большая группа людей пробиралась внутрь, и Лайт сумел протиснуться вместе с ними незамеченным. Место пульсировало, и теперь, несмотря на то, что все изменилось, Лайт не мог насладиться этим. Здесь было много тел, нелепо танцующие, попадая в такт бита или не попадая вовсе, некоторые неловко качались в стороне, некоторые сидели у бара, болтая, стараясь перекричать музыку. Лайт не узнавал песню, но в ней были громкий басс и куча автотюна. Он подошел к стойке и едва успел сесть, как чей-то голос наполнил его уши. — Ты выглядишь так, будто тебе нужен чизбургер, — грубо сказал он. Лайт развернул голову вполоборота, хмуро посмотрев на мужчину. — У меня нет большого аппетита в последнее время, — ледяным тоном произнес он. Парень был смешанной расы и выглядел лет на двадцать с чем-то, или, возможно, он уже перевалил за тридцать. У него были черные волосы и щетина по всему подбородку. Он скользнул взглядом вниз по шее Лайта, по груди и ногам, и только потом он вернулся к его лицу, сверкнув усмешкой. — Ты не хотел бы выпить? — спросил он. — Конечно, — ответил Лайт, пожав плечами. Мужчина приподнял бровь. — Что-то конкретное? — Удиви меня. Он рассмеялся, бездумно изучая лицо Лайта. — У меня создалось впечатление, что ты не часто посещаешь бары и клубы. — Так и есть, — согласился Лайт. Незачем было лгать. — Как тебя зовут? — Рюдзаки, — сказал Лайт. Имя уже слетело с языка прежде, чем он мог бы подумать о нем. — Рюдзаки, — повторил мужчина. — …Оно японское? — Да. Он кивнул. — Я подумал, что ты иностранец. Ты говоришь с акцентом. — Должно быть, Лайт выглядел оскорбленно, потому что мужчина быстро добавил: — Он небольшой. Несильный. Это довольно мило, правда. Лайт кивнул, опустив взгляд к ладоням. — Как зовут тебя? — Карим. — Что ж, приятно познакомиться с тобой, Карим. Лайт не был уверен, что он делал, флиртовал ли или просто вел себя дружелюбно. Слова не казались действительно его, он не задумывался над ними. Но он мог занять себя разговором. — Почему ты здесь, Рюдзаки? — спросил Карим. — Из-за скуки в большинстве. Я подумал, что лучше прийти сюда. — И почему же? — слова Карима сочились медом. В любых других обстоятельствах Лайт бы возненавидел его покровительственный тон, вторгающиеся глаза, но сегодня это доставляло удовольствие. — Я хотел выпить, — признался он достаточно громко, чтобы не быть заглушенным музыкой, — и у меня нет денег… — О? — Глаза Карима вспыхнули удивлением. — Ты один из этих, не так ли? Лайт точно не знал, что имелось в виду под «этих», но все равно неопределенно кивнул. В последнее время он делал много вещей неопределенно. — Тогда сколько тебе лет, Рюдзаки? — Девятнадцать, я думаю. — Ты думаешь? — Я совсем запутался в последнее время. — Ты пьян? Лайт издал смешок. — Немного. — Бармен подтолкнул к нему стакан, и Лайт лениво потряс содержимое. — Сколько лет тебе? — Тридцать. — Довольно староват, чтобы болтать с девятнадцатилетними, не думаешь? Карим по-волчьи оскалился. — Ты мне скажи.***
— Люди интересовались, куда ты делся, знаешь, — проговорил Седой. Его дыхание щекотало кожу Лайта. Синяки покрывали его шею, напоминая космические туманности, а следы от царапин на руках — кометы. — Похоже, что мир наконец-то знает, что мы здесь. — Я сказал то же самое, — огрызнулся Лайт хрипящим и едва различимым голосом. Пальцы дернули его за волосы сзади, прохладное и острое лезвие ножа прижалось к плоти под изгибом челюсти. — Я давал тебе разрешение говорить? Что-то теплое покатилось по горлу Лайта, отчего он инстинктивно подался назад. — Люди празднуют, — промурлыкал Седой. — Они поклонялись тебе, когда ты был там, словно ты какой-то Бог. Но они не верили. Если бы они могли увидеть тебя… они бы также не боялись. И знаешь почему? Его фигура двигалась на фоне черного, резко и дергано. — Потому что ты не Бог. Ты просто жалкий, напуганный маленький мальчик, который не хочет