Доброе утро, Вьетнам

апрель 1967 — январь 1968

Люк далеко, куда она не может дотянуться — Форт-Райли, Кастер-Хилл, потом Фанстон. Потом корабль. Потом Вьетнам. Люк пишет ей из Райли, неровно и торопливо, без подробностей или деталей. Не жалуется, говорит только, что холодно. Лея читает и накидывает на плечи его замшевую куртку — в комнате жарко натоплено, но сейчас она в Канзасе — бродит между неровных строчек и вдыхает морозный воздух. Люк пишет, что его и еще четверых не повысили, так и ходят в рядовых третьего ранга — ну и наплевать, лучше лишний наряд, чем унижаться. Пишет, что осталась пара месяцев, потом Фанстон, что им не говорят, куда отправят, хотя все знают, куда — впрочем, слухи ходят разные — и ладно бы Германия, но мелькал даже Париж. Глупости, конечно. Лея покупает самоучитель немецкого — просто на всякий случай. Вдруг повезет? Так она будет чувствовать себя ближе. Люк пишет, что Фанстон — жуткая дыра, что летом жарко как в печи, а осенью они располагаются биваком в поле — говорят, так будет до самого декабря. Лея выбирает ему подарок — в декабре Люку обещали двухнедельный отпуск. Люк пишет, что приедет на Рождество, а потом — что дату отбытия назначили раньше; может, так даже лучше — успеет больше соскучиться. Вернется скорее. Лея так зла, что решает вернуть подарок обратно в магазин, но вместо этого аккуратно складывает голубой, под цвет глаз, кашемировый джемпер и убирает в шкаф. Каждый день, открывая тяжелую створку, она гладит кашемир рукой, но волосы Люка гораздо мягче. Последнее письмо совсем короткое. «Вьетнам. Двадцать восемь дней на корабле — надеюсь, у меня нет морской болезни». Лея сжигает самоучитель на заднем дворе, но сухой бумажный жар не может согреть ее занемевшие пальцы. Она старается не думать о худшем варианте, не брать его в расчет; старательно обходит саму мысль об этом, будто рядом с ней вьются незримые духи, блестя глазами из темноты, записывая все ее помыслы. Воплощая худшие из них в жизнь. Лея старается не думать, но это невозможно — просто потому, что Люка нет рядом. Это так неправильно и непривычно, что просто не может быть — навсегда. Иногда ей кажется, что все ее страхи попросту безумны — не может такого случиться; их нельзя разделять, это слишком жестоко, слишком противоестественно. Лея ругает себя за эти мысли: высокомерие и ничего больше, будто она единственная сестра на свете. Будто нет ни жен, ни матерей. Ей ли не знать. Если бы ужасные вещи происходили только по веским — не легче самого ужаса — причинам, они не происходили бы вовсе. Лея представляет себе корабль — маленькая точка посреди Тихого океана, затерянная меж волн со светлыми барашками пены. Вот бы он попал в какую-нибудь аномалию; плыл бы не двадцать восемь дней, а двадцать восемь месяцев, или сколько нужно этим высокопоставленным свиньям, чтобы остановить войну. Вот бы все это оказалось сном. Ужас душит ее, топит в мутных тревожных водах; погружаясь слишком глубоко, не чувствуешь, где верх, а где низ — вода давит равномерно, и легко потратить все силы на бессмысленный рывок, когда кажется, что плывешь к поверхности, но на самом деле — на дно. Никогда еще Люк не был так далеко от нее. Его нет — и это словно перестать слышать биение своего сердца или звук дыхания; его нет — и эта пустота ширится с каждым днем. Он повсюду, и Лея уже не понимает, где кончается Люк и начинается она. Если он уйдет — что ей останется? Все, что принадлежит ей — детские воспоминания, все города, которые она видела и мечтала увидеть, люди, которых она знала и любила — все это было общим. Исчезни Люк — и в ее прошлом не останется места, которое не опустеет. Будущего тоже не станет. Все города станут городами, где нет брата. Все знакомства — ополовиненными, все мечты — одинокими, песни — теми, которым он больше не подпоет. Ничего больше не будет. Оказывается, куда проще вынести присутствие чего-то ненавистного, чем отсутствие любимого. Можно ли считать себя живым, если не слышишь биения своего сердца? Письма нет, и Лея тонет все глубже, горит все ярче; двадцать восемь дней, тридцать, сорок — это система, от нее не уйти, из-под нее не вырваться, и нет никакой светлеющей поверхности, за которой воздух и солнце, лишь стеклянный куб, полный доверху — дно сверху и снизу, и слева, и... Сильная широкая ладонь находит ее запястье и тянет; Лее кажется — вниз. Горящие легкие заливает чистым прозрачным воздухом, в глазах светло белым шумом, низкий голос с усмешкой тянет: — Хан. Хан Соло. Соло — значит один. Отчего-то это кажется Лее добрым знаком, и она не отпускает его руки. Через восемь дней приходит письмо.