Чёрный бархат темноты

*** Когда боль утихает, Ньюта будто опускают в белый шоколад – мягкий и тёплый. Он парит в нежно-жидкой невесомости неопределённое время – сутками, столовыми ложками – пока сломанная кость не размокает, пока сукровица не превращается в абрикосовый конфитюр. Потом наступает бесчувствие и беспамятство, однако кто-то (человек) всё время рядом, держит за руку, как верёвка – лодку, и не даёт уплыть. То громко и близко, то глухо и далеко, этот кто-то разговаривает с Ньютом, требует «Открой глаза» и гладит по лицу, задевая ресницы. Это неприятное, отвлекающее ощущение не даёт Ньюту захлебнуться шоколадом. Когда боль возвращается, Ньют кричит и стонет, скулит и плачет, но именно боль позволяет вынырнуть. В один из таких просветов Ньют вдруг видит перед собой окружающее пространство: общая картина мутная, но детали чётче обычного, и одна из них – незнакомые глаза. Карие, но очень светлые, а их взгляд – надувной, совсем как спасательный круг. Ньют цепляется за него сознанием, тянет на себя, смотрит в ответ и как можно разборчивее шепчет: – Убей меня. В течение трёх столовых ложек никто не отвечает, а потом человек говорит: – Дыши. И Ньют дышит. *** – Новостей несколько. Проходит день. Может, неделя. Голос другой, и это Чак. Точно он – здесь и думать нечего. Только он в сложившейся ситуации может говорить с Ньютом так, будто тот прыгает со стен каждый день, и будто все уже давно к этому привыкли. В интонации ни печали, ни скрываемой тревоги, только честное, лучистое дружелюбие. «Обожаю его», – шепчет внутренний голос. «Ты ещё здесь?», – спрашивает в ответ здравый смысл, – «Мне казалось, тебя вышибло ударом о землю». «Ещё чего!», – отвечает голос. – Во-первых, – продолжает Чак, – Пока ты валялся тут со своей ногой, на озеро прилетели утки. Первый раз за всё время, серьёзно. Раньше их никогда тут не было. Я вообще думал, они весной должны прилетать, но ты сам знаешь: Глэйду сезоны не писаны. Мышцы лица застыли, как обожжённая глина, поэтому Ньют улыбается мысленно. – Они непуганые совсем, эти птицы. Дикие. Заходишь в воду, а они даже в сторону не отлетают, только смотрят на тебя с любопытством, будто ты сам – утка. Ну, то есть, селезень. Так и купаешься в их компании. Клювы у них такие прикольные, ты бы видел! А ещё вместо должного кряканья они издают нечто вроде интеллигентного похрюкивания – такая умора! Фрайпан вздумал угостить всех утятиной, но я против. Одну поймаем – и всё, они потом бояться будут. Надеюсь, успеешь ещё поглядеть на них перед тем, как улетят. Или перед тем, как их наши слопают. – Я тоже надеюсь, – шепчет Ньют. – Во-вторых, ты даже не представляешь, что происходит в Глэйде после появления нового Нечётного. Того, который пришёл после тебя. Этот шустрый такой сюрприз всем устроил! Тут не просто попахивает – я бы сказал, смердит переворотом! Новичок, кстати, очень похож на утку – из-за вздёрнутого, как клюв, носа. Ну, то есть, на селезня. – Переворотом? – Да, но давай по порядку! Я сразу понял, что он не такой, как другие. Не из-за носа, а из-за того, что предложенный мной чеснок он стрескал в два счёта. А после, знаешь, что сказал? Не поверишь. – И что же? – спрашивает Ньют шёпотом. – Он сказал: «неси ещё». – Ого. – Вот и я о том же! Смышлёный парень! Кажись, сразу просёк, что к чему. Но это ерунда, потому что потом, во время состязаний… Ты даже не представляешь, что случилось. Да и никто не мог этого представить. За новичка боролись злостно, а когда остался один победитель… Помнишь, как Алби давал всем право бросить победителю последний вызов? Кто угодно мог выйти и попытать счастье? Ньют кивает. – Так вот, новичок… Сам вызвался сражаться. Если бы Ньют был персонажем фильма, камера бы сейчас приблизилась к нему, и весь кадр заняло выражение недоумения на его лице. Ньют поднялся на локтях, напряг