Доброе утро, Вьетнам

июль 1968

Хан вжимает его в стену гостиной, Люк пальцами пересчитывает небрежно узорчатых птиц на обоях, отвернув горящее лицо, медленно дышит, на счет: три такта на вдох, пять на выдох, стараясь успокоить сходящее с ума сердце. — Где Лея? — выдыхает он, и пальцы Хана застывают на его поясе, на границе ремня и рубашки. — Уехала в город. — Это... неправильно, — выдавливает Люк. — Ти-берд надежен, да и тут недалеко, ты же знаешь, — улыбается Хан. — Нет, я о том, что мы делаем, — объясняет Люк, поворачивая голову, чтобы взглянуть Хану в глаза. Щетина царапает его щеку, и приходится вздернуть подбородок, чтобы увидеть, что во взгляде Хана нет ни грамма похоти, лишь чистое удовольствие от того, как близко сейчас они друг к другу. — В мире тысячи неправильных вещей, — тянет Хан, с сомнением глядя на него, и делает шаг назад, отступает, поднимая руки, будто капитулирует. — Но что же неправильного здесь? Нет, если ты не хочешь... Люк стоит, замерев, вжавшись лопатками в стену, и пытается — действительно пытается — осмыслить вопрос. Предельно простой, он ставит его в тупик, и Люк морщится, растирая культю ладонью — чего же он хочет? Ты и сам это знаешь, говорит ему тихий голос внутри костяной пустоты, но Люк трясет головой, чтобы заглушить его другими мыслями, возможно, голосом благоразумия, или здравого смысла, или стыда — последнее всегда удавалось ему лучше всего. Но Хан выжидающе смотрит, заложив большие пальцы за шлевки вытертых джинс, и Люк отговаривается торопливо: — Мы будто прячемся. Будто обманываем Лею за ее спиной, это... — Предлагаешь ее позвать? — Хан поднимает брови и улыбается — наверное, этой улыбкой он когда-то ее и покорил. — Я не против. Строго говоря, я только за. И мы не прячемся. Видишь ли... В общем-то, это ее идея. — Что? — Люк наконец отлипает от стены, но лишь затем, чтобы добрести до дивана и опуститься на плюшевую зеленую обивку. — В каком смысле? — Ну, мы подумали, что это тебя расшевелит... Так что Лея в курсе, все в порядке. Все не в порядке, но Люк не может найти подходящих слов, чтобы это объяснить; они теснятся на языке, но все — не те, и он молча качает головой. — Слушай, ну это же просто... — начинает было Хан, но Люк перебивает его: — И часто вы так... развлекаетесь? — Ты о чем, Люк? — хмурится Хан. — Ну, такая... любовь втроем, — выдавливает он, глядя в пол. — Да вообще-то, нет. Только с тобой. Послушай... — Хан опускается на пол, и берет его ладонь в свою, другую кладет на колено — Люк хочет отстраниться, но его прикосновения теплые и тяжелые, и он только вздыхает. — В этом нет ничего такого, Люк... Ничего плохого, разве нет? Мы уже целовались, так что... Мне казалось, ты хочешь, — заключает Хан. Тебе не казалось, мог бы ответить Люк, но это слишком обязывающие к действию слова, за ними непременно должно последовать что-то, к чему он чувствует себя неготовым, но чего подспудно желает — с той самой ночи, когда услышал, как за стенкой Хан и Лея занимались любовью... Но не может же он в этом признаться? Или может? Сознание двоится, и Люк мысленно наблюдает, как воображаемый Хан отстраняется от него, поджав губы, убирает горячие руки, как Лея, узнав о его фантазиях, замыкается в молчании — или же кричит на него сорванным голосом, открывая Люку всю грязную изнанку этих желаний... — Что же в этом неправильного? — вновь спрашивает Хан, но не находит ответа. Его не находит и сам Люк. Остаток дня он со смешанными чувствами ожидает возвращения Леи — ему кажется, что она поймет происходящее по одному только взгляду, и поэтому Люк сбегает во внутренний дворик, прихватив ее книжку по социальной психологии, и долго сидит под осыпающимися яблонями, пытаясь поймать легкие лепестки губами, как дети ловят снежинки. Сумерки запутываются в кряжистых ветвях, на небе проступают звезды, и с земли тянет холодом — предвестник осени, — а потом хлопает дверь черного входа, и Лея раздвигает ветви руками, пробираясь в сердцевину импровизированного укрытия, ненадежного, как и любая стена, что когда-либо пробовал выстроить от нее Люк. Вид у нее рассерженный, и Люк виновато втягивает голову в плечи, избегая смотреть на нее. — Зачем ты так? — тихо спрашивает Лея и садится напротив, сминая подол желтого платья в мелкий