Чёрный бархат темноты

*** Имя пришло во сне. Ко времени его появления Ньют уже отчаялся вспомнить и всецело – разумом, телом, душой – страдал от его нехватки. Как фантомная конечность, стёртые из памяти символы ощущались, но не нащупывались, состоя из пустого воздуха и катышков ластика, и мучали своей эфемерностью, нежеланием обрастать плотью букв. Потребность вспомнить их стала навязчивой – узнать хотя бы первую, – а мальчик всё повторял: «Не переживай, никуда они не денутся». Он оказался прав, и Ньют запомнил точные координаты долгожданного обретения: то была вторая неделя, десятый день. Точнее, ночь с девятого на десятый. Она была примечательна тем, что Галли впервые его не тронул: был слишком уставшим и после работы сразу же завалился спать. Ньют уже подготовился: и смазал себя кремом, и слюны во рту подкопил на всякий случай, и принял удобную, менее болезненную позу, которую нашёл буквально сутки назад (левый бок, правое колено к животу, другую ногу вытянуть), но внезапно оказался невостребованным и растерялся. До этого Галли пользовался его телом каждую ночь, а тут рухнул на простыни, накрылся одеялом и отвернулся к стене. Ньют не знал, что такое бывает – темнота, при которой принадлежишь самому себе – и от радости так и не придумал, чем бы ему заняться. Долго лежал без движения, но спать не хотелось, так что в итоге он тихо поднялся, надел штаны, забыв майку, и вышел из хижины в ночной Глэйд. Он отличался от дневного так, будто до утра погрузился в иное измерение. В этом новом пространстве было прохладно и пугающе светло: большущая безлицая луна освещала поляну потусторонним светом. Обе её щеки были надуты, из чего Ньют сделал вывод о её возрасте: самая середина жизни. Ни растущая, ни усыхающая – идеальный круг. Всё, чего касался стекающий с неё свет, становилось подозрительно двойственным: предмет – тенью, а тень – предметом. Журчания света не было слышно, но если бы кто-нибудь подставил под него стакан, тот наверняка наполнился бы флуоресцентной жидкостью с магическими свойствами. У Ньюта не было с собой стакана, и он пошёл дальше – в лес, по которому скучал и который (Ньют был уверен) скучал по нему в ответ. Стоило войти в него, и он обнял в себя тьмой, засопел. Силуэты уже ставших привычными деревьев и кустов будто нарядились в костюмы загадочных игольчатых существ из каменного коридора (которых глэйдеры называли гриверами), но луна и подражающие ей светлячки освещали тропы, да и было во всей этой зловещей мистике своеобразное очарование. Если приведенчество стволов и внушало страх, то страх был игривым, интригующим, и душе хотелось его ощущать. А Ньюту хотелось найти дуб. То большое дерево, которое почти спасло его во время побега. Ньют не виделся с ним с их первой встречи и необъяснимо чувствовал, что нужно повидаться снова. И хотя вероятность узнать его в искажённой ночной реальности, среди сотен так похожих друг на друга деревьев была мала, дуб всё же узнался – даже стены не были такими величавыми и горделивыми, как это бесчувственное бревно. Вряд ли оно тоже ждало свидания, но неспящие птицы в листве его головы громко подзывали к себе, и подошедший Ньют приложил обе ладони к стволу, провёл пальцами по чёрствой коре, похожей на чешую дракона. – Не спится? – спросил дуб. Сначала показалось, что история повторяется, и что Галли снова настиг его в этом злополучном месте. Но прозвучавший голос был не похож на голос Галли. Ньют резко отпрянул, попятился, забыв про костлявые корни под ногами, и, запнувшись о них, полетел спиной назад. Кто-то негромко засмеялся, а Ньют успел только охнуть, когда большие и крепкие руки мягко подхватили его за плечи и бережно наклонили обратно, помогая снова принять вертикальное положение. Ньют выпутался из них, вскочил на ноги, обернулся и увидел перед собой Бена. Отёк уже спал с его исколошмаченного кулаком Галли лица, и