Многоцветность

Через несколько дней (Лайт давно потерял счет) L наконец навестил его. Когда L вошел, то одарил Лайта жалостливым, но лишь слегка сочувственным взглядом — так большинство людей смотрят на животных в клетках в зоопарке. — Ты пришел, — сказал Лайт мягко. Его голос звучал хрипло и скрипуче из-за того, что он давно его не использовал. Он сидел за столом, раскладывая солитер, лишь коротко оторвав взгляд. — Да, — ответил L ровно, на его лице не отразилось ни одной эмоции. — Я думал, ты оставишь меня гнить здесь. — Мы оба знаем, что я никогда не сделал бы этого. Лайт презрительно усмехнулся и продолжил раскладывать карты. L неловко переступил с ноги на ногу. — Я здесь, чтобы прояснить вещи, — произнес он тихо. — Какие вещи? — просипел Лайт. Его горло ощущалось наждачной бумагой, а L казался таким чужим. Он не должен был быть здесь — только Лайт должен был. Только он должен был быть реальным человеком в комнате. — Вещи, которые произошли до того, как ты оказался здесь. Он проскользнул вглубь комнаты и встал напротив Лайта, отвлеченно играясь пальцами. Лайт поднял на него безразличный взгляд и парой быстрых движений смахнул карты в аккуратную стопку. — Ты не мог сделать это раньше? — спросил он спокойно, прилагая все усилия, чтобы держать голос твердым. L хватило совести отвернуться. — Ты не был в своем уме, — пробормотал он, уставившись на стол. — И ты решил, что если оставишь меня в изоляции на несколько дней, то это поможет? — огрызнулся Лайт ломающимся голосом. — Я продолжаю видеть вещи. Я даже не уверен, что ты настоящий. — В глазах защипало, и он подался вперед, упираясь подбородком в поверхность стола. — Сделай так, чтобы они исчезли, L. L смотрел на него, сдвинув брови и сжав губы в линию. — Ты знаешь, что я не могу. Лайт усмехнулся снова, повернув шею и прижавшись щекой к прохладному металлу. — Отлично, — произнес он. — Говори, что ты хотел мне сказать. L глубоко вздохнул, точно готовя себя. — После того, как Хигучи был пойман и ты вернул себе воспоминания, шинигами Рэм заключила со мной сделку: она сдает тебя в обмен на помилование Мисы Амане. — Значит, получается, она гуляет на свободе, пока я заперт? — горько рассмеялся Лайт. — Она убивала людей тоже. — Она не гуляет свободно, — пообещал L. — На данный момент она отбывает два пожизненных приговора, а также она утратила все воспоминания о Тетради Смерти. — И я должен был быть казнен? — Да. Лайт глухо засмеялся. — Так как же тогда я все еще жив? — Видимо, произошла утечка информации, — сказал L. — Тебя похитила группа или культ крайних сторонников движения против Киры. — Как долго я был у них? — Два месяца. Лайт замолчал, усваивая слова L. — Когда мы отыскали тебя, — продолжил L, — твои воспоминания о событиях были повреждены в результате вызванной травмами амнезией, которая, вероятней всего, была временной. — Поэтому ты решил забрать и эти воспоминания, я полагаю? L покачал головой: — Ты решил. — Я бы не сделал этого. — Что ж, ты сделал, — резко бросил L. Он отвел взгляд, и Лайт увидел, что на его лбу начали проявляться морщины. — Значит, мои воспоминания полностью вернутся? — Лайт сделал паузу, глубоко вдохнув. — Я имею в виду, о времени, проведенном с этим… культом. — Вероятно. Со временем. Ни одно из этих слов не удивляло. Пытки и то, что осталось от его расколотых воспоминаний, преследовало его повсюду. Как огромное, черное пятно в углу его разума. — И что случится теперь? — спросил он L, стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее. — Еще не решено, — ответил L. — Если ты будешь достаточно послушным, я мог бы оставить тебя в живых. Твои интеллектуальные способности все еще экстраординарны. — А если нет? — Тебя казнят. Лайт кивнул. Он не ожидал действительно другого ответа. Мысль о неизбежности собственной смерти, на удивление, не волновала его. — Я не хочу, чтобы ты умер, — признался L на выдохе. Огромная его часть хотела поддаться L и сказать, что теперь все будет хорошо, что он больше не Кира, что Кира исчез. Он хотел сказать L, что он по-прежнему был тем человеком, которого L любил, и что он всегда будет им. Он сам хотел верить в это. Но та его часть, которая все еще существовала под властью Киры, продолжала скулить о том, чтобы он разорвал L на мельчайшие кусочки. — Тогда не отправляй меня на эшафот, — сглотнув и нервно улыбнувшись, сказал Лайт. — Я не хочу. — И почему же, L? — Ты