тело, от чего левое колено прострелило болью, а Чак тут же надавил руками на его плечи и опрокинул обратно. – О, нет, тебе лучше не двигаться. Если захочешь в туалет – скажи, я таз принесу. А без необходимости не рыпайся: с таким переломом и таким сотрясением нужен покой. Ньюту захотелось откинуть одеяло и взглянуть на ногу, но интереснее было узнать про неукротимого новичка. – То есть как это – сам вызвался? – спросил он, расслабляясь в постели. – А вот так, – отвечает Чак, – Я обалдел просто. Как и все остальные. – А разве такое не запрещено правилами? – В том-то и дело! Никому и в голову не приходило устанавливать правила для такого случая. Потому что никто из новичков до этого не встревал в поединки и не бросался защищать самого себя. – И что, Алби это позволил? – Да он ни сообразить, ни предпринять ничего не успел. У него тоже, как у остальных, отвисла челюсть, и он просто пустил всё на самотёк. Теперь наши говорят, что он сплоховал, и что из-за его промедления весь порядок под угрозой. – И что в итоге? Как кончилась битва? – Новичок оказался не сильным, но изворотливым, и – не поверишь – поборол победителя. Как тебе такое, а? Прям гривер, блин, какой-то. Если честно, мне даже жаль Бена: опять он остался без пары, а ведь сколько пота пролил на этом песке, лишь бы кем-нибудь обзавестись и кого-нибудь полюбить. – А что после? – А после новичок расшнуровал ботинки на ногах Бена, стянул их с него, обулся и сообщил остальным: «В самый раз». Он сам сделал себя Чётным, понимаешь? Ньют представил себя в сценарии этой героической картины и затаил дыхание от восхищения. Потом вспомнил, что вёл себя совсем иначе – трусливо, совсем не по-геройски, совсем никак – и сник. Чак продолжил: – Теперь Нечётные хотят сделать новичка своим предводителем, Чётные – изгнать в лабиринт, но никто так ничего и не предпринял, потому что и те, и другие рыщут по лесу в поисках беглеца. – Он прячется в лесу? – Да, и очень ловко. Вот только ботинки – единственное, что он прихватил с собой, и, я боюсь, его отшельничеству рано или поздно придёт конец. Оголодает и сам выйдет, куда деваться? Ньют задумался о трудностях одинокой жизни в лесу (без провизии, спичек и священного мыла), и невольно стал оглядывать хижину, в которой проснулся. Она оказалась незнакомой, и, судя по насыщенному запаху дерева и смолы, совсем новой, только что построенной. – Твоя собственная, – поясняет Чак, – Разумеется, на время – будешь жить здесь до тех пор, пока на ноги не встанешь. Так Галли распорядился. Чак произнёс последнюю фразу особенным тоном – наверное, от этого в груди Ньюта похолодело. Он ощупал тканевую повязку на голове и переспросил: – Галли?.. – Так точно, – кивает Чак, – Он не отходил от тебя ни на минуту. Когда ты это… когда он узнал о случившемся, то бросился к тебе, расталкивая всех. Нёс тебя на руках и все эти дни проводил рядом. Как и мы с Джеффом. Ньют не спрашивает, зачем Чак так откровенно врёт о внезапной преданности Галли. Внутренний голос и здравый смысл тоже не спрашивают друг друга об этом. Ньют только благодарит: – Спасибо. И впервые за весь разговор смотрит на заплаканного Чака. Тот воротит лицо в сторону, старается скрыть отёк падающими на глаза волосами, но безуспешно. Он бормочет, не глядя на Ньюта: – На ногу пока лучше не смотреть. Там… всё плохо. Саймон поставил кость на место, вынул осколки, но он не врач, да и в рану попала грязь, так что… Я думал тебе гипс из глины сварганить, но для этого пришлось бы запечь её вместе с твоей ногой, а это, сам понимаешь, не пошло бы тебе на пользу. Ньют не дал ему увернуться и бессовестно подловил: – Ты ведь говорил, что никогда не плачешь. – Говорил, – отвечает Чак, утирая нос, – Вот только один мой друг прыгнул с огромной высоты и в течение пяти дней изо всех сил пытался умереть. Так что я не выдержал и