даже в лунном свете оно уже не казалось обезображенным. Рассечённая кожа схватилась плотными корочками над бровью и у скулы, а глаз, который во время битвы показался Ньюту выбитым, всё же был на месте – неравномерно тёмный от сгустившейся в нём крови. Двуглазый Бен сказал: – Не бойся. Он стал надвигаться на Ньюта, пока тот не упёрся лопатками в ствол дуба, и прежде, чем его двусмысленные действия обрели однозначность, произнёс: – Ты самый красивый Нечётный из всех, кого привозил лифт. «Вот так номер», – удивился внутренний голос. «Вот и закончилась наша прогулка», – объявил здравый смысл. Ньют помнил, как во время состязаний одержавший победу над индейцем Бен хотел коснуться его, но Алби помешал этому. Сейчас Алби рядом не было (никого рядом не было), и Бен закончил начатое: протянул руку к Ньюту, провёл ей от шеи до груди и спросил, обводя пальцами (и взглядом) вспухшую вокруг сигаретного ожога кожу: – Разве можно портить такую красоту? – Тебе нельзя трогать меня, – ответил Ньют, вжимаясь в дуб и стараясь не смотреть в кровавый глаз, – Я принадлежу Галли. Бен ухмыльнулся, на секунду приподняв бровь, и от этого жеста, в котором читалось пренебрежение к правилам, Ньюту стало страшнее, чем от всех мерещащихся в кустах монстров вместе взятых. Его тело, уже привыкшее к беспардонным прикосновениям чужих рук, никак не отреагировало на пальцы Бена, даже не пустило вслед за ними рой ледяных мурашек, но напряглось, готовое бежать, а сердце замолотило в рёбра, как барабанщик. Однако вопреки ожиданиям Бен не развернул Ньюта к себе спиной, не стянул вниз резинку его штанов. Он только убрал светлую прядь за его ухо и, наклонившись совсем близко, прошептал: – А тебе нельзя приходить ко мне. Но если захочешь – я буду ждать. Только дай знать, и я скажу, где мы встретимся. Ньют не ответил, а Бен зарылся носом в волосы у его виска, глубоко и голодно втянул их запах, но вскоре отстранился и мотнул головой, не позволив себе окончательно утонуть в пьянящем аромате. – Обещаю, тебе понравится, – добавил он. За этим ничего не последовало. Прикосновение пропало, шумное дыхание стихло. Отойдя от Ньюта на несколько шагов, Бен бесследно растаял в текстуре тьмы, будто был порождением ночных миражей. Ньют сполз по стволу дуба вниз и сидел у его ног какое-то время, не шевелясь, прислушиваясь к звукам вокруг, пока окончательно не убедился в том, что остался один, что Бен не вернётся и что лес не приготовил для него ещё одной неожиданной встречи. Только тогда он расслабился и облегчённо выдохнул. Сидеть на земле скрючившись, в окружении жёстких корней было так же удобно, как в яме-пентхаусе, но именно в такой позе и на такой природной перине Ньюта начало клонить в сон, и ни крикливые птицы, ни вероятность на утро оказаться искусанным муравьями не были этому помехой. Он посмотрел в почти перекрытое кронами деревьев небо, и перед тем, как веки зашили его глаза ресницами, внутренний голос произнёс: «Знали бы звёзды, что под ними творится – потускнели бы от расстройства». «Думаешь, они не знают?» – спросил здравый смысл. После этого Ньют уснул. Ему ничего не снилось с момента прибытия в Глэйд. Ни единого сюжета – ни кошмаров, ни грёз. Может быть, он просто не запоминал их (и был даже рад тому, что ночь даёт ему отдохнуть от эмоций и переживаний), однако сон, приснившийся ему под дубом, память зарисовала в деталях: он был цветным, чётким, удивительно реалистичным. И он принёс в себе то, чего Ньюту так не хватало. В том сне Фрайпан варил суп из ежей. Ежи были живыми и плавали в бурлящем кипятке, медленно перебирая лапами, будто совсем не обжигаясь и наслаждаясь купанием. Фрайпан помешивал бульон, добавлял в него специи, высыпал порезанный мелкими колечками зелёный лук, которым ежи принялись задорно швыряться друг в друга, и отдавал поручения своим, не вошедшим в кадр сна, помощникам. Когда суп