знаешь почему, — тихо произнес L, поморщившись. Он выглядел побежденным. Лайт усмехнулся. — Но ты все равно сделаешь это, не правда ли? Ведь твое жалкое правосудие важнее. — Тебе ли так говорить, — выплюнул L, сжав руками край стола так сильно, что они затряслись. — Мое правосудие не жалкое. — Нет. Оно жалкое и детское, и я думаю, ты об этом знаешь. — Нет, — настаивал Лайт. Его голос начинал дрожать, и Лайт хотел, чтобы это прекратилось. Настала очередь L смеяться. — Ты слышишь себя, Лайт? Ты звучишь как испорченный ребёнок, кем ты как раз и являешься. — Неправда. — Лайт понимал, как жалко он звучал, но у него не было сил спорить. Стены опять кружились, и фигура L начинала мерцать. Лайт всерьез задумался, был ли он на самом деле здесь. L жестко захохотал, откинув голову назад. — Почему ты делаешь это? — спросил Лайт устало. Он ненавидел то, что он был готов расплакаться, ненавидел то, как размыто и медленно работал его мозг, но больше всего он ненавидел L. — Потому что я люблю тебя. — Заткнись. — Я люблю, и это самая мазохистическая вещь, которую я когда-либо делал, потому что я знаю, что монстр вроде тебя не смог бы никогда любить меня в ответ. — Прекрати вести себя как мученик; тебе не нужно оставлять меня в живых, и я знаю, что ты смог бы спокойно жить дальше, даже если бы убил меня. — Верно. Ты определенно не хочешь, чтобы я был здесь. — Нет, я не хочу. Я думал, это было очевидно. — Лайт неверяще потряс головой, сумасшедшая гримаса исказила его лицо. — Но скажи мне одну вещь. — Какую? — Ты снова собираешься забрать мои воспоминания о тетради? L внимательно посмотрел на Лайта, слегка откинув голову и предоставив Лайту полный вид вен и сухожилий на его шее. Лайт мысленно запаниковал. Он считал маловероятным, что L не хотел сделать нечто подобное, но, может быть, как раз его слова вложили в голову L эту мысль. — Нет, — ответил L прямо. — Не собираюсь. Тетрадь, очевидно, не будет тебе возвращена, но я и не думаю, что ты рассчитывал на это. Ты не будешь владеть ей физически, но технически она останется твоей, а вместе с ней и воспоминания. — Почему ты так поступишь? — Почему я так поступлю? Как это будет в моих интересах? — спросил L с насмешкой в глазах. — Но ты ведь знаешь, что если она не со мной, то я потеряю воспоминания через четыреста девяносто дней, не так ли? — тихо произнес Лайт. Он знал, что L знал об этом. Было ясно, что он изучил все правила так же тщательно, как и Лайт, и Лайт не хотел, чтобы L ввел его в заблуждение, будто бы он забыл. — Я знаю. — L не встретился с ним взглядом. — Тогда ты позволишь сохранить мне воспоминания навсегда? Повисло молчание, пока L колебался. — Посмотрим, — ответил он наконец. Лайт мог признаться себе, что большинство его эмоций были относительно пустыми. Слабое раздражение и скука казались его состоянием по умолчанию в течение многих лет, но даже они чувствовались более притупленными, чем должны были. Но он знал, что негодование и обида, накапливающиеся в его животе неделями — нет, даже месяцами — были самыми всепоглощающими эмоциями, которые он когда-либо испытывал за всю свою жизнь. Больше всего на свете он хотел причинить L боль. — Я знаю, что ты хочешь узнать, с кем я трахался, — сказал он, слова свободно сорвались с языка. L замер, но не поднял взгляда. Его глаза были нечитаемыми — черными, матовыми и призрачными. — Не очень, — признался он, глядя на дверь. — Лжец, — Лайт засмеялся. Голос его был странным и неровным от всего времени, проведенного в одиночестве, — почти как у пьяницы. — Меня поражает, как ты постоянно обманываешь себя верой в то, что весь мир вращается вокруг тебя и несчастных ублюдков, с которыми ты решил переспать. — Ты считаешь себя несчастным ублюдком? — Да, но это действительно не имеет к тебе никакого отношения. Обмен словами, клинический характер и обстановка напоминали Лайту о визите заключенного. Он сжал руки в кулаки и вонзил запястья в холодный металл стола. — Это забавно, на самом деле, — сказал он. — Кажется, ты знаешь обо мне все, что только можно, но я ничего о тебе не знаю. Я даже имени твоего не знаю. — Я просто достаточно осторожен. — Ха, правда? Раньше я этого не замечал. — Я навещу тебя позже, — сказал L, коротко встречая взгляд Лайта. Его рот был сжат в тонкую линию. Казалось, он не потрудился вложить искренность в свои слова. Лайт не попрощался и продолжил рассеянно заламывать свои пальцы.

