Доброе утро, Вьетнам

июль 1968

Лея устроена так: бескрайняя надежда и слепое упрямство, нечеловеческая выносливость и вместе с тем — августейшая капризность. Лея из тех, кто пойдет на край света и будет терпеливо сносить любые лишения, но никогда не перенесет ненадлежащего к себе отношения. Лея простая и сложная, вся она — столкновение противоречий, внешних и внутренних, и Хан совершенно этим заворожен. Лея может быть обманчиво хрупкой и по-настоящему яростной. Лея может расточать искренность комплиментов и железным голосом отдавать приказы. Лея может приказывать даже ему, и Хан знает, что послушает ее в вещах, где не слушает больше никого — даже Чуи. Одним словом, Лея есть Лея, и Хан знает, как развеселить ее или отвлечь от проблем, знает, что и когда следует сказать и чего не стоит говорить никогда — потому что Лея позволила ему узнать все это, и еще потому, что он хотел узнать ее. Люк — другое дело, и Хан молча наблюдает за ним из-под навеса террасы. Он ожидал... сложно сказать, чего именно, но точно не такого — Хану казалось, что брат Леи будет таким же противоречивым и завораживающим одновременно, что он, в какой-то степени, будет ее отражением, но вместо этого он обнаружил лишь растерянного мальчишку. Он и был мальчишкой — Хан все время забывал, сколько близнецам лет, обманутый серьезной строгостью Леи. Она говорила, что всегда выглядела старше брата, но Хан и не подозревал, что настолько — впрочем, по застывшему лицу Люка было теперь сложно сказать, сколько ему лет. Возраст словно сошел с него, как и все эмоции, и, сколько бы Хан ни пытался, он не мог найти в нем даже проблеска того внутреннего огня, который воображал, слушая рассказы Леи о брате. Впрочем, некоторая оживленность порой возвращалась к Люку — он мог поддержать беседу, ездил с ним и Леей в город, и порой даже выглядел заинтересованным. Но все чаще Хан ловил на его лице отсутствующее выражение, и это его пугало. Лея вглядывалась в брата с такой тревогой, что у Хана сводило зубы, но что он мог? «Я понимаю, он твой брат». «Он мой близнец». Хан думал, что знает, как устроена Лея, но никогда до этого не брал в расчет Люка. Чем дольше он наблюдал за ними, тем отчетливее понимал, что должен вмешаться — не ради себя, но ради Леи. Лея ходила за братом тенью, заботливо трогала лоб, читала вслух, изредка кричала — Люк почти никогда не кричал в ответ, молча пережидая эту вспышку — и еще реже плакала. «Что ты от меня хочешь, Лея? Рано или поздно нам придется отсюда уехать, вы поженитесь, все пойдет своим чередом, так? Я просто... не могу, вот и все. Что я по-твоему, должен? Изображать радость? Улыбаться дни напролет? Чего ты, черт возьми, от меня хочешь?» «Чтобы ты был счастлив, вот и все». Люк не ответил, но Хан и без слов все понял — просто оттого, что хорошо знал Лею. Они были точно два сообщающихся сосуда, и если Люк был опустошен, то, сколько бы Лея ни пыталась наполнить его теплом, сама она тоже была пуста. Она не будет счастлива, пока несчастлив Люк, а Люк будто вовсе не желал быть счастливым. Будто решил, что больше на это не годится. А может, он и впрямь не годился — Хан не знал наверняка. Может, все их попытки были обречены заранее, и Люк из тех, кто будет терпеть до последнего, не желая огорчать родных, а потом не выдержит и потянется к петле. Хан не знал, как он устроен, не знал о нем ничего, но собирался узнать — не только ради Леи, но и ради себя. Им нужен был кто-то со стороны, кто сумеет разорвать этот бесконечный поток усилий, устремившихся вникуда. Да и какой, в сущности, был у него выбор? Оставить Лею или же ввязаться в очередную авантюру — Хан всегда выбирал авантюры, даже когда на другой чаше весов лежало что-то желанное. Хан нетерпеливо встает, разминая затекшие плечи, и спускается с террасы в заросший двор. Люк и Лея сидят на покрывале, между ними — шахматная доска, и некоторое время Хан молча наблюдает за партией. Лея ощутимо поддается — Хан играл с ней и знает ее уровень; Люк играет в той же манере, в которой проводит последние дни — отстраненно и безучастно, и в конце концов его незаинтересованность до того отвращает Хана, что со злости он стискивает кулаки в карманах. — Пошли прокатимся, — говорит он тем тоном, на который люди редко отвечают отказом — просто потому, что просьбой это сложно назвать. — Потом доиграете. Лея смотрит на него снизу вверх, нахмурив тонкие брови, и Хан едва заметно качает головой: «Все в порядке». Люк поднимается на ноги и неловко идет за ним. Хану кажется, что сейчас Люк пошел бы за кем и куда угодно, до того он безразличен ко всему. Хан останавливает «Тандерберд» не доезжая до города, затормозив на первом