был готов, Фрайпан подозвал Ньюта к себе и поднёс к его лицу наполненный запотевший черпак – попробуй, мол, как на вкус. Дрейфующие в этом черпаке кружочки моркови, кубики картошки, стебельки укропа и ежовые иглы сначала выглядели бессистемной густернёй, но потом сложились в четыре причудливые буквы – Н, Ь, Ю и Т, – которые становились всё стройнее и разборчивее, сцепляя свои суставчики супной пенкой. Ньют обхватил губами край черпака, выпил буквы вместе с иглами, и один из ежей, барахтающихся в кастрюле, перевернулся пузом кверху и дружелюбно подмигнул. «Ну как?» – спросил Фрайпан, – «Чеснока не добавить?» Так Ньют узнал, что он Ньют. Он проснулся с чувством полноценности. Ночь покинула лес, и вместе с ней развеялись все её инфернальные козни. Вместо холодного света щекастой луны сквозь листву просачивался тёплый свет солнца, а в сознании Ньюта вместо проплешины теперь были четыре символа из варёных овощей. Где-то внутри себя он знал, что весь пазл стёртой памяти ему никогда не собрать, но главная деталь теперь была на месте, идеально вписывалась в вырезанное под свою форму пространство, и от этого стало так хорошо, что казалось, будто вспоминать всё остальное не очень-то и нужно. Ньют поднялся, отряхнулся от пристроившихся на голове листьев и облепивших тело божьих коровок и быстрым шагом направился к поселению. Поляна впервые видела его облачённым в новое (точнее, старое) имя. Трава с интересом касалась его не-безымянных ног, а Чётные глэйдеры, катившие по земле большие деревянные бочки, ещё не знали, что видят перед собой не просто босую подстилку Галли, а человека, у которого теперь было своё собственное имя. Но представляться им Ньют не спешил: кое-кто другой должен был познакомиться с ним раньше остальных. Войдя в мастерскую, которую в шутку называли то посудной лавкой, то скульпторской, то глиномесной, Ньют застал мальчика за привычным делом: тот стоял на высокой стремянке и протирал ветошью полки стеллажей, приподнимая разномастную утварь и ставя её обратно на вытертое место. – Опять проспал, – упрекнул он Ньюта, не оборачиваясь, – Джефф тебя не дождался, один за глиной пошёл. Как думаешь, легко ему будет тащить полные вёдра в одиночку? Ньют даже не заметил, что улыбается, хотя от улыбки уже сводило щёки. Зато это заметил мальчик, повернувшись к нему и сдвинув брови. – Что это с тобой? – спросил он, – На себя не похож. – Вспомнил, – ответил Ньют. – Что вспомнил? Что Джеффу помочь надо? Вовремя ты. – Я вспомнил имя. – Да ладно! – воскликнул мальчик, выпучив глаза. Он спрыгнул со стремянки, проигнорировав ступеньки, швырнул косматую тряпку в сторону, подлетел к Ньюту и несильно боднул его головой в плечо, тоже заражаясь улыбкой. – Ну и кто ты теперь? Признавайся! Ньют не успел открыть рот, как мальчик выпалил: – Джастин? – М-м-м… нет. – Лукас? – Не совсем. – Алан? Мальчик принялся гадать и зачем-то восторженно подпрыгивать всякий раз, как называл новое имя. С каждым последующим прыжком выдаваемые им имена становились всё более нелепыми, и где-то между Джулианом, Клаудием, Леонардом и Умберто Ньют не выдержал и рассмеялся. – Неужели Фернандо? – Да нет же. – Чёрт! Ну… тогда Себастьян! Да, точно, Себастьян! По-другому быть не может! Это моя последняя попытка. – Сказать тебе? – Скажи! – Всего лишь Ньют. – Надо же, почти угадал! – обрадовался мальчик, – А я Чак. Будем знакомы. Ньют протянул Чаку ладонь, но тот отмахнулся от неё, сказал «Да ну тебя с твоим рукопожатием!», и обнял Ньюта, повиснув на его шее, щедро обдав своим неповторимым запахом одуванчиков и спросив: – Где ж ты, Дитрих, столько божьих коровок на себя насобирал? Товарищам Нечётным Ньют решил представиться в тот же день, на обеде. Получилось не с первого раза: за столом стоял такой галдёж, что фразы «меня зовут Ньют» никто просто-напросто не услышал. Ньют произнёс её тихо и неуверенно (сам ещё