***

Когда Лайт был младше, на его день рождения и день рождения Саю мать всегда готовила традиционный японский завтрак. Окаю, мисо-суп, натто, жареная рыба и Тамагояки. Лайт никогда особо не интересовался едой, но еда его матери была единственным исключением. Для многих это даже не показалось бы самым лучшим японским завтраком, который могла предложить страна, но что-то в этом всегда его утешало. Запах, теплая улыбка на лице матери, когда она готовила, — все чувствовалось домашним. Завтрак, который Ватари приготовил, был не такой, и он не чувствовал себя как дома, но это было достаточно похоже. — С тобой все в порядке? — устало спросил L. Он, ссутулясь над столом, ковырялся в еде и смотрел на Лайта с легким интересом. Он выглядел таким же усталым, как и Лайт. Он провел еще несколько ночей в беспокойстве, только крадя редкие моменты сна, когда его ум успокаивался. На кровати не было простыней, что только ухудшило ситуацию, так как старый и колючий матрас натирал его спину. Несмотря на еду, он был истощен, и все еще не был в настроении говорить с L. — Почему ты так добр ко мне? — спросил он пусто; его глаза искали взгляда L, который старательно смотрел в пол. L не ответил и продолжил размазывать рис по миске палочками для еды. Скорбное выражение лица заставило Лайта содрогнуться от чувства вины, и он поспешно добавил, что благодарен за эти усилия. — Это ничего не значит, — сказал L. Голос звучал монотонно и скучающе. Он вдохнул, словно набираясь уверенности, и, наконец, встретил глаза Лайта. — Я разговаривал с твоим отцом. Откровение всколыхнуло что-то в Лайте, пробудив чувство стыда, которое он считал давно забытым и мертвым. — Да? — Ага, по телефону, — сказал L. — Он показался мне… обеспокоенным. — Понятно. — Он знает, что ты жив. Он не знает точных деталей, но… он знает. Лайт кивнул. Его отец, как ни странно, не занимал много его мыслей. Идея отца, казалось, принадлежала совершенно отдельной области его мозга, той, где были мать и сестра, — сохранена в уголке его сознания вместе с долгом, честью и прочими вещами, о которых Лайт старался не думать. Он восхищался своим отцом. Он восхищался идеализмом и честностью, которыми сам никогда не обладал. Но это не значило, что он не считал его дураком. Он восхищался им не так, как восхищался L. L напомнал Лайту человека, которым он хотел быть. Эксцентричный гений, не считающийся с социальными нормами, потому что он был выше всех остальных. У него не было ограничений. Он был похож на Киру. Он не был человеком — он был концептом, всемогущими и всезнающим, силой природы. Божеством. Лайт был Богом. L никогда не переставал им быть. Это разорвало разум Лайта в клочья — думать, что он этого не понимал или, по крайней мере, притворялся, что не понимал. L нравилось притворяться, что он выше любых желаний и соблазна, но это не так. Никто не может от этого защититься, всем просто нравится думать, что они могут, так как они никогда не оказывались в правильных обстоятельствах. — Мы собираемся уезжать? — спросил Лайт. — Как мы покинули Китай? Мы уедем куда-нибудь? — Зачем нам это делать? — По той же причине, по которой мы покинули Китай. — В ближайшее время я в этом сомневаюсь. — Но это не исключено. — Не полностью. — L посмотрел на него вопросительно. — Почему ты спрашиваешь? Лайт поерзал на месте. — Я думаю, что устаю от этого места. — Почему? — Я не знаю. Я каждый день встаю и переодеваюсь, и все. Всегда одно и то же. — Даже если бы было много других дел, Лайт не был уверен, что это ему бы помогло. Рано или поздно ему все наскучивает. — Я заметил, — L сухо ухмыльнулся, — но это зависит от обстоятельств. Рано или поздно мы уедем. Лайт кивнул и вернулся к своей еде. Как будто за последние несколько дней ничего и не произошло. Казалось, что их отношения — если их можно таковыми назвать — не имели преемственности. Правила, казалось, изменились; как только ты привыкаешь к одному, столы снова поворачиваются и возвращаются на круги своя. — И кроме того, на твоем месте я бы не жаловался. — Что