умирать. — Он бросился вперед с бешеным рыком, его нож оказался в миллиметрах ото лба Лайта. Неосознанно Лайт закричал, к дикой забаве мужчины, который лающе засмеялся. — Мы помогаем людям, ты знаешь… — сказал он мягко. — Действительно помогаем. Он звучал так, словно пытался убедить сам себя. Кто-то другой, прежний Ягами Лайт, накинулся бы на эту неуверенность и съел бы его живьем. Но нынешний Лайт не стал бы, не мог. Он оставался кротким и безмолвным, потому что, хотя скоро ему исполняется девятнадцать, он окаменел от ужаса перед смертью. Он хотел прокричать, что они все не лучше — они были теми преступниками, которых Лайт обычно уничтожал. Но он не сделал этого, потому что мужчина мог бы с легкостью перерезать ему глотку за считанные секунды. Он не был уверен, как долго он уже находился здесь. Последним, что он помнил перед невыносимой болью, было то, как его втащили за волосы сюда и швырнули об стену. От влажного зловония, забившего ноздри, его стошнило. Для большего беспорядка они вырвали три его ногтя.***
Стена кабинки была холодной и влажной от пота на голой спине Лайта. Чужие руки сжимали его бедра, фиксируя их, пока он неоднократно врезался в стену. Поцелуев не было — вместо этого лоб Карима прижимался к поверхности над головой Лайта. Разговор был коротким, а прелюдии практически не было. Прежде, чем Лайт понял, он оказался прижатым к кабинке в мужском туалете, с откинутой назад головой, втрахнутым в стену. Черт, Карим даже не снял свою собственную рубашку. Лайт мог представить L, стоящего позади Карима (Лайт понятия не имел как. Здесь становилось тесно), и ему, казалось, было все равно: он смотрел на сцену с презираемым Лайтом судебно-медицинским интересом. Он зарычал, и Карим, видимо, принял это за рык удовольствия, так как Лайт почувствовал его улыбку на своей шее. L должен быть чертовски несчастным, наблюдая за тем, как Лайт трахается с кем-то другим, и, Боже, он заслужил это, он заслужил это, он заслужил… Кончая, он впился ногтями в спину Карима. Глаза L сузились, и он выглядел раненым. Это было восхитительно. L нравилось притворяться, что он пуст и непробиваем и ничего, кроме информации и лукавства, его не интересует, но Лайт знал, он знал, что это неправда. Как бы L ни старался, это было не по-настоящему. Монстр, который только врал, не был настоящим. Эмоции всегда умудрялись просачиваться через любые трещины — такова человеческая черта. И на этой планете их было семь гребаных миллиардов. Семь миллиардов и Лайт. Карим вышел из него и уронил его на пол, заставив нахмуриться. Ему не хотелось нежного успокоения и робких ласк, но бросать его на покрытый грязью кафельный пол было отвратительно. Карим кивнул на прощание и застегнул штаны, прежде чем исчезнуть. Лайт предположил, что это было все. Ему потребовалось больше времени — пришлось стирать с себя всю грязь. L все еще был здесь. Его образ мерцал, и Лайт отвернулся, глубоко вздыхая. Он нащупал свою куртку и натянул ее, вывалившись из кабинки. Он провел пальцами по своим волосам. Его рубашка была испорчена. Скорбно он снял ее и бросил в мусорное ведро, застегнув куртку и скрестив руки на груди. Его волосы все еще были взъерошены, и от него, вероятно, пахло сексом. Это не было чем-то, от чего он мог бы избавиться, но его не волновало. Он толкнул дверь и вернулся в клуб. Карима нигде не было видно, и Лайт был этому рад. Он пробирался сквозь толпу, ловя на себе смеющиеся взгляды. Я знаю, что ты делал, кричали они. Отлично, ответил он им. Холодная британская ночь ударила его, как кирпичная стена. Холодный воздух проскользил по рукавам его куртки и обвился вокруг туловища, заставляя дрожать. Лайт ненавидел стоять на месте, но он знал, что это был последний бар этой ночи. Изнеможение угрожало затянуть его целиком, и Лайт предположил, что ему просто придется подождать, чтобы посмотреть, что произойдет. Он шел по