не привык к ней), да и момент, наверное, для этого выбрал неподходящий: сотрапезники как раз принялись обсуждать способы провоцирования расстройства живота для отсрочки исполнения ночных обязанностей. Но Ньют решил «быть Ньютом» до последнего. Когда кто-то слева от него вдруг сказал: «А ведь можно плюща нажраться, сто пудов пронесёт», он набрал в грудь воздуха и выкрикнул своё имя так громко, как только мог. Вся хижина вздрогнула от этого крика, а парень, предлагающий плющ, поперхнулся рагу и тяжело закашлялся. Сначала все принялись похлопывать по спине этого несчастного парня, чтобы тот смог снова дышать, а уже потом – Ньюта, чтобы тот ощутил всеобщее одобрение. Ньют думал, на этом всё закончится (максимум, последует выдача дополнительной порции именного мыла с выцарапанной ногтём гравировкой), но эти похлопывания вылились в аплодисменты, в громкие стуки ложек о столешницу, а потом и вовсе в полноценную истерику. Саймон и ещё трое крепких ребят подхватили Ньюта, вынесли из хижины-столовой и принялись качать на руках, слегка подкидывая в воздух. Все остальные, забыв про свой обед, тоже выскочили наружу и стали прыгать вокруг, эхом повторяя выкрикнутое Ньютом имя, будто оно было их общим. Более того, в качестве подарка Фрайпан преподнёс Ньюту праздничный паёк – оставшегося с позавчерашнего Чётного ужина жареного ежа, нанизанного на деревянный шампур. – Ого! – закричали остальные, – Настоящий ёж! – Спорим, ты в жизни такого не пробовал? – спросил Фрай, широко улыбаясь. Ньют не стал жадничать, и угощение разделили на всех, так что каждому досталось по маленькому кусочку позавчерашней свободы (площадью примерно в полтора сантиметра). Ньюту удалось разыграть удивление от «нового» блюда, а другие Нечётные удивлялись взаправду. – Привкус знакомый. Этого ежа что, в сперме вымачивали? Фрай, неси ещё! – сказал кто-то, и всем почему-то стало смешно от этой глупой шутки, даже Ньюту. Назвать его состояние «счастьем» было трудно, ведь ноги всё ещё были босыми, день по-прежнему обращался в вечер, а сумерки скапливались под потолками хижин, суетливо намекая на то, что скоро придёт время быть полезным для хозяина. Но в этот день, так похожий на день рождения, единственным занятием неулыбчивого Ньюта были улыбки, так что слово «радость» вполне выражало испытываемые им эмоции. Пока Нечётные подбрасывали его и ловили, трепали и обнимали до боли в рёбрах, ему показалось, что всё теперь будет по-другому. Не столько из-за бешеной энергии, вдруг переполнившей товарищей, сколько из-за незнакомых прежде ощущений цельности и значимости, сочетание которых очень походило на внутреннюю силу. Что делать с ней – Ньют пока не знал, но внутренний голос пообещал: «Как-нибудь разберёмся». Разумеется, влияние имени на жизнь в Глэйде было переоценено, и все многообещающие предчувствия перемен развеялись в тот же момент, как только Галли расстегнул свой ремень и зажёг сигарету. Сообщив ему о воспоминании, Ньют надеялся, что бирка с именем придаст ему хоть какой-нибудь ценности в хозяйских глазах. Но Галли даже не захотел знать, как звучит имя Ньюта, не позволил его произнести. Он только кивнул на свой член со словами: «Приступай», и Ньют понял, что имя, каким бы оно ни было, не даст ему никаких прав и никаких поблажек. Впрочем, всё было не так уж плохо. Галли проявлял свою власть исключительно поздним вечером или ночью, когда возвращался со смены. Будучи большой шишкой в Глэйде (если не правой рукой Алби, то точно левой), он весь день был занят какими-то глобальными организационными вопросами (и, по всей видимости, считал, что высокое положение даёт ему полное право быть первостатейным ублюдком), а Ньют старался лишний раз не попадаться ему на глаза, большую часть времени проводя в мастерской и выполняя поручения мальчика-Чака. Поначалу в его обязанности входили несложные дела вроде уборки, поддержания