Доброе утро, Вьетнам

июль 1968

— Разувайтесь, — бросает Хан, расшнуровывая собственные летние ботинки. Лея послушно расстегивает пряжки на босоножках, Люк настороженно смотрит с заднего сиденья «Сокола», до упора распахнув дверцу. Хан берет у Леи ее обувь и закидывает обе пары на коврик перед водительским креслом. — А ты чего? — спрашивает он, кивая на крепко зашнурованные Леей кроссовки. — Помочь? Вместо ответа Люк дергает за шнурки, распутывая узлы, скидывает обувь под широкое сиденье и спускает босые ноги на нагретую траву. Солнце по-утреннему низкое, но уже яркое, и Люк щурится, жалея, что не взял с собой «тени». Хан кивает Лее, забирая у нее пляжную сумку, и они идут к реке, оставляя «Тандерберд» позади. Хан идет впереди, балансируя на возвышении между следами от колес, Лея догоняет Люка, и вместе они шагают по узкой колее. Мягкая пыль льнет к ногам, изредка ступни царапают обломки высохшей грязи, и Люк морщится, не понимая, зачем послушался Хана и оставил обувь в машине. Вскоре колея обрывается, и приходится приминать траву широкими шагами — Люк делает это почти бездумно, рассеянно глядя, как из-под ног изредка выстреливают вверх мелкие кузнечики. Солнце поднимается выше, макушку ощутимо печет, но догонять Хана, ушедшего вперед, слишком лень. Наконец они выходят к песчаной отмели, и Люк пытается спуститься с уходящего вниз склона, до последнего держась за старую иву — и едва не летит головой вперед, запнувшись о тонкий упругий корень. Хан подхватывает его внизу, легонько встряхивая, и Люк неловко улыбается, отходя в сторону. Лея не осторожничает, влетая в Хана едва ли не с разбега, и они оба смеются. Люк отводит глаза, когда они начинают целоваться, но это длится так долго, что он невольно начинает поглядывать в их сторону, чувствуя себя третьим лишним. Конечно, этого следовало ожидать, и все же... Хан отстраняется и одним быстрым движением стягивает с себя светлую футболку, потом нашаривает пряжку и спускает брюки до щиколоток, переступает через них, оставшись в одних боксерах, и оборачивается на Люка. — Хоть бы рубашку снял, ну, — Люк растерянно смотрит на Лею, но та разглядывает Хана, и Люк пожимает плечами, наощупь расстегивая мелкие упрямые пуговицы. Когда он поднимает голову, Хан, уже полностью обнаженный, с видом захватчика оглядывает блестящую ленту реки. Люк обводит взглядом широкие загорелые плечи, линию позвонков на исцарапанной спине, бледные ягодицы и крепкие ноги, поросшие выгоревшими волосками, и тут же отворачивается. — Давай, кому мы тут нужны? Нет никого, — бросает Хан и уходит к воде. Люк с ужасом наблюдает, как Лея переступает с ноги на ногу, и, бросив на Люка упрямый взгляд, решительно стягивает через голову цветастое легкое платье. — Пока меня не было, вы вступили в секту нудистов? — спрашивает он, отводя взгляд и садится на нагретый мелкий песок. Лея коротко, совсем как Хан, хмыкает и бросает в Люка его скомканную футболку. — Вступительный взнос — вся одежда, что на тебе, — громко отзывается Хан, заходя в воду по пояс и оборачивается, жадно глядя на Лею. Люку кажется, что он улыбается, но вода сверкает широким потоком, и сказать наверняка сложно. — Давай же, чего сидишь? Люк косится на Лею, стараясь быть незаметным — она снимает хлопковые белые трусики и аккуратно сворачивает их и платье, а потом убирает их в сумку. В отличие от Хана, Лея бледная почти до белизны, и Люк пытается вспомнить, когда последний раз видел ее обнаженной. Лет десять назад? Двенадцать? Детство кажется ему неожиданно близким, ближе, чем события пятилетней давности или прошедшая неделя, и в себя он приходит от внезапного щипка. — Ты идешь? — спрашивает Лея, присев рядом на расстеленную рубашку Люка и обхватывает колени руками. — Пошли искупаемся. Голова Хана, облепленная потемневшими мокрыми волосами, виднеется над водой, Люк рассеянно проводит ладонью по голове — солнце поднимается все выше, майка прилипла к влажной спине, а песок под ногами сухой и горячий. От воды тянет прохладой, и Люк сдается, выпутывается из мокрой майки и нагретых брюк, и, не давая себе времени одуматься, стягивает с себя белье, оставшись нагишом. Лея уже стоит по щиколотку в воде, и Люк подходит к ней — вода поначалу кажется ледяной, и он замирает на берегу, переступая с ноги на ногу, а потом упрямо идет вперед, пытаясь догнать Лею. Холод выбивает воздух из легких, когда дно резко уходит вниз, и Люк неловко работает руками, пытаясь принять горизонтальное положение. Пловец из него всегда был неважный, а теперь, с одной рукой — и вовсе никудышный, но Люк не сдается, упрямо отфыркиваясь от воды, когда гребки приходятся на правую руку. Он видел культю уже сотни раз, но сейчас, сквозь темную пелену воды, все это кажется еще более нереальным, чем обычно. Он привычно отмахивается от этих мыслей, и, задержав дыхание, уходит под воду с головой, до тех пор, пока легкие не начинают гореть. Накупавшись, он выходит на берег, легонько пошатываясь — и эта короткая потеря равновесия словно что-то смещает в его голове. Люк откапывает со дна сумки