попавшемся пустыре, распахивает дверцу и молча курит, изредка посматривая на Люка. Тот рассеянно смотрит в окно, не делая попыток заговорить. — Лея волнуется, — помолчав, признается Хан, разглядывая высокое ясное небо. — Я знаю, — тихо отвечает Люк, когда Хан уже перестает ждать ответа. — А раз знаешь, то может проснешься наконец? — грубо давит Хан, но не встречает отпора — Люк просто пожимает плечами и отворачивается. Хан видит, как его пальцы сжимают обивку сиденья и усиливает натиск. — Только и дел, что спать да по дому слоняться, а дальше? Давай, просвети меня! Пальцы разжимаются, Люк нашаривает ручку на дверце и буквально вываливается из машины, направившись в сторону пустыря. Несколько мгновений Хан смотрит ему в спину, а потом припускает следом. — Нотации... — тянет Люк и вдруг резко разворачивается, наступая на Хана, но тут же теряет запал, и неловко шагает назад. — Что вам от меня нужно? Я вам мешаю? Что ты от меня хочешь, я не пойму! — Мешаешь? — давится воздухом Хан. — Мешаешь! Это кому же? Может, своей несчастной сестре ты мешаешь? Что ты, черт возьми, несешь?! — Не ей, так тебе, это же теперь одно и то же, так? — Хан нарочно ухмыляется, и Люка прорывает: — Может, мне не нравится, что вы со мной носитесь! Может, я и ехать сюда не хотел! Я... Это уже слишком, ясно? — Твоя сестра так не считает, — замечает Хан. — Она просто хочет тебе помочь. — А я об этом не просил! — срывается он на крик и растерянно умолкает. — А ты попроси, — советует Хан и подходит ближе. — Больше-то некому. Люк отворачивается, он больше не смотрит на Хана, только куда-то за горизонт, раскачиваясь на пятках. — Или думаешь, нам все равно? Мне все равно? — Люк пожимает плечами, и Хан быстро, в несколько шагов преодолевает расстояние между ними и разворачивает к себе, вцепившись в рукав рубашки. — Решил, что с тобой из жалости носятся? — А разве нет? — возражает Люк, и вид у него сейчас точь-в-точь такой, какой бывает у Леи, если она обозлится всерьез. — Тебе-то что за дело? — Вот оно как, — кивает себе Хан. — Ясно. Я тебе так скажу, приятель — я люблю твою сестру, и я здесь надолго. Так что привыкай, это первое. А второе — как по-твоему, буду я молча стоять и смотреть, как ты себе на горле петлю затягиваешь? Похож я на такого человека? — Ничего я не затягиваю, — спорит Люк, но возмущение в его голосе такое звенящее, что Хан едва ли не смеется. — Ну да, убеждай себя. Это ты сегодня со мной споришь, а завтра в окошко шагнешь. — Ты рехнулся что ли? — вот сейчас Люк и вправду удивлен, и несколько секунд Хан пытливо заглядывает ему в глаза, светлые и чистые. — Нет. Не шагнешь, ты не из таких. Запала не хватит, — хмыкает Хан. — Да и сестра расстроится, верно? Нет... ты скорее к бутылке пристрастишься — способ медленный, но верный, да? Или забьешься в какую-нибудь нору, будешь там отшельника изображать. Да мало ли способов растратить свою жизнь... — Люк молчит, но Хану ответ и не нужен — все и так ясно. Вид Люка делается замкнутый, но вместе с тем — уязвимый, и Хан крепче стискивает пальцы повыше локтя. Даже рубашка у него дурацкого цвета, что-то среднее между хаки и песчаным, будто он все еще на фронте, и это выводит Хана из себя окончательно. Он зол на себя, на Люка, на его покорную безучастность, на то, что понятия не имеет, как устроен Люк, и на то, что Люк, похоже, и сам этого не знает. На то, что у человека не должно быть такого лица в двадцать лет. На то, что он и сам с трудом может это принять, и не имеет ни малейшего представления, как с этим быть Люку. Затылок у него колкий от короткой стрижки, брови светлее волос — выгорели на солнце, — а губы упрямо сжаты, и Хан быстро склоняется, накрывая их своими, шагает вперед, тянет Люка на себя, и держит, пока тот не начинает вырываться. Еще секунду Хан притягивает его ближе, а потом отпускает, согнувшись от тычка под ребра. — Ты точно чокнутый! — шипит Люк, утирая рукавом губы, отскочив от Хана на добрую пару метров. Но глаза блестят, а на лицо вернулись краски, и на памяти Хана это самый оживленный вид, что у него вообще был. Он похож и не похож на сестру, и на мгновение Хан видит его — такого, каким себе представлял — упрямым, но мягким, гибким, но решительным, — такое же столкновение противоположностей, как и сама Лея. — Я — точно, — ровно соглашается Хан, распрямившись, хлопая по карманам — сигареты в остались в машине. — И ты тоже. И вся страна. Проснулся? Люк смотрит на него, словно впервые увидел, и медленно кивает. Хан кивает в ответ и идет к «Соколу», бездумно прокручивая в кармане кольцо от ключей. Он понятия не имеет, как устроен Люк, но знает, как устроена Лея. Она будет в ярости.