рабочих мест в порядке и чистоте. В распоряжении Ньюта был веник, совок и целая пустыня глиняной пыли, которая, сколько ни выметай, снова и снова заполняла мастерскую. Чуть позже ему доверили мытьё инструментов (палочек и дубинок с наконечниками разной ширины, остроты и формы), протирку полок и контролирование влажности в большом ржавом корыте. Когда глина в нём начинала подсыхать, её следовало залить водой, хорошенько перемешать лопатой и накрыть клеёнкой, а когда глина кончалась, следовало сходить за новой порцией на озеро, отыскать ту, что будет нужного цвета (тусклой умбры), накопать и натаскать вёдрами в корыто. Работа была рутинной, но она позволяла Ньюту наблюдать за тем, как Чак и пухлогубый Джефф ловкими движениями превращают комки принесённой им грязи в красивые вещи. Им удавалось это, на удивление, виртуозно, и Ньют этим восхищался, а Чак поощрял его интерес, время от времени рассказывая о тонкостях ремесла. Его рассказы становились всё дольше и детальнее, превращаясь в настоящие лекции по керамике, и Ньют внимательно слушал, стараясь запомнить как можно больше. – Самое удивительное во всём этом деле то, что какой бы предмет и какой бы конфигурации ты ни лепил, в конечном итоге он обязательно будет похож на тебя самого, – сказал Чак, прохаживаясь по мастерской, – Пропорции, характер, образ – всё будет твоё. И хоть ты тут что делай, но если сутулый человек возьмётся лепить что-нибудь строго вертикальное и прямое, его изделие обязательно будет крениться в одну из сторон. Слегка, но заметно. «Выпрями спину», – шепнул Ньюту внутренний голос, – «Горбишься, как гривер». – Зная этот закон, что бы ты, не глядя на слепленные мной поделки, а ориентируясь лишь на мою внешность, мог бы сказать о них? – спросил Чак. Ньют посмотрел на него, но перечислять особенности выразительной мальчишеской фигуры постеснялся. Чак принял молчание за знак недопонимания и терпеливо подтолкнул Ньюта к ответу, слегка облегчив задачу. – Вот, взгляни-ка сюда, – он указал ладонью на хлипкую, припорошенную глиняной пылью досочку, на которой громоздились разномастные горшки, – Какие из них мои? Ньют осмотрел артефакты, подумал немного. – Вот эти, – он кивнул на брюхастые крынки, украшенные узором из многочисленных кудряшек. – Так точно! – ухмыльнулся Чак, обрадовавшись сообразительности своего ученика, – Быстро ты схватываешь. Остальная посудка на этой полке ни о чём тебе не говорит – она была слеплена людьми, которые жили в Глэйде до тебя. Но, присмотревшись к ней, можно с лёгкостью воссоздать их примерные портреты. И, наоборот, посмотрев на человека, можно вообразить, что из себя представят его будущие работы. Мальчик скрестил руки на груди, осмотрел Ньюта с ног до головы и заключил: – Про тебя, например, сразу ясно, что у всех твоих поделок будут слишком худенькие стенки. Это опасно, потому что они, скорее всего, треснут при обжарке в печи. Я печь тебе показывал? Иди сюда. Чак зачем-то подвёл Ньюта к маленькому вулкану, хотя Ньют уже сотню раз до этого выгребал из него золу. – Классная штуковина, да? Открывать и смотреть внутрь пока не будем, там сейчас Джеффовы тарелки пекутся. Сервиз целый! Откроешь во время запекания – нарушишь температурный режим и ритм циркуляции горячего воздуха. Об этом мы потом ещё поговорим, когда что-нибудь свое слепишь. Вопросы? – Зачем так много посуды? – Затем, что криворукие глэйдеры бьют по пять чашек на дню. И если не будет запаса, очень скоро все мы будем есть из листьев и собственных ладоней, как обезьяны. Ещё вопросы? Ньюту нравилось учиться и проводить время в мастерской. Он был примерным подмастерьем и довольно стремительно продвигался по карьерной лестнице: из подметальщика сделался протиральщиком, из протиральщика – носильщиком, из носильщика – реставратором (в компетенцию которого входила склейка черепков смолой и свежей глиной), а из