истертое покрывало и ногой ровняет горячий песок, потом накрывает им эту импровизированную площадку и бродит по берегу, обсыхая на солнце. Лея поплыла дальше, за Ханом, и Люк пытается разглядеть их среди блеска воды, но не может найти. На мгновение он падает в это чувство целиком, понимая, что так теперь будет всегда — Хан и Лея, и где-то, будто на другом берегу — он сам. Быть может, раньше это его бы задело, но не теперь. Люк заходит на мелководье и замирает на месте, позволяя течению погрузить свои ступни в мокрый прохладный песок. Он рассеянно вспоминает, сколько месяцев прошло с момента, когда он последний раз видел обнаженную женщину — не считая того инцидента — и понимает, что прошел едва ли не год. И все же присутствие Хана кажется ему куда более смущающим, чем нагота сестры, но, подумав, Люк понимает, что не воспринимает Хана чужаком — хотя по сути именно чужаком он и приходится. Может, дело в полевых лагерях и близком соседстве, которое за минувший год стерло почти любые личностные границы, а может в его манере держаться с самоуверенностью на грани высокомерия — и грань эту на памяти Люка он еще ни разу не перешел, смягчая близость к ней своеобразным чувством юмора. Так или иначе, Хан каким-то образом тоже является частью происходящего, и Люк принимает это с куда меньшим сопротивлением, чем когда-то ожидал. Он высматривает его и Лею на противоположном берегу, и на миг ему кажется, что ничего вокруг не существует, что он совершенно один на многие мили вокруг, отброшенный прочь от любого человеческого присутствия, но потом Люк оборачивается и видит сброшенную ими одежду и голубой квадрат расстеленного пледа, и чувство проходит. Обсохнув, он вытягивается на пледе и накрывает голову футболкой Хана — дотянуться до собственной рубашки сейчас все равно, что дотянуться до горизонта, и Люк оставляет эти попытки, сморенный нагретым воздухом и усталой дрожью в нагруженной правой руке. — Вставай, а то обгоришь, — советует ему Хан, нависнув широкой тенью, и Люк просыпается, не успевая понять, когда вообще заснул. Лея лежит рядом на животе, пристроив на край пледа какую-то книгу, и Люк тоже переворачивается, чувствуя, как нагрелась кожа на животе, груди и бедрах. От Леи тянет прохладой, в ложбинке на пояснице еще блестит вода, и Люк придвигается ближе, остывая сам и согревая ее. — Что читаешь? — спрашивает он, выхватив взглядом несколько строк. — Гоффман, — скупо отзывается Лея и увлеченно молчит, пока не доходит до конца главы. Хан возвращается и теснит их, ложась по другую от Леи сторону. — Что пишет? — лениво тянет Хан. — Ритуалы, к которым мы прибегаем, чтобы казаться такими, какими желаем предстать перед средой, — Лея захлопывает книгу и тянется через Люка, откладывая ее в сторону. От ее собранных наверх влажных волос пахнет рекой. — Он говорит, в конечном итоге все мы носим маски. — Я вовсе не ношу никакой маски, — возражает Хан, закинув за голову руку. — Ты притворялся, что протестная деятельность тебя интересует — лишь затем, чтобы меня впечатлить, — фыркает Лея. — А еще... — Я только поначалу притворялся, — возражает Хан. — А потом втянулся. — А еще, я уверена, что на работе от тебя подобных речей никогда и не слышали, — продолжает Лея. — Так что в чем-то Гоффман прав. — Не быть глупцом и носить маску — разные вещи, — замечает Хан. — Но допустим. — И все же он прав, — упрямится Лея. — Скажем, что бы ты надел, если бы никто тебя не видел? — Ничего, — смеется Хан, — да и вы, ребята, мне не мешаете. — А ты? — Люк поворачивает голову к Лее, глядя на нее сквозь сомкнутые ресницы. — Я... Наверное, белое что-то... как чистый лист. А ты? — Не знаю, — отвечает Люк и упирается подбородком в кулак. Он вспоминает все, что когда-либо носил за эти годы, морщится при воспоминании о больничной рубашке, и представляет себя в форме. Он не хочет этого вспоминать, но это ощущение — ощущение сопричастности, и четко поставленной задачи, и веселого, молодого азарта, пока еще не раздавленного механическим брюхом военной машины, вдруг накатывает на него так ярко и остро, что Люк едва ли не говорит это вслух. «Я бы снова надел форму». Он резко выдыхает, сдувая с голубой ткани налипшие песчинки, и осторожно отвечает: — Может, какую-нибудь пижаму... Вроде той, с пожарным, помнишь? Оранжевая такая. — С пилотом, — рассеянно поправляет Лея. — Там был пилот. — Не помню уже. Он закрывает глаза, слушая мерное дыхание Леи и длинные выдохи Хана, согретый солнцем и их присутствием, забыв о собственной наготе, чувствуя, как разбредаются в голове редкие ленивые мысли, пока она не пустеет окончательно. Люк не в детской пижаме и не в форме, не в привычной рубашке с подшитым рукавом; он точно оголенный провод, и легкий ветер трогает его спину, а песок согревает живот, и это — самое настоящее, что он чувствовал за последние месяцы, даже реальнее, чем повторяющиеся ночные кошмары. На мгновение он почти срывается в пропасть привычных воспоминаний, но Лея и Хан заводят тихий разговор, и Люк молча слушает их голоса, не вникая в слова, пока не засыпает снова.