это значит? — Неужели ты забыл, кто ты? — Как я мог? L стиснул зубы и оттолкнул еду. Он встал, отчего стул издал уродливый скрип. — Что? — Я не голоден. Лайт засмеялся. — Это ново. L нахмурился и сузил глаза. — Я пытаюсь быть добрым к тебе. Сколько других людей могут сказать, что я делал то же самое для них? — Немногие, учитывая, что большинство из них, вероятно, мертвы. — Ты никогда не будешь благодарен, не так ли? — За то, что ты забрал мои воспоминания без моего согласия? Или за то, что ты готовишь эту еду? Или я должен сказать, что ты заставил Ватари сделать это. — Любой другой убил бы тебя. — Никто другой не поймал бы меня, L. Это была странная форма лести, но Лайт все равно считал ее таковой. К сожалению, L, по-видимому, не видел этого тем же образом. Он холодно попрощался с Лайтом и позвал Ватари забрать его еду. Пренебрежительно кивнув, он вышел, не обернувшись. Лайту было все равно. Ему нравилось быть одному. С недовольством он вернулся к своей еде. Его аппетит исчез, но он заставлял себя есть. Он сомневался, что сможет удержать еду внутри, но стоило попробовать. С каждым днем его кожа все больше и больше свисала с костей, приобретая желтый, блеклый оттенок, делая его тело мертвенно-бледным и подчеркивая пустоту глаз. Господи, он выглядел как труп. Или L. Закончив, он вернулся в свою комнату. Кто-то наконец застелил постель, и Лайт с благодарностью скользнул под простыни. Было только одиннадцать, но он не хотел бодрствовать. Его живот сжимался от боли, он хотел спать.

***

Лайт никогда раньше не читал «Войну и мир», хотя и всегда говорил, что читал. Это не было редкостью. Он вспомнил, что где-то видел статистику, что это была книга, о чтении которой солгало наибольшее количество людей. Книга была из тех, которые большинство людей начинали и бросали или планировали начать, но немногие оказывались достаточно умны, чтобы действительно понять ее суть. Для Лайта это был не случай нехватки интеллекта, а скорее случай, когда он находил все это невероятно скучным. Тем не менее, в углу его комнаты была копия, которую он только недавно заметил. Не похоже, чтобы ему было чем заняться. Если он позволит себе размышлять о разном, то он в конечном итоге вскроет себе вены, или утопится в ванне, или что-то похуже. Был полдень — Лайт мог это понять по сиянию света, пробивающемуся из окна. Он не разговаривал с L с того утра, проводя свое время во сне и листая книги, которые были ему безразличны. — Знаешь, кажется, я специально ее оставил. С порога послышался голос. Лайт повернулся, его глаза скользнули по бледному цвету лица и расслабленному телу. На лице была слабая улыбка. — Тетрадь Смерти? — спросил Лайт, стараясь казаться равнодушным. L усмехнулся. — Нет, «Война и мир». Да, Тетрадь Смерти. — Зачем тебе это надо было делать? L вздохнул, плюхнувшись рядом со Лайтом. — Я чувствовал себя виноватым. — Должно быть, это тебе было ново. — Ха. Да, в основном так и было. — Он отвел взгляд, почесывая шею. — Ты казался счастливым. Ну, не счастливым, но не несчастливым. Ты казался пустой половиной. — Я не пустая половина. . — Нет, теперь нет. Но у тебя нет воспоминаний. Лайт насторожился. — Ты делаешь хорошую работу, чтобы снова расположить меня к тебе. — Почему ты думаешь, что мне есть до этого дело? — Потому что ты любишь меня. — Это не значит, что я хочу твоей любви. То, что я люблю тебя, не значит, что я презираю тебя меньше. — Как это мило с твоей стороны. Лайт ожидал, что он закричит, как всегда, но вместо этого пальцы потянулись вперед, проскользили от его затылка к ключице. — Прости меня, — пробормотал L в шею Лайта. — Когда ты выкинешь из головы, что я когда-нибудь полюблю тебя? — Слова были излишне злыми, но Лайту было все равно. Лайт почувствовал как напряглись мышцы на лице L, его ресницы щекотали кожу. Он был уязвлен. И это дало Лайту слабый проблеск удовлетворения. Они оба знали, что именно Лайт должен извиняться. Но Лайт никогда не извинялся. Он не извинялся в своих действиях, он даже не показывал, что он сожалеет о чем-либо. Он