реставратора – младшим скульптором, который уже мог пробовать лепить что-нибудь самостоятельно. Ничего путного, ясное дело, сначала не выходило – одни только косые и заляпанные отпечатками пальцев плошки, больше похожие на пепельницы, – но Чак находил их кособокость очаровательной, велел Ньюту продолжать в том же духе и уже через неделю устроил ему первый обжиг. – Я же говорил, – сказал Чак, надевая рукавицы, доставая из печи затвердевшую глину и указывая на трещину, – Края слишком тонкие. Давай-ка ещё потренируйся. Иногда Чак уходил на собрания Чётных, и Ньют оставался вдвоём с Джеффом – самым тихим человеком в Глэйде, самым незаметным босым. Его почти патологическое спокойствие не было результатом затравленности, наоборот: оно было похоже на созидательную уравновешенность, странную для представителя их с Ньютом касты, странную для невольника, странную для раба. Он не бывал печален или подавлен, не бывал обижен или сердит. Он только молча лепил, как ударившийся в буддизм робот, не поднимая головы от станка, и вывести его из себя не удавалось даже залетающим в окна мастерской надоедливым ласточкам, которые повадились воровать глину для строительства гнёзд и которых Чак называл «алчными острокрылыми поганками». Ньют лишь несколько раз слышал голос Джеффа и ни разу не видел его на общих завтраках, обедах и ужинах. Джефф ел отдельно от других Нечётных, и Ньют связывал это с тем, что отношения Джеффа с его хозяином вышли на новый, никому непонятный и не вписывающийся в систему глэйдерских правил уровень. Ньют был свидетелем. Он слышал, как в конце рабочего дня что-то загрохотало в противоположном от печи углу, у дальних стеллажей, и взял в руку веник, решив, что в мастерскую проникла очередная плутоватая птица, которая начнёт метаться и перебьёт к чёртовой матери всю посуду, если не выпроводить её на улицу. Спустя пару секунд грохот стих, но шорох продолжался, и Ньют бесшумно крался на этот звук. Вот только вместо птицы в углу метался Джефф. Ньют остановился на расстоянии в два стеллажа от него и видел, как чьи-то руки обхватили его за талию и придавили к стене, бездумно и стихийно принялись шарить по его телу, юркнули под майку. Ньют думал было броситься на помощь, но вдруг заметил, что сам Джефф, вместо того, чтобы сопротивляться, крепко стиснул щёки напавшего на него человека в измазанных глиной ладонях и прижал его лицо к своему. Когда они разорвали поцелуй, Ньют узнал в незнакомце Уинстона. – Соскучился по тебе, – нежно и в то же время страстно прошептал Уинстон в губы Джеффа. – Ты опоздал, – ответил Джефф, почти задыхаясь от нахлынувшего чувства, – Договорились же встретиться, когда тени стен пересекут поле. – Знаю, любимый, прости. Прости, прости меня. Ты ведь простишь? Они снова принялись целоваться, с силой мять губы друг друга губами, и это получалось у них так хорошо и так красиво, что Ньют не мог не смотреть в их сторону, как бы ни старался. Внутренние голоса взывали к тактичности и совести, кричали «Не пялься!» и всё-таки заставили тихо уйти, понуро опустив веник, хотя увиденное так поразило и взбудоражило Ньюта, что ноги не очень-то шли. Той ночью у него впервые была эрекция (которая держалась, конечно, не благодаря действиям Галли, а воспоминанию о том, как чувственно постанывал Джефф в объятиях Уинстона). И пока Галли двигался внутри, Ньют дотронулся до своего члена и сделал пару движений на пробу, представив себя и абстрактного партнёра (нежного, любящего, соскучившегося) в том углу, что привело к совершенно неожиданному, новому и до головокружения приятному результату. На реакцию Галли было наплевать, а вот смотреть после этого в глаза Джеффу было немного стыдно. Потом Ньют ещё несколько раз видел, как Уинстон забирал его из мастерской по вечерам, и в каждый из этих вечеров они обнимались и целовались так, будто их губы были единственным источником