Доброе утро, Вьетнам

август 1968

Если ты то, что ты ешь, то Люк теперь наполовину создан из пива «Будвайзер» и пожаренной Ханом зубастой рыбины, ну и немного виски сверху — так себе сочетание. Если каждый из нас — продукт своей среды, то Люк теперь соткан из дыма и пороха, из тухлого запаха болот и гниения, из стрекота вертолетов, кружащих над головой; снизились — прыгай, но не раньше команды, иначе ноги переломаешь. Мысли путаные, как лианы в джунглях, привычное чувство, ползи на брюхе до упора, следи за руками — покажут фокус. Ты еще не умер — главный номер программы, а знаешь, почему? Не знаешь, да и никто не знает. Всей этой войны попросту не существует, белая меловая точка на карте, не больше. Да только застрять в ней — легче некуда, и идти некуда, да и не к кому. Может ждут, может и нет. «Дорогому Джону письмо» — это когда не ждут. Любовь хрупкая штука, армейские ботинки запросто ее давят — ну а на что ты рассчитывал? Что с первого раза — и навсегда? Люку везет, конечно — он вообще удачлив, его любовь едва ли сотрешь так легко — она и есть все его нутро. Словно он хлебнул краски для дорожной разметки, такой, как в их штате — быстрее асфальт сойдет, чем эта белая полоса. Зачем же тогда он здесь? Почему не с ней? Ну, кто-то же должен, верно? Почему бы и не он? Куда он, туда и все — и наоборот. Все кричат — и он кричит, все умирают — и он тоже. Не сразу, конечно, понемногу. Сначала нет руки, это когда в больнице очнулся. А потом ничего уже нет, ни рук, ни ног, все размыто капельницами — он бы взял с собой такую, чтобы исчезнуть, да не отдадут. Скажут — сам справляйся. Будто это так просто. Будто это... — Это тебя совсем развезло, дружище. Иди ложись... Ох, да ты совсем плохой. Кто-то закидывает люкову руку на плечо, крепко стискивает бок и куда-то тащит. Перед глазами все размывается, мелкий черно-белый кафель больно бьет по коленям, ладонь цепляется за сидушку унитаза, и Люка выворачивает, сначала неохотно, потом до сухой дрожи в горящем горле. К глазам подкатывает жаркая волна, ноги трясутся, руки словно льдом обложили — Хан держит его за плечи, отводит с лица волосы и что-то рассказывает. Люк не слышит — в голове только гул вертолетов, и стук ботинок по деревянным мосткам лагеря, и грохот винтовок — он снова поганый фэнджи, мечется между постами, не зная, в какую сторону сунуться. Он стоит на коленях перед унитазом, сплевывая горькую вязкую слюну, выблевав из себя весь ужин, бледный до синевы. — И когда успел только? В голове проясняется немного — но недостаточно, нет, недостаточно, понимает Люк, пытаясь подняться на ноги. Его шатает так, что он врезается плечом в стену; Хан шипит, отдергивая ладонь, потом запихивает Люка в тяжелую холодную ванну и включает прохладный душ. Мелкие капли похожи на моросящий дождь, джинсы тут же намокают, от кислого запаха, идущего от футболки, перехватывает горло, но Люк дышит, как учил его Бен — опустив голову между колен, отсчитывая равные промежутки. Дыхание срывается, вдохи судорожно короткие, и он пытается их растянуть, продлить, но они сокращаются жесткой пружиной; она бьет Люка прямо под дых, и на миг он замирает, хватая воздух открытым ртом, как выброшенная на берег рыба. За закрытыми веками беспорядочно мелькают вспышки, Хан ерошит ему волосы на затылке, вдоль позвоночника тянется дрожь — если это продлится еще немного, он просто не выдержит, просто не сможет, и тогда... Люк не знает, что будет тогда — может, он просто отключится, а может, какой-нибудь сосуд в его мозгу не выдержит нагрузки и лопнет, и на миг холодный ужас утраивается — Люк знает, чувствует, что именно это и произошло, что он умирает, не в силах это даже осознать, что еще немного — и все будет кончено, и не имеет значения, на сколько тактов дышать и в какой позе скрючиться. Белизна ванны бьет по глазам, рука у Хана сильная, с легким пушком намокших волос на тыльной стороне ладони; он держит лейку, поливая Люка из душа, гладит теплыми пальцами шею. Люк дышит с усилием, джинсы насквозь мокрые, с волос капает вода — уже не такая холодная, а может, ему только кажется. Он дышит. — Полегчало? — голос у Хана бодрый и будто даже серьезный — нет, это Люку тоже только кажется, наверняка так. Люк кивает в ответ, выпутывается из мокрой, липнущей к спине футболки, стягивает тяжелые холодные джинсы, и садится поверх, не в силах подняться и перебраться через бортик. Холод бежит по коже мурашками, немного отрезвляет. Люк вывернут наизнанку, мозг вот-вот замкнет от перегрузки, и собственное тело кажется сейчас таким непослушным и тяжелым, что ему просто не верится, что оно вообще для чего-то нужно. Все заканчивается, волна паники и животного ужаса отступает, оставив его совершенно без сил — будто даже память о ней вымело начисто. Хан помогает ему подняться, накидывает на плечи жесткое полотенце — слишком маленькое, для лица, наверное, — потом ведет вверх по лестнице, но Люк тянет его в сторону гостиной — он просто не осилит ступени. Падает на вытертый диван, оставляя на обивке мокрые следы, закутывается в протянутый Ханом плед и замирает, слушая гулкую тишину внутри. Хан шумит на кухне, звенит посудой, иногда заглядывает к нему — Люк делает вид, что спит, чтобы не говорить, но говорить приходится. — Твое? — Хан рядом присаживается на корточки, протягивает бутылку «Белой Лошади». Люк смотрит на нее мутными глазами — он помнит, как открыл ее, помнит, что отпил немного, но совершенно, абсолютно не помнит, когда успел уговорить почти всю бутылку. — Чье же еще, — хмыкает Хан. — Прокатился, конечная. Нельзя тебе пить, приятель. Может, и хочется, но сам видишь — ничего хорошего из этой затеи... — Хан отрывисто вздыхает и поднимается на ноги. Люк кажется себе сопливым подростком, который влез в отцовский бар; чувство дурацкое и нереальное, и отчего-то приятное. Нелепо. — Мистер Томас такое не одобряет. Но если будешь себя хорошо вести, у меня есть кое-что получше. Договорились? Люк слабо кивает, не понимая, что Хан от него хочет и на что он соглашается, но, кажется, этого достаточно. Шаги удаляются, потом снова звучат где-то рядом — глаза открыть попросту невозможно, — и Люка вдавливает в диван тяжестью шерстяного одеяла, распластывает по бархатистой обивке. Он переворачивается на живот, спустив с дивана одну ногу, уперевшись пальцами ступни в прохладный пол — старый трюк, чтобы заснуть, когда пьян, — и закрывает глаза, стараясь не думать ни о чем, но одна мысль блуждает в мозгу и никак не дается в руки, верткая, точно шарик ртути — кто, черт возьми, такой мистер Томас?