Доброе утро, Вьетнам

июнь 1968

Люк вернулся, но прежним не был — Лея видела это в каждом его движении, в постоянно напряженном лице, в потускневшем взгляде. Он стал неловким — он и раньше был, но то была какая-то юношеская неуклюжесть, — сейчас же жесты его стали скупыми и опасливыми; пальцы Люка с излишней силой стискивали все, за что бы он ни брался. Тонкий фужер шампанского, вложенный Леей в его руку, лопнул, а от его прикосновений у нее на коже иногда появлялись синяки, словно собственные пальцы его больше не слушались. Словно вместе с потерей правой руки Люк утратил контроль и над левой. — Ну, — пожал плечами Хан, пытаясь скрыть неловкость, — главное, что для женитьбы нет преград. Окинул Люка, лежавшего на больничной койке, выразительным взглядом и усмехнулся. — Я про левую руку, — объяснил он поджавшей губы Лее и подмигнул Люку. Тот засмеялся, но таким вымученным и надтреснутым смехом, что Лея под каким-то предлогом вышла из палаты и несколько минут стояла у окна, прижавшись лбом к прохладному стеклу. — Ничего, главное, что парень жив остался, — грубовато утешал ее Хан, обнимая рукой за плечи, но ее привычная тяжесть не способна была отогнать образ Люка. Люка, который смотрел так, будто разочаровался во всем — даже в ней. Хан не знал Люка; он познакомился с Леей уже после того, как Люк был призван, и потому она не могла объяснить ему, какая пропасть пролегла между тем веселым и наивным мальчишкой, которого она провожала на фронт, роняя слезы на дурацкую форменную рубашку, и ожесточенным мужчиной, который с него вернулся. Они прощались так нелепо, все еще разделенные горячими спорами и недавними обидами; но Люк твердо стоял на своем, и Лее пришлось его отпустить. Хан просто не понимал, каким Люк был раньше, хотя и находил его манеру держаться весьма достойной: Люк никогда не жаловался, и порой даже слабо отшучивался на его беззлобные подначки. Но чем дольше Лея смотрела на брата, тем в большее смятение приходила — все, что она так любила в нем раньше, словно растворилось в той замкнутости, которой он себя окружил. Он не сделался мрачным, не стал злым — разве что более апатичным ко всему, — но и не был прежним, и Лея не знала, что можно с этим поделать, да и нужно ли. Быть может, такова его участь, думала она, нервными шагами меряя тесную кухню в их с Ханом съемной квартире. Быть может, дело вовсе не в ампутации, решала она, закуривая очередную сигарету — тайком, чтобы не видел Хан. Быть может, все дело в войне, понимала она, зная, что никогда не сумеет разделить с братом то, чему он стал свидетелем — и впервые почти не жалея об этом. Куда больше ей хотелось, чтобы война вообще никогда не касалась Люка. Никогда не касалась ее — потому что они были одним, сколько она себя помнила, и боль Люка была ее болью, а его радость — ее радостью. Но не теперь, больше нет. Месяц спустя Лея обходит маленький дом на краю мелкого и холодного озера. Она трогает рукой выцветшие от времени обои с райскими птицами, безделушки на каминной полке, скрипучий узкий диван с бледно-зеленой обивкой, узорчатые спинки венских стульев вокруг нелепо большого круглого стола на террасе. Хан распахивает окна и пожелтевшая тюль пузырем надувается на ветру, который разбавляет затхлый стоячий воздух запахами нагретой травы и озерной сырости. Лея до блеска отмывает тяжелую высокую вазу и набрасывает на плечи шаль, выходя в сад. Низкие кряжистые яблони тянут к ней сухие ветви, и Лея быстро нагибается, пробираясь вглубь — туда, где в тенистой прохладе багровеют тяжелые крупные пионы. Она срезает девять штук — по три на каждого, — и оборачивается, заслышав тихие шаги. Люк идет ей навстречу, скользя рассеянным взглядом поверх ее головы, и Лея устраивает влажный букет на сгибе локтя, отводя мелкие тонкие веточки от лица Люка. — Лея, — начинает Люк, и сердце привычно замирает на последнем слоге. Люк всегда говорит ее имя так — «Лей-а», — словно ищет в нем тихую музыку. — Зачем это все? На эти деньги вы могли бы... — Затем, что мы семья, — просто отвечает она. Люк замирает — такое теперь случается часто, миг оцепенения, пока он принимает какое-то решение, — а потом шагает к ней и неловко прижимается, обхватив за плечо здоровой рукой, шумно выдыхая в шею. Мгновение Лея хочет бросить цветы на землю и обнять его в ответ, но Люк уже отстраняется, а потом аккуратно берет секатор у нее из рук, и, обернувшись, срезает тонкую паутину сухих яблоневых веток. В остальном он все так же замкнут, и за быстрым завтраком Лея с тоской смотрит, как Люк дрожащей ложечкой пытается расколоть скорлупу яйца всмятку. Хан отрывается от газеты и бросает на Лею короткий предупреждающий взгляд: «Не помогай», но запаздывает: с оглушительным треском ложка сминает яйцо, и Люк отбрасывает ее в сторону, удивленно глядя на перепачканную рубашку. — Снимай, — просит Лея. Обогнув стол, она склоняется к брату и расстегивает мелкие скользкие пуговицы. Люк рвано выдыхает, поправляет пальцами выбившиеся из прически темные пряди, отводит волосы с ее лица. У него глаза человека, пережившего кораблекрушение, обнаружившего, что на островке, куда его выбросило волной, нет ни глотка пресной воды. Лея готова стать кем угодно; чем угодно — прохладной водой в пустыне, огнем маяка в темноте шторма, картой, по которой Люк сумеет вернуться к себе. Какой-то частью разума она уже знает, что возвращение невозможно. Что это лишь иллюзия. Что правда многогранна, но истина одна — из прошлого нет возврата, лишь путь вперед, в неизвестность. Лея боится ударить по скорлупе слишком сильно. Наспех застирывая рубашку над низкой раковиной, она бросает взгляд в пыльное зеркало и тут же отводит глаза. «Лея, зачем это все?» Затем, что она нуждается в Люке, даже если он больше не нужен сам себе. Особенно, если он не нужен сам себе. Затем, что Хан нужен ей тоже, но если придется выбирать... Что ж, они оба всегда знали ответ. Хан был всем тем, чем никогда не был Люк — спокойной уверенность, сытым довольством, остроумной насмешкой и кипучей страстью. И она желала его, как не желала никого прежде. Люк был — весенний ветер, изменчивая радость, солнечный луч, что ложится поверх век и щекочет сомкнутые ресницы. Люк был свет, и свет померк, и эта тень — зеркало беспощадно — эта тень легла и на нее, разлилась серостью по щекам, затаилась под глазами, искривила линию губ. Рубашка отстирывается в две минуты. Две минуты — и ни следа. Лея не знает, сколько времени уйдет, чтобы согнать эту тень, даже примерно. Хан нужен ей; он — Хан Соло, и всегда останется им, пройдя через что угодно. Люк нужен ей — без него Лея никогда больше не будет собой. Две минуты, или два года, или два десятка лет... но рано или поздно тень отступит. Она отступит.