воздуха. Будто потребность в губах друг друга была необоримой. На следующее утро Джефф приходил весь светящийся, и Чак без стеснения спрашивал, приподнимая одну бровь: – Бурная ночка выдалась? На что Джефф смущённо улыбался. Ньют не завидовал, совсем нет. У него тоже бывали особо бурные и выматывающие ночи. После них он являлся в мастерскую сонным и изнурённым, пятнистым от синяков, и Чак без лишних слов отпускал его, давал выходной. В такие дни Ньют уходил в лес и гулял там часами. Навещал дуб, дремал в его ногах, забирался наверх и устраивался на большой древесной полочке между двумя сучьями, привалившись спиной к стволу. Сидя так однажды, Ньют поймал в полёте опадающий лист и, рассмотрев его тонкие прожилки и кудрявый край, зачем-то приложил его к своей правой щеке – сам не понял, зачем. Дуб молча терпел эту слащавую нежность, хотя мог стряхнуть с себя назойливого гостя и растоптать корнями. И даже когда Ньют забрал лист с собой, чтобы отпечатать его рисунок на глине – даже тогда дуб был благосклонен к его наглости. Иногда Ньют не ограничивался дубом и заходил в те участки леса, в которых ещё не бывал. Живущих в них растений было много, и все они были разные – даже слишком разные для одного климата, будто нарочно собранные и привезённые из разных уголков мира в одну коллекцию. У южной стены Глэйда, к примеру, трава была гораздо более широкая и мясистая, чем в других местах – Ньют связал это с её способностью удерживать в себе влагу. Кора деревьев у северной стены казалась особенно тёмной, а нижние ветки, как подолы платьев, были задраны так высоко, что до них невозможно было дотянуться, даже если подпрыгнешь, даже если стремянку принесёшь. Длина иголок у хвойных деревьев была разной. Влажность и температура воздуха отличалась. Почва была разноцветной, и ни один куст не повторял облик другого куста – каждый обладал индивидуальностью, и Ньют хотел бы знать их названия, но растения сами не знали своих имён, и, в отличие от глейдеров, даже не думали их вспоминать. «Можно назвать их по-своему», – предложил внутренний голос, – «Вон ту корягу зовут Луиза». Лес был местом, в котором Ньют расстилал душу. Одиночество не тяготило его, напротив, создавало иллюзию независимости и безопасности. Ньют наблюдал за птицами, гладил мох, собирал цветы, гулял с ветром, советовал пробегающим мимо ежам держаться подальше от Фрайпана и ел какую-то дикую ягоду, похожую на жимолость, совсем не заботясь о том, ядовитая она или нет. К сожалению, любая длительная экспедиция заканчивалась каменной стеной, и, чтобы не заплутать и вернуться к поселению, приходилось идти рядом с оградой, ведя пальцем по её холодной поверхности, так непохожей на податливую глину. Чтобы не ранить ноги раскиданными у стены камнями, Ньют мастерил себе сланцы из листьев и верёвок, вроде тех, что носили некоторые Нечётные. Обувь была не самой удобной: верёвки натирали, а подошва хоть и состояла из дюжины слоёв, быстро рассыпалась на составляющие, рвалась и приходила в негодность, однако какую-то часть пути она всё-таки позволяла преодолеть без боли и царапин. Когда было скучно или тоскливо, Ньют бродил вдоль стены целый день, обходя Глэйд по кругу (по квадрату) раз за разом, и только на седьмой или девятый обнаружил их – скрытые под занавесью плюща надписи на западной стене. Выцарапанные на камне слова занимали метр, а то и полтора, и при ближайшем рассмотрении оказались именами, среди которых были только Чётные (будто Нечётных не существовало вовсе) – знакомые и незнакомые, зачёркнутые и не зачёркнутые. В том числе придавленное глубокой полосой имя «Канги». Надо отдать должное убившему его Бену – он больше не приставал с предложениями, не беспокоил Ньюта своими желаниями. Только смотрел на него, когда они пересекались на поляне или в лесу, но в этом взгляде не было упрёка. Ньют даже поймал себя на мысли, что