тротуарам достаточно медленно, чтобы ни один прохожий не мог пропустить его, но достаточно быстро, чтобы казаться лишь слегка дезориентированным. Через полчаса к нему подъехала черная машина, и, прежде чем он успел опомниться, руки затащили его внутрь. К его удивлению, L сам был там, и выражение на его лице было разочарованным. Мешки под глазами выделялись сильнее, чем обычно, и он смотрел на Лайта пронзительным взглядом. — Зачем ты это сделал, Лайт? — спросил он тихо, опасно. Лайт нахмурился, избегая его глаз, когда машина тронулась вперед. Он уставился на свое отражение в окне — и изможденный юноша посмотрел на него ответ. — Ты знаешь зачем, — проворчал он. L молчал. — Ты всегда это делаешь, не так ли, Лайт? — сказал он, и его голос прорезал тишину. — Ты убегаешь прочь. Когда ты уже перестанешь вести себя как чертов ребенок? — Я не веду себя как ребенок, — пробормотал Лайт. — Нет, ведешь. Ты убежал от того, что сделал, и ты похоронил себя в Кире, потому что не мог справиться с тем, что сделал. То, чем ты занимался. Ты убежал от своих чувств ко мне и теперь снова убегаешь. На этот раз физически. — Я больше не мог оставаться в этой дурацкой комнате. Я бы лучше убил себя, чем остался там. — Ты хоть понимаешь, как мы волновались? Мы думали, что ты мертв. — Господи, это должно было произойти. Ты почти не контролировал меня, когда мы выходили на улицу, ты практически сделал мою работу за меня. L открыл рот, чтобы что-то сказать, но быстро закрыл его. Он посмотрел на Лайта, его лицо исказила печаль. — Ты нашел тетрадь, не так ли? Лайт промолчал, но этого ответа было достаточно. L втянул в себя воздух, его черные глаза были непроницаемыми. — Ты врал мне, — зашипел Лайт. — Мне жаль. — Нет, тебе, черт возьми, не жаль. — Ты прав. Я заставил тебя забыть, что ты серийный убийца, чем это может быть плохо? — Потому что я на это не соглашался! — Что заставляет тебя думать, что твое согласие имело какое-либо значение? — Ты продолжал говорить мне, что я Кира. Несмотря на то, что ты знал, что я этого не знаю. Ты играл с моей головой. Это просто пиздец. Ты — больной. — Ты называешь меня больным? Ты серийный убийца, Лайт. Ты король больных. И знаешь что, по крайней мере, я не притворяюсь святым. У Лайта защипало в глазах, и он быстро отвернулся, не желая, чтобы L это заметил. — Я не смог отправить тебя на казнь, — сказал L после выдержанной паузы, медленно. — Я не смог казнить тебя, потому что был слаб и я люблю тебя. — Лжец. — Зачем мне лгать об этом? — Ты сохранил мне жизнь, потому что находишь меня интересным. Ты думаешь, что я загадка, которую нужно решить. Я не то, что ты должен решить, понятно? Я просто… — Просто что, Лайт? Лайт вскипел, стиснув зубы, крепко сжимая кожаное сиденье. — Я просто человек, понимаешь? — произнес он. Его голос дрожал. L наблюдал за ним несколько секунд, и его глаза сияли в темноте. Он прислонил голову к стеклу, и в течении всей оставшейся дороги ни один из них не проронил ни слова. Горячая вода стучала по спине градом, снова и снова, но Лайт не чувствовал ничего вокруг. Он не был уверен, как долго простоял в душе, смотрел, видя целое ничего, и его разум спотыкался на мыслях. Он чувствовал себя истощенным, но найти энергию, чтобы заснуть, казалось невозможным. Управление этим мешком с органами становилось утомительным. Раздался громкий стук в дверь, и Лайт вернулся из мыслей. Вскрикнув, он выпрыгнул из воды, осознав, что капли обжигали его спину. Он провел пальцами по коже, заметив, что она горячая и, скорее всего, ошпаренная. — Кто там? — устало крикнул он, обернув мохнатое полотенце вокруг талии и прислонившись к стене. — Можно мне войти? Это был L. Его голос был тихим и неуверенным. — Да, все в порядке, — Лайт смягчился. Дверь распахнулась. L стоял на пороге, его тонкие плечи выдавались вперед, а руки были в карманах. Он выглядел точно сделанным из бумаги, и