Доброе утро, Вьетнам

август 1968

Хан привозит новенькие, пахнущие смолой сосновые доски, и в четыре руки они с Леей быстро покрывают их пропиткой, разложив на солнце. Люк провязывает на голову пестрый платок Леи, греется в лучах августовского полдня, напоенного золотом и запахом трав, мечтая, как окунется потом в холодные воды озера, замершего за оградой. Они с Ханом прочищают дымоход — август в этих краях славится грозами, хотя пока на их долю выпадали только тихие ясные дни. Руки зудят, покрытые сажей, и когда Лея выносит им запотевший кувшин лимонада, на высокий стаканах остаются их смазанные отпечатки, а потом Хан тянет к ней ладони, пачкает в саже и золе открытые белые плечи, и Люку кажется, будто и не было ничего — ни мангрового жара, ни свиста пуль, ни горячего приклада винтовки — один лишь этот долгий август, уходящий в бездонное синее небо. Террасу разбирают ловко и споро, и Люку нравится само это ощущение — разрушать что-то, но не из ярости или злости, но чтобы выстроить на месте руин что-то новое, крепче и долговечней. Он зажимает гвозди во рту, и железный привкус на языке настоящий, как и колотящееся о ребра сердце. Рука последние дни почти не ноет, не напоминает о себе, и Люк стягивает рубашку, откидывает прочь — не перед кем скрываться; здесь только Лея и Хан, а они никогда не посмотрят со страхом, не станут жалеть или бросать на его увечье долгие тревожные взгляды. Они привыкли — привыкнет и он. Хан принимается за дело с таким энтузиазмом, что Люку не остается ничего, кроме как последовать за ним; вскоре и сам он увлечен, выкладывает узкие доски на лаги, придерживает рукой, вбивает гвозди тяжелым молотком — до самой шляпки, и гул отдается в пальцы, проходит по руке, доходит до сердца. Работа спорится, и на миг Люку кажется — нет ничего непреодолимо, он сумеет справиться со всем, что приготовила ему жизнь. И жизнь идет, но не мимо, как было раньше — нет, теперь он в самом центре ее, в сердце маленького мира, что они выстроили на троих, и все вокруг наполнено этим внутренним устремлением — оставить что-то после себя, пусть даже это будут такие мелочи, как новая терраса или легко занимающийся пламенем камин в гостиной. В конце концов, жизнь и состоит из подобных мелочей. Люку кажется, будто он не просто настилает доски, но выстраивает что-то внутри себя; там, где раньше были пороховые ожоги, теперь пробивается молодая острая трава, и напоенный этим чувством, он улыбается сестре — улыбается, как прежде, и пусть пока выходит криво и неумело — он научится заново. Дом старый, и работы хватает — это хорошо, решает Люк в один из вечеров. Хан ставит пластинки, и музыка серебряной птицей устремляется ввысь, в бархатно-синее небо. Они расстилают голубой хлопковый плед позади дома, и гасят в комнатах свет, и лежат бок о бок, втроем, пытаясь разгадать, какое будущее сулят им низкие белоснежные звезды. Люк не хочет думать о будущем — оно тревожит его куда больше, чем он, кажется, готов себе признаться; настоящее его вполне устраивает. Бутылка сладкого крепленого вина подходит к концу, и он последним прикладывается к нагретому губами Леи и Хана горлышку, точно пчела, что окунается в цветочный нектар, в душную золотую пыльцу. Его ведет — не от выпивки даже, а от полноты жизни, и Люк пытается выразить это чувство как умеет, целуя под серебряными звездами Хана, прижимая Лею к себе. От них пахнет вином, но он не чувствует — запах осел и на нем тоже, выступил чистым потом, укутал пьянящим, звенящим жаром. У губ Леи вкус не вина, но винограда — сочного и темного, с прохладной кожицей в каплях росы, надкуси легонько — и рот заполнится терпкостью виноградного сока, округлой и сахарной, и когда Люк касается ее языка своим, вкус именно такой. Хан придвигается ближе, ведет ладонью по ребрам Люка, пробираясь под майку, и тяжесть его ладони надежна, и ничто плохое больше не может коснуться их — не теперь, когда они сплелись руками и ногами, блестящими от вина взглядами и нагретой влажной кожей. Люк растворяется в этом чувстве — терпкая нежность, юный азарт и готовность к чему-то, чего он не знает, чему не может найти названия. Единение? Общность? Любовь? Всякое слово кажется недостаточным, слишком блеклым и тусклым для того жаркого марева, что охватывает его от пальцев ног до самой макушки, подчиняя себе, выстраивая заново, как набегающие волны прибоя рисуют все новый и новый узор на песке. Он расслаблен и податлив, и Лея перебирает его отросшие с июля волосы, Хан жарко дышит в шею, отбросив привычную насмешку, которой скрывает волнение, и в эти мгновения Люку кажется, будто он никого и никогда так не любил в целом свете — и никогда не сумеет любить сильней. Кошмары не приходят больше, не в эту долгую неделю, когда он и Хан спаяны общим делом; неделю, когда Лея читает им вслух вечерами, и пластинки все новые и новые, и не кончается музыка. Терраса готова, и Люк смотрит на нее, как родители смотрят на успехи своих детей — с любовной гордостью. То, что останется после него — малость, но это лишь первый шаг, понимает Люк. Знает, что может больше. Что хочет — больше. Слабая мысль, не идея даже, лишь ее бледный призрак, набирает плотность в его разуме, не замеченная им еще, сокрытая мраком подсознания — но настанет день, и Люк извлечет ее на свет, и взглянет так же, как смотрит сейчас на светлые, подогнанные друг к другу доски — настало время менять привычный уклад, пусть даже сначала придется сломать прежний. Сам не замечая, он поднимается во весь рост и расправляет плечи, утирая вспотевший лоб цветастым платком.