цветочек. — Никто ни во что не играет, просто... прекрати так думать, Люк! Я знаю, — говорит она почти обвиняюще, — ты видел нас вчера, и мне кажется... Мне кажется, ты сходишь с ума, ожидает услышать Люк, но она произносит совсем другое. — Мне кажется, будто ты чувствуешь себя... не знаю, брошенным? Оставленным? — она пугающе права, и Люк вздрагивает. — Будто любовь обходит тебя стороной, и всегда теперь будет обходить, будто ты на самом дне, но это не так! Ты... Видел бы ты себя, — качает она головой. — Хан рассказал мне о том поцелуе. — И? — Люк поднимает голову и смотрит на нее прямо; вся эта ситуация кажется ему каким-то диким сюром, насмешкой над реальностью. — И что ты от меня ждешь?.. Ревности? Если я скажу, что ее нет, совсем нет, что ты решишь? Будто ты настолько... — Лея заминается, подбирая слово, хмурит тонкие брови. — Настолько незначительный, что и ревновать не к чему? А если я скажу, что ревную — примешься винить себя? Боже мой, Люк, просто... Взгляни на это иначе, — просит она и придвигается ближе. — Нет здесь ничего ужасного, это же так просто — просто поцелуй, просто любовь, просто... Просто ты, — заканчивает она шепотом и склоняется к его губам. Ее дыхание легкое и пахнет яблоками и табаком, от волос тянет какими-то цветочными духами, и Люк замирает, стиснув пальцы — но Лея не давит, не напирает, дает ему время решиться, пространство отстраниться, отступить, не теряя лица. Глаза у нее распахнуты, но потом она смыкает ресницы, запрокидывая к нему лицо — ищуще, приглашающе, и все прошлые сомнения вмиг оставляют его рассудок. Люк тихо выдыхает, а потом подается навстречу, касается ее губ своими, невесомо и щекотно, и чувствует, как они изгибаются в улыбке. Он целует Лею под осыпающимися яблонями, на исходе лета, зная, что она не попросит ни о чем большем, кроме этой тихой и нежной ласки. Ее рука ложится на его затылок, поглаживает чуть отросшие волосы, но не притягивает ближе, лишь обозначает — мне бы хотелось этого, но я не стану. Это одновременно и радует Люка, и огорчает — куда проще было сдаться напору Хана, чем находить границы поцелуя самому, и в это мгновение он понимает, что именно Хан пытался сделать — он, как и Лея, дал ему все ту же возможность отказаться сегодня, просто в своей грубоватой манере. Он пробует губы Леи на вкус, осторожно проводит по нижней кончиком языка — она выдыхает; щекотно — потом прикусывает ее зубами, почти неощутимо, и тут же отстраняется. Лея смотрит на него с волнением и любовью — да, любовью, понимает Люк и шумно выдыхает. Она любит его, конечно же любит, и ничто в мире, наверное, не способно это изменить. Так ему кажется. — Видишь? Ничего страшного в этом нет, — улыбается Лея, находя его взгляд. — Ведь нет же? — Нет, — соглашается Люк и отводит глаза. — Я... Я тебя люблю, — тихо признается он кусту пионов. — Так люблю... — Значит, это все о любви, — Лея задумчиво гладит его по плечу, расправляет складки на рубашке, поправляет сбившийся воротник. — Понимаешь?.. — Что «все»? — повторяет Люк упрямо — ему хочется услышать то же в ответ, но просить он не хочет; о подобном не спрашивают, наверное. — Просто — все. Вся жизнь, — отвечает Лея. — Посмотри на меня, пожалуйста. Он оборачивается к ней, и она кладет ладонь ему на лицо, рассеянно поглаживает большим пальцем щеку. — Я тоже тебя люблю, — говорит Лея так серьезно, что перехватывает дыхание. — И Хана люблю. И ты полюбишь, просто... позволь этому случиться, Люк. Не надо... не запирайся, ладно? Он молча кивает и накрывает ее ладонь своей. — Я постараюсь, — шепчет он в наступающей темноте, и сейчас ему кажется, что нет ничего проще и легче — просто люди, которым он небезразличен, просто близость, просто любовь. — Хорошо. Вот и хорошо. Лея поднимается с земли, увлекая его за собой, отряхивает платье, то и дело бросая на Люка задумчивые взгляды. — Я привезла рыбу. И немного жареной картошки — половину уже съела в дороге, — она легко пожимает плечами, и Люк оборачивает их левой рукой, прижимая ее к себе. Они выходят к дому; в желтом прямоугольнике света вырастает фигура Хана — он курит, глядя в их сторону, и Люку кажется, что он сейчас улыбается — одними глазами. — И немного новых пластинок, — добавляет Хан и приглашающе распахивает дверь.