был так же неспособен извиняться, как и прощать. Лайт отвернулся, стараясь изо всех сил казаться равнодушным к чувствам L. Апатия была его специальностью. — Ты извиняешься, — заметил он, — это ново. — Как и быть честным, — поколебавшись, произнес L. — Не знаю, нравится ли мне это. — Не нравится, поверь мне. Это кажется хорошим в краткосрочной перспективе, но никогда долго не длится. — Полагаю, ты должен знать. — Руки L обвились вокруг туловища Лайта, и голова упала ему на шею. — Мне не нравится, когда ты злишься на меня, — пробормотал L в ключицу Лайта. — Я всегда буду на тебя злиться, — усмехнулся Лайт, слегка повернув голову, — и ты всегда раздражен мной. И если один из нас не раздражен другим, то другой будет раздражен вдвойне. Это естественное равновесие. — Ну, — сказал L с улыбкой слегка приглушенным голосом, — тогда ты будешь раздражен мной даже в своем обычном виде? Год назад эти слова имели бы силу. Лайт всегда предполагал, что эмоции L были похожи на его, в лучшем случае поверхностные, а в худшем — несуществующие. Но теперь эта теория была морально опровергнута. Может быть, L думал, что его эмоции можно включать и выключать, но Лайт знал лучше; вероятно, он думал, что его чувства к Лайту были похожи на перелом ноги: они были бы внезапными, болезненными, но с лечением все стало бы хорошо, и кто-то дал бы ему леденец в качестве утешения. Но Лайт знал лучше. — Я подумаю над этим, — сказал он спокойно. Эмоции L все еще были силой; игра не закончилась. Еще нет. Он повернулся, чтобы встретить губы L, его правая рука прошлась вверх по его скуле. Он не простил L. И L определенно не простил его. Но так было всегда — не только сейчас. L откинулся назад, слегка наклонив голову и рассматривая Лайта через пряди черных волос. Он напоминал Лайту что-то из книжки с картинками или манги, что-то восхитительно странное и необычное, никак не красивое, но привлекательное. — Что с твоей книгой? — Скучно. Кто-нибудь вообще закончил эту книгу? У кого-нибудь есть веские доказательства, что у нее на самом деле есть конец? — Я читал. Лайт закатил глаза и отстранился. — Конечно же, придурок. — Почему ты не закончил ее? — спросил L. — Ты тоже должен быть гением. — Я все еще подвержен скуке. — Я знаю. Я видел, к чему она привела. Лайт вздохнул, валясь на подушки и закрывая глаза. — Я устал, — сказал он слабо. Он приоткрыл глаз, чтобы посмотреть на то, как L наблюдает за ним с упреком, и его рука покоилась ноге Лайта. — Мы в порядке? — прошептал L, его глаза выделялись бесконечными безднами. — Нет. Мы никогда не будем в порядке. Как мы вообще можем быть вместе? L отвернулся, смеясь. — Ты прав. Я не знаю, о чем я думал, когда спрашивал. — Я хочу, чтобы ты оставил меня в покое. — пробормотал Лайт. — Пожалуйста. — Секунду назад казалось, что ты ведешь себя нормально. — L резко потянулся к нему навстречу. — Я никогда не могу сказать, о чем ты думаешь. — Иногда я думаю то же самое. Лайт чувствовал, как что-то сжимается в его животе, и он свернулся калачиком, уклоняясь от прикосновения L. — Это звучит как клише, — сказал он. — Но это не только ты, это я. Это касается нас обоих. Его глаза щипало, и прежде, чем он успел остановиться, он начал неистово смеяться. — Как это может сработать, L? Мы должны быть гениями, но как мы можем не осознавать, что это никогда не сможет работать?  — Я не хотел потерять тебя. — Это твоя вечная проблема, L. Ты не можешь признать, когда ты неправ, и ты никогда не знаешь, когда сдаться. — Как будто ты не такой же. Лайт всегда считал себя, и не без оснований, спокойным человеком. До того, как он нашел Тетрадь, весь мир был скучен и тих, и слишком прост. Как, черт возьми, он смог выжить? Без Тетради, без Киры, без L? Как мог мир оставить его жить без них, задыхающимся в бесцветности собственной мизантропии? Как он не сошел с ума? Но он сошел, сказал бы L. Он просто очень хорошо скрывал это. Контролируемое безумие. Но его безумие не поддавалось никакому контролю, оголенное и уязвимое, одичавшее и неуправляемое, и