расклеился. Ты уж извини. Ньют протягивает руку в сторону Чака, а тот тянется навстречу весь, обнимает, стискивает собой, стараясь не наваливаться на нижнюю, пострадавшую часть Ньюта. – О чём ты только думал? – шепчет он с укором в самое ухо. – Солнце хотел увидеть, – отвечает Ньют, – А потом оступился. – Вот как. Они застывают в долгом и крепком объятии. – А я тебе, кстати, дождь принёс, – Чак отстраняется и возвращается снова, держа в руках глиняную мисочку, – Он шёл вчера, а ты его пропустил. Он подносит мисочку к лицу Ньюта, чтобы тот мог в неё заглянуть. Ньют узнаёт треснувший край – он сам лепил эту корявую пепельницу, одну из первых. Вода внутри неё непрозрачная – мутная, в обрамлении грязной пенки, похожей на слюну. Странно, что без дождевых червей. Чак опускает пальцы в эту тухлую воду, а затем брызгает ей на Ньюта – на лицо, на волосы, плечи. Ньют жмурится. Вода на вкус – настоящий июнь. – Я пропущу ещё много дождей, – шепчет Ньют. – Я принесу тебе каждый, – обещает Чак. Они рассматривают узоры пальцев и прожилки отпечатанных листьев на опустевшей миске, а потом Чак поднимается, собираясь уйти и оставить Ньюта одного. Ньют окликает его: – Эй, Чак. – Чего тебе, прыгун? – У новичка карие глаза? – Не знаю. Не вглядывался. А что? *** Нога то болит, то не болит. Это не зависит от подвижности, времени суток или погоды – она просто ноет, когда хочет, и поэтому вместо того, чтобы наслаждаться короткими периодами безболия, Ньют только и делает, что ожидает новой волны. В какой-то момент он всё-таки решается откинуть одеяло, но не видит ничего, кроме плотных бинтов – тёмных от насквозь пропитавшей их крови. Только когда в середине следующего дня приходит Саймон, садится рядом и приступает к перевязке, только тогда Ньюту представляется возможность насладиться видом своей разбитой ноги, похожей на сыр с плесенью. Под бинтами пышное барокко: засахарившаяся рубинами кровь, вспоротая кожа, бусины гноя и открытая кость, которую можно увидеть и даже потрогать, хотя Ньюту не очень-то хочется. Всё кругом воспалённое, нехорошо выглядит и нехорошо пахнет. – Красота, – говорит Саймон. В его голосе нет упрёка или пренебрежения – он всё понимает. Он пересказывает уже услышанный Ньютом подвиг новичка; не морщась, обрабатывает рану размером с каньон перекисью, а затем грунтует зелёной кашицей, похожей на пережёванный плющ. После – чистый бинт: один слой, второй, третий и четвёртый. – Не туго? – спрашивает Саймон. – Нормально, – отвечает Ньют, – Его поймали? – Ещё нет. Приходит Джефф. Обычно молчаливый и тихий, он кормит Ньюта чечевицей и чуть ли не шёпотом рассказывает о бравом Нечётном, который всех удивил, да и ещё, вдобавок, крайне миловиден. Якобы, Джефф никогда не видел такого смельчака, а Уинстон – такого красавца. – Поймали? – спрашивает Ньют. – Прячется, – отвечает Джефф. Приходит Чак, приносит влажные тряпочки для обтираний, тазы, дожди и новости. – Пусто! – восклицает он, – Я ж говорю, неуловимый гривер. К вечеру третьего после пробуждения дня Ньюта бросает в жар. Ногу ломит, голову сверлит, остальное – трясёт. Тело будто растаскивают в разные стороны, и Ньют может чувствовать внутри себя суетливое мельтешение каждой сражающейся с инфекцией молекулы. Сознание то и дело норовит ускользнуть, и именно в это, самое неподходящее время приходит Галли. Похожий на иллюзию, он стоит в проёме хижины и смотрит на Ньюта неописуемо острым взглядом, который может принадлежать только настоящему, реальному Галли. Тот делает шаг вперёд, подходит ближе, молча садится. Ньют гадает, что произойдёт в следующее мгновение: псих свернёт ему шею, как ненужной, сломанной игрушке, или надругается, пользуясь неподвижностью? «Скорее, первое», – прикидывает внутренний голос. «Второе – в его стиле», – решает здравый смысл. Ньют просто ждёт, надеясь ощутить плотное кольцо