Лайт подумал, что если порыв ветра будет достаточно сильным, то он разорвет его в клочья. — Ты собираешься поговорить со мной, Лайт? — спросил L. Лайт не мог обнаружить никаких эмоций в его голосе. Они молчали. Несмотря на принятый душ, Лайт все еще мог чувствовать запах человека (Карим, не так ли? Его память все еще хромала) и дешевый одеколон, прилипший к волосам. Лайт прошел вперед, зарылся пальцами в чернильные волосы и притянул чужие губы к себе. Движения были резкими, быстрыми и злыми. Его пальцы впивались в шею L и в острые лопатки, оставляя на них небольшие лунки. — Будет ли этого достаточно? — пробормотал он в рот L. — Кстати, можешь перестать притворяться хорошим парнем. К его удивлению, L усмехнулся. — Ты — полный беспорядок, — рассмеялся он. — Тебе повезло, что ты нашел меня. — И почему это? — Потому что кто еще полюбит тебя, Лайт? — выплюнул L, притягивая лицо Лайта к себе, так что их лбы оказались прижаты друг к другу. — Кто еще полюбит настоящего тебя, когда узнает, насколько ты безумен? Лайт засмеялся. — Я трахнулся с кем-то другим, — прошептал он, как будто это был секрет, который L посчастливилось услышать. L ничего не ответил. Пальцы в волосах Лайта замерли, а выражение лица застыло — хлесткое, спокойное, но все же жалкое. Он заслужил это, он заслужил это, этот чертов ублюдок заслужил это… Его тело врезалось в стену, угол дверной рамы уперся в спину, вырывая крик боли из его рта, заглушенный требовательными губами L. Лайт сумел отпрянуть на секунду, дернув L за волосы так, что раковина его уха встретилась с его ртом. — Он был старше, — прорычал он, — и опытнее. Это было нормально — причинять боль L, Лайт рационализировал, потому что никакая ревность не могла сравниться с тем, что сделал L. Он мог думать, что делает Лайту одолжение, но он ничего не понимал. Он запер его и украл его воспоминания, и эти воспоминания были всем: его мечтами, его надеждами и его утешением; они были единственным, что могло затащить его обратно в тело, которое он презирал. Без них он был оболочкой, в которой провел свои первые семнадцать лет. Тетрадь смерти была всем. Кира был всем. Кира был воплощением храбрости, которой он никогда не обладал, лидерства, от которого он всегда скрывался, и он был всем. И L отнял у него эти возможности. Он украл его воспоминания и играл в свою больную игру дома, оставил его в замешательстве и уязвимым, и он трахал его. Пальцы Лайта забрались под кофту L, ногти впились в его живот, когда он снял ее через голову и толкнул L к кровати. Ключицы у L выступали словно острые ножи. Лайт прошелся зубами вниз, отчего появлялись уродливые пятна, словно красные грозовые облака. Его кожа всегда была холодной, независимо от того, сколько времени он провел в тепле. Иногда казалось невозможным думать, что сердце L бьется, как у всех остальных, что кровь течет по его венам и в легких есть кислород, что его кости могут сломаться, и он будет кровоточить, если его порезать. Он грубо потянул бедра L вниз, согнувшись так, что его лицо оказалось в миллиметрах от чужого паха. Медленно, кропотливо, он расстегнул молнию зубами, одной рукой стянув потрепанные и изношенные джинсы. — Ты отвратителен. — Лайт злился сильнее. — Ты подсматривал за мной в душе и когда я одевался. Ты лгал мне. Ты пользовался мной, манипулирующий, извращенный ублюдок. Ему хотелось ударить L. Ударить или поцарапать, но после того, как его взгляд скользнул к лицу L, он заметил, что тот смотрел на него холодным, равнодушным взглядом. — К тебе вернулись воспоминания, — заметил он глухо. Его пальцы обвели контур предплечья Лайта. Он не казался удивленным. — Это именно то, чего я ожидал. Я не хочу, чтобы что-либо менялось. — Разумеется, — ответил спокойно Лайт. Лайт оторвал взгляд и быстро добрался до боксеров L и схватил его возбужденный член. Он слегка вонзил ногти в плоть, и L задохнулся; прежде чем