Доброе утро, Вьетнам

август 1968

Плотно набитая самокрутка переходит из рук в руки; Люк берет ее осторожно, словно боится обжечься, и Хан смеется: — Смелее, Лаки! Не переживай, сильно не заберет. Лея держит огонек зажигалки наготове, и Люк давится пряным сладким дымом, заходится в кашле, потом встряхивается и затягивается глубже. — Не торопись, — мягко советует Лея и улыбается Хану. Люку кажется, что они сговорились, такой довольный делается у них вид; поначалу он ничего не чувствует, лишь руки холодеют, да немеет лицо. Потом он понимает, что Хан все же слукавил — забирает сходу, и Люк вспоминает главное — не сопротивляться. Не сопротивляться. Он откидывается на подушки, кучей сваленные поверх пледа; новенькие доски террасы до сих пор пахнут смолой и немного лаком. Люк закрывает глаза, накрывает ладонью грудь и считает сердцебиение, сбиваясь на третьей минуте. Собственное тело уплывает из-под ладони — из-под синевы в черноту, вспоминает Люк, не думай... — Может, белый кролик? — предлагает Хан. — Нет, нет-нет-нет, — мотает головой Люк. — Только не не кролик. Только не это. — Все-все, как скажешь. Лея опускается рядом, и Люк молча смотрит в ее глаза, темные настолько, что не различить, где начинается ободок радужки. Он падает в эту тьму как в колодец, и где-то там, на самом дне, в бликах черной воды, дрожит его собственное отражение. Люк прижимается горящим лбом к высокому лбу сестры, обхватывает ее лицо непослушной ладонью, и всматривается в ее глаза так долго, что теряет счет времени. Лея вздыхает, и, должно быть, прошло от силы несколько секунд. Люк переводит воспаленный взгляд на Хана, и тот кажется ему чужаком с темным, непроницаемым лицом, но вдруг знакомая усмешка пробегает по нему, разбивая наваждение, и Люк видит другого Хана — светлого и верного, и волна тепла исходит от него кругами, как свет от электрической лампочки. Люк жмурится, прохладные пальцы сестры гладят его лоб и щеки, трогают подбородок, и он пытается представить собственное лицо наощупь, как если бы оно ему не принадлежало. Руки у Леи холодные, как ноябрьский ветер, а губы горячие, как пустынное солнце; там, где кожу обжигают льдом ее пальцы, позже распускаются голодные огненные цветы, точно Люк упал в серую горькую яму, полную остывшей золы, под которой нашел живые, белые от жара угли. Касания Леи не утоляют его жажды, и Люк касается ее в ответ, зарывается пальцами в прохладную реку волос, обводит крохотную раковину розового уха, пересчитывает родинки, разбросанные по нежным щекам, тянет Лею на себя и поцелуем касается каждой. Ее сердце бьется под его ладонь испуганной птицей, собственное вторит ему барабанным маршем, кровь вскипает мутным бурным потоком. Лея накрывает его губы своими, требовательными и горячими; в горло льется сладкий горький дым, и Люк с готовностью пьет его жадными мелкими глотками, потерявшись в ощущениях, заблудившись в себе. Когда он касается Леи, он словно касается себя самого, и когда Лея касается его, ее прохладные пальцы словно трогают его изнутри, забравшись под кожу — все плывет и растворяется, Люка ведет, как от сладкого крепленого вина, в голове шумит прибой, и больше нет ничего — ни прошлого, ни будущего, только один долгий, протяжный миг, янтарно сверкающий на солнце, и этот свет плавится под закрытыми веками, ярче любой звезды. Он слишком расслаблен, чтобы возбудиться, и слишком возбужден, чтобы найти в этом миге хотя бы слабый отголосок покоя; все его существо тянется ей навстречу — как всегда было, помнит Люк, зная, что так всегда и будет — он и Лея, давно растворившиеся друг в друге, слитые воедино так верно, что никому не разделить — и он перестает пытаться. Главное — не сопротивляться, но он и не желает. Люк перехватывает ее руку, переплетает воедино их пальцы — слабое подобие того, как навсегда переплетены их жизни. Он видит, как на ее губах расцветает зеркальный близнец его улыбки — белым пышным бутоном, и на вкус ее губы точно такие же, какими Люк представляет их — сладкая горечь, светлая тоска, притаившаяся в уголках его — ее — улыбки, одной на двоих. Темнота расширенных зрачков поглощает свет, и переносить его становится возможно, легкое прозрачное дыхание касается его горла, и дышать становится легче, тонкие пальцы касаются его разгоряченной кожи, и тупая, ноющая боль, спрятанная в костяной клетке ребер, отступает, оставляя после себя слабую дрожь. Лея словно разбирает его на части, отбрасывая все наносное, все, чем — кем — он никогда не желал быть, и собирает прикосновениями заново — таким, каким он себя помнит, до того, как... Из под синевы в черноту, не думай, что это позади, Люк. Не думай о белом кролике, вспоминает Люк и горько смеется — проще вычерпать море одной рукой, чем остановить бег собственных мыслей, уносящий его все дальше и дальше. В этом есть что-то неправильное, но Люк неспособен уловить, что