всепоглощающее. И теперь оно заставляло его ударять кулаком в глаз L снова и снова. Импульс резонировал по его телу, заставив его дернуться вперед и прижать L к дивану, один за другим нанося удары по его лицу. L едва шевелился, после первого инстинктивного движения, и единственным шумом в комнате были звуки бьющихся об кожу костяшек. Лайт мог бы убить его. Это было бы не слишком сложно — Лайт никогда никого не убивал голыми руками, но насколько это сложно? Самое сложное в убийстве — не физическое действие, не вина (для более слабо волевого человека, может быть, но не для Лайта). Самое сложное — начинать, а потом становилось только легче. Может быть, это стало бы его началом — физическое убийство. Быть Богом было так скучно — он уже победил небеса, — и единственное, что Лайт ненавидел больше, чем проигрыш, — победа и одиночество. И что на самом деле изменило ситуацию? Единственным, что отделяло Бога от монстров, не была всемилостивость (которой не существовало, потому что на самом деле, как вы могли бы назвать так того, кто оставил тысячи людей тонуть, но позволил Ною и всем его остальным любимчикам жить), это было всемогущество. Бог выбрал то, что было добром и злом, потому что он мог. — Лайт… — промолвил L умоляющим голосом, почти заставляя Лайта вырваться из его транса, — Лайт… Он точно не понимал, зачем L его зовет. Скорее всего, он должен был перестать бить его по лицу, но Лайт мог притвориться, что это было для освобождения смертью. В любом случае, это не имело значения. Лайт все еще собирался разорвать его на куски. Лайт слышал лишь биение своего сердца, и отдаленно заметил, что сильные, бледные руки оттаскивали его прочь от L. Зрение плыло, кто-то держал его на полу, как бешеное животное. Красные волосы появились в его поле зрения, и, когда его взгляд восстановился, он увидел, что это был Мэтт: его черты исказились в ярости — выражение, которое казалось ему совершенно несвойственным. L, кажется, наконец-то пришел в себя, потому что он и Мэтт уже тащили Лайта по полу, и его горло болело, хотя он был уверен, что не кричит; его швырнули обратно в комнату. Спина ударилась об стену, позвоночник напрягся, когда он зацепился за угол стола. Лайт сполз вниз, щелчок захлопнувшейся двери звенел в его ушах. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы собраться с мыслями, но когда он пришел в себя, он бросился к двери, стуча кулаками по дереву, пока они не начали истекать кровью. Под его ногтями оказались обломки дерева, а по белой краске, словно ленты, потекли кровавые полосы. Он кричал прямо сейчас. — L! — завыл он. — Выпусти меня, выпусти! Был шанс, что L не было по ту сторону двери вообще. Может быть, он был в другом месте, делая все возможное, чтобы заглушить детские, нуждающиеся крики, исходящие из комнаты Лайта, или прикладывая лед к, вероятно, болезненному и большому синяку, украшающему его щеку, или планируя лучшую казнь для Лайта. Он сполз вниз по двери, его дыхание было тяжелым. Они не могли оставить его в живых, не сейчас. Все хорошо, подумал Лайт. Он все еще не склонялся к идеалам L, и абсолютным минимумом свободы было умереть стоя. Только сейчас его разум переместился к людям, которых он больше никогда не увидит. Его мать, сестра, отец, все «друзья» из школы, которых он держал на удобном расстоянии, родственники, которые захлебывались восторгом от его достижений и буквально ели с его рук. Черт, он даже думал о Мисе, с ее пронзительными восхвалениями и ошибочным обожанием человека, которым он быть не мог. Но опять же, все были влюблены в человека, которым он никогда не мог быть. Идеальный сын (который убивал), идеальный студент (который даже не закончил свой первый год университета) и мученический Бог (который так боялся смерти, что нашел утешение в том, чтобы заставить смерть бояться его). L точно убьет его. L мог заботиться о нем, но не больше, чем о себе. Лайт не утруждал сдерживать дикие, испуганные звуки, рвущиеся из его горла. Теперь он рыдал, всхлипывая и тяжело дыша, отчего легкие казались ему пустыми.