кто-то из них успел передумать, он заглотил член целиком. Его зубы оцарапали кожу, отчего L вскрикнул. Горло Лайта сжалось, и он издал мягкий вибрирующий звук. L схватил его голову и потянул его ближе, толкаясь вперед, заставляя глаза Лайта слезиться. И Лайт знал, что большая часть возбуждения шла не от физического удовольствия, а от осознания того, что он трахал в рот самого печально известного серийного убийцу в мире. Он отстранился, смакуя громкий стон, которым L ему ответил. Без какого-либо намека на чуткость, он закинул длинные, тонкие ноги L себе на плечи и без предупреждения протолкнул два пальца внутрь, отчего тот выгнул спину дугой. L метался на простынях, его шея наклонилась в сторону, обнажая выступающие, уродливые зеленые вены. Если бы Лайт не был занят, он бы потянулся вперед и выкрутил их из тела, выбил бы каждый квадратный дюйм кислорода, оставив L сдуваться, как старый воздушный шар. Толчки без достаточного растяжения давались сложно, но держать тело L на матрасе было еще сложнее. И, несмотря на любые предыдущие позиции, это был первый раз, когда он действительно трахал L. Потому что в конце концов, это не имело значения — чей член был в ком, потому что L завладевал всем, к чему когда-либо прикасался. Но больше этого не будет — Лайт-Кира больше не собирался идти у него на поводу. У него не было никакой уязвимости. Не могло быть. Не должно быть. L кончил с коротким стоном, и Лайт следом, не сказав ни слова. Он тотчас же ушел в ванную без лишнего взгляда. Потому что он был ничем, никем — как и все остальные. Он был забывающимся и непримечательным, и Лайту было на него наплевать. Под холодной водой Лайт смывал все следы чужих прикосновений. Когда он вернулся в спальню, L уже ушел. Лайт молча снял простыни и бросил их в стирку, не собираясь спать.***
Лайт отстраненно задавался вопросом, развился ли у него иммунитет к бессоннице. Врач сказал бы иначе. Он не спал в течение четырех дней, кроме мимолетной полудремы, наполненной неясными и запутанными снами, перетекающими в реальность. Узор на обоях начинал изменяться и двигаться, словно море, и стучащая головная боль не отпускала его часами. Может быть, днями. Дверь была снова заперта, но, несмотря на это, его навестил отец. Он ничего не сказал, лишь прислонился к дверному проему ванной, наблюдая за Лайтом на расстоянии, его глаза грустные и разочарованные. Лайт взвыл, прося его уйти, потому что он ничего не знал, и, в конце концов, он ушел. Временами он снова оказывался в камере. В той, с грязным полом и сломанными часами. Его воспоминания о месте были разрознены и зашифрованы, но он приложил все усилия, чтобы собрать фрагменты воедино. Получалось не особенно хорошо. Самым живым было воспоминание, когда они схватили его за волосы и окунули в ванную с водой. Вода заливалась ему в горло и глаза, заставляла легкие гореть. Он думал, что он захлебнется. Другие воспоминания так же появлялись в калейдоскопе памяти. Например, когда они сломали его ноги, точно ветки, или когда они изрезали его спину. Каждые несколько часов Ватари приносил еду, но Лайт в большинстве оставлял ее нетронутой. Он ел ровно столько, чтобы предотвращать обмороки, вызванные недоеданием. Здесь не сильно отличалось от старого места. Разве что теперь они оставили его гнить. Над дверью в ванную висели часы, и Лайт уже давно взял их и вытащил из них батарейки, передвинув стрелки так, что часы застыли на четырех. Клетка была чистой, и это было по-другому, потому что чистая клетка означает, что ты не выйдешь из нее. Иногда он напевал себе, чтобы наполнить чем-то тишину. Единственная песня, которую он мог вспомнить, была та, которую L включал для него — та, о похоронах. Хотя он мог вспомнить только две строчки. Он напевал мелодию, когда ходил по комнате, когда принимал душ, когда ворочался под простынями. Каким-то странным образом слова его успокаивали.