именно, точно натыкается на стену, раз за разом, пока она не рассыпается душной пылью, открывая ему позабытое знание — Лея его сестра, вот почему все так остро и так пьяняще; вот почему происходящее неверно. Вот почему они должны остановиться. Едва ли это возможно; не теперь, когда его обнаженной любви касается ее сердце, теперь — слишком поздно, он погребен под ее снежным холодным пеплом, он жаждет огненных белых укусов, он хочет этой любви, разбуженной мягким шелковым дымом, хочет боли, дремавшей под слоем остывшей золы. Люк пытается выпутаться из рук сестры, пытается выпутаться из своих чувств, но вместо этого утопает все глубже, позволяя вести себя темными жаркими коридорами, освещенными огненными пятнами под закрытыми веками. Холод пальцев проникает под футболку, стекает по животу, пробивается сквозь тонкую преграду белья — Люк хочет отстранить руку Леи, но собственное тело, тяжелое и неподъемное, не дает шевельнуть и пальцем; разум плывет по волнам мягкого плотного восторга, запретного и тайного. Он ощущает себя словно со стороны — расслабленным и напряженным одновременно, зашедшим слишком далеко, чтобы протест имел смысл. Сбитый с толку, Люк уже не понимает, чему именно противится, и зачем он этому противится. Разве любовь может быть неправильной? На краю разума дрожит тонкая игла, едва заметная граница, табу из тех, что он еще не переступил — но есть ли разумное в этом сомнении, когда он давно пересек запрет куда более глубинный и древний? Губы Леи — нежность и натиск, лихорадочный жар, который кажется куда более верным, чем холод приклада и неотвратимость жалящей пули; кровь и жар повсюду, и это привычное чувство, непривычен лишь расцветающий в груди счастливый трепет. Член твердеет под чужими — знакомыми — прикосновениями, недостаточно, чтобы получить физическое удовольствие, но этого и не нужно — все телесное размыто багровым туманом, раздроблено в мелкую легкую морось наслаждения. Люк отдается ему торопливо и жадно, или оно забирает его, точно кипящая волна наркоза, растекшаяся по вене; все уже не важно, все утратило значение — не в пелене сладкого дыма, но в тяжелой завесе порохового, и Люк тянется к свету своей любви, дышит им, глубоким и чистым, из-под черноты выходя на свет. Его любовь — белый кролик, за которым он покорно следовал, пока не свалился в бездонную яму, пока не уменьшился до винтика в тяжелом механизме, пока не вырос настолько, чтобы увидеть всю бессмысленность этой военной машины. Красная Королева хотела снести его голову с плеч, но Люк отделался рукой, и... Хан низко смеется, треплет Люка по взмокшему загривку, целует Лею, потом целует его и вытягивается между ними; Люк прижимается к его боку, твердому и нагретому, точно речной камень, и под его ухом грохочет прибой, звоном отдаваясь в опустевшей голове. — Люк же просил не ставить «Аэроплан», — укоряюще говорит Лея, опустив растрепанную голову на плечо Хана. Люк протягивает к ней правую руку, лишенную кисти, и Лея накрывает ее прохладной ладонью, поверх ложатся горячие пальцы Хана, и Люк прикрывает глаза. — Это уже традиция, — голос Хана накатывает мерным рокотом, успокаивающе и расслабленно, и Люк плывет по его поверхности расплавленным солнечным бликом, а потом заходится смехом в опустошающем припадке, но не может связать и двух слов. — Что такое? — добродушно интересуется Хан, сощурившись от дыма зажатой в зубах сигареты. Люк смеется и смеется, пытается отдышаться, но захлебывается снова, неуклюже садится и обводит Хана и Лею блестящим живым взглядом. — Красная королева, — наконец выдавливает он, отстраненно понимая, как бредово это звучит, и пережидает новую волну щекочущего смеха. — Одним словом, красная королева забрала мою руку, но это не главное. — А что главное? — щурится Хан сквозь табачный дым. — Она не знала, что я — левша, — глупо улыбается Люк, выбивая сигарету из протянутой Ханом пачки, но пальцы дрожат так, что он не может прикурить, и Хан отдает ему собственную. «Feed your head», — приказывает нездешний голос, плывущий над дымом и временем, и тактильный голод Люка сменяется голодом физическим. Он думает о хрустящих вафлях с шариком мороженого сверху, которое будет пахнуть ванилью и первым снегом, и тяжело сглатывает. Серебряные рельсы перестраиваются на другой путь, будничный и привычный, и хотя марево сладкого дыма все еще тягуче струится под ребрами, Люк почти физически чувствует, как что-то в мире встает на свои места, находит свои рельсы, и тяжелый состав низко гудит, готовый к отправке — в страну чудес, или же куда-то еще, еще дальше, куда только может завести его эта безумная, бесконечная жизнь. — Я же говорил — Лаки, — кивает Хан, отбрасывая пачку Люка с ровным красным кругом на свежие светлые доски. — Счастливчик. — Так и есть, — соглашается Люк и находит взглядом лицо сестры — расслабленное и открытое. — Да, так и есть.