достанься он этому человеку, всё действительно, как говорил Чак, могло бы быть хорошо и их партнёрство со временем стало бы походить на связь Уинстона с Джеффом. Впрочем, это была лишь фантазия, да и Ньют плохо представлял себя влюблённым в Бена. Между тем прошёл месяц. Кто-то голодный откусил от луны здоровенный кусок, а Ньют за это время налепил чуть больше десятка треснувших пепельниц (и одну удавшуюся кружку с отпечатком листа), обошёл стену тридцать раз, сделал Галли сотню минетов, увидел тысячу поцелуев Уинстона и Джеффа и присутствовал при торжественном событии – доставке лифтом новичка, счастливчика Чётного, которого встретили не свистом и ямой, а поздравлениями и рукопожатиями. Каждый новый день был похож на предыдущий. Каждая следующая ночь повторяла сюжет прошлой. Чак говорил, что Нечётные привыкают к этому, но Ньют так и не привык. Возможно, со стороны его состояние было похоже на смирение, но второй месяц подходил к концу, луна успела снова раздуть щёки и снова сделаться укушенной, а Ньют не проводил и дня без мыслей о каменном коридоре. Он подходил к открытым воротам и подолгу смотрел внутрь. Топтался возле них и смотрел. Стоял неподалёку и смотрел. Садился на землю и смотрел. Он видел, как бегуны (Минхо, Тайлер, Бен и Стив), исследовавшие лабиринт, без страха пробегали между стен, скрывались за их поворотами, и всё надеялся, что сможет совладать с клаустрофобией и настолько же легко окажется внутри. Каждый день Ньют был полон решимости и каждый день уходил прочь, так ничего и не предприняв. Это продолжалось снова и снова, и босоногие товарищи шутили над ним: – Кого ты там высматриваешь? – Назначил свидание гриверу, а он не пришёл? Но за неделю до прибытия нового Нечётного в голове Ньюта родилось решение, далёкое от побега в коридор. Более радикальное и требующее куда большей смелости. Оно не было неожиданным, потому что набирало силу постепенно все два месяца, крупица за крупицей. И когда оно окончательно созрело, окрепло и выказало себя, Ньюту оставалось только ждать благосклонности внутренних голосов, которые тут же принялись его отговаривать. Они сдались через семь суток пререканий, так что запланированный прыжок выдался ровно на тот день, когда в Глэйде должен был появиться новый объект всеобщего желания, главный приз дикарских побоищ. К ним Чётные начали готовиться заранее: те, кто имел реальные шансы победить, занимались усиленно, уделяя тренировкам чуть ли не половину рабочего дня, а остальные делали ставки (минимальный взнос – кусок мыла). В режим подготовки входил замечательный пункт «отоспаться перед победой», и потому никто и не шелохнулся, когда Ньют покинул их с Галли хижину рано утром. И когда он взял лестницу, и когда взобрался на стену, и когда оказался наверху – тоже. Лишь в тот момент, когда он встретил первый (и последний) в жизни рассвет, мысленно прощаясь с лесом и Чаком, желая новому Нечётному сил и мужества, только тогда кто-то ранний заметил его. – Эй, друг! – крикнули снизу голосом Фрайпана, – Далеко ли собрался? Отсчёт пошёл на секунды. Нужно было сделать всё до того, как крик соберёт у стен толпу. – Не дури, слышишь? Спускайся. Я горошницу сегодня готовлю. Ты же любишь её, я знаю. Ньюту стало смешно от такого хитрого подкупа. Он действительно любил горошницу Фрая, но медлил по другой причине: не мог выбрать, в какую сторону стены прыгать, хотя и на земле Глэйда, и на камне лабиринта его ждала одинаковая смерть. «Боишься?» – спросил внутренний голос. «Представь себя на вершине горы», – посоветовал здравый смысл. «Заснеженной и пустынной», – добавил внутренний голос. «Представь, что есть крылья», – сказали они хором. Ньют последовал их совету. Закрыл глаза. Как в детской игре, обернулся вокруг себя несколько раз. И, почти не колеблясь, шагнул в пустоту. Последним, что он услышал, был крик Чака и звук поднимающегося лифта.