рук на своём горле, а Галли поджигает вынутую из кармана бумажную палочку, разворачивает горящим концом к себе и подносит к лицу Ньюта. – Затянись, – велит он. Привыкший повиноваться его голосу, Ньют выполняет приказ. Вкус на языке отвратный, дым щекочет легкие, кашель раздирает грудь. Галли диктует: – Ещё раз. Тело неожиданно затихает и превращается в сплошную бесформенную массу – сосредоточение покоя и слабости. Остывшая боль распадается за секунды, и Ньют расслаблен до такой степени, что единственное, на что он способен – это провалиться в сон. *** Заживление идёт медленно. Так же медленно приходит осознание, что жизнь всё-таки продолжается, несмотря на все предпринятые шаги по её устранению. Жить придётся и дышать придётся, равно как ссать в принесённый таз, лежать целый день, терпеть перевязки и нудную тяжесть в затекающем теле, слушать о неудачах в поимке беглого нарушителя Глэйдерских заповедей. Всё бы ничего, если бы Ньюту не было так стыдно. Никто до него не был настолько слаб, чтобы прыгать со стен, а тот, кто пришёл после, и вовсе стал местной легендой. Не сравнивать себя с ним у Ньюта ни в какую не получается; он даже находит ещё один повод умереть – больше не слышать рассказов о снятых с Бена ботинках. «Ты не виноват в том, что выжил», – утешает внутренний голос. «Не твоя вина, что треснула нога вместо черепа», – подбадривает здравый смысл. Отвлечься от их болтовни помогает глина. Чак стелет клеёнку на колени Ньюта, и тот занимает руки сырой грязью, добытой Джеффом на озере. – Не обязательно лепить тарелки, – говорит Чак, – Лепи, что хочешь. Ежей, например, или уток. Ньют никогда не видел уток, но мастерит четвёртую. В её клюве – тонкая папироска. – Вот выздоровеешь – сходим на озеро, – обещает Чак. Галли больше не приходит. Он оставил в хижине спички и целую связку целительных палочек, так что Ньют весь пропах его запахом, и это – худшее последствие курения из всех возможных. Ещё несколько последствий: нравоучения Саймона и кулачки Чака, которые стучат по груди Ньюта, чтобы «пакостный дым не засиживался в лёгких». Джефф тем временем помогает сесть, разминает плечи и массирует здоровую ногу. Ньют хочет сказать, что не заслуживает их заботы, но ничего не говорит. Ньют понимает, что выкарабкивается благодаря веществу, которое Галли скрутил в бумагу, но не думает об этом. Рана с видимым усилием затягивается через две недели. Через три на ней образуется плотная и рельефная, но всё ещё гнойная короста, которую так и хочется подцепить ногтём и сковырнуть, но Саймон запрещает. Ещё через несколько дней горстка Нечётных приносит Ньюту самодельные костылики, больше похожие на большие деревянные автоматы, и Джим (один из босых) говорит: – А мы тут ходунцы для тебя выстрогали. Попробуешь? Ньюта поднимают. Он старается опираться на правую ногу, но та совсем растеряла устойчивость, как и руки, под которые сунули костыли, так что в вертикальном положении Ньют проводит не дольше трёх секунд, а потом его ловят вдесятером – с криком и воплями. – Ничего, – говорит Джим, – В следующий раз получится. В следующий раз тоже не получается. Тело бросило все силы на борьбу с инфекцией, и исхудавший больше обычного Ньют снова валится набок. Его снова ловят, снова с криком. Фрайпан, присутствующий при испытаниях костылей, сообщает: – Для тебя буду готовить в два раза больше и в три раза жирнее. И чтоб всё съедал. Ньюта усаживают на постель и оставляют одного. Чак сменил простыни на свежие, пахнущие чистотой и призывающие к дремоте, но Ньют упорно смотрит на приставленные к стене неприручаемые костыли. После переводит взгляд на дверной проём, в квадрате которого видна трава и пушистая гусеница, похожая на сбежавшую с чьего-то лица бровь. У этого подвижного кусочка чёрного бархата нет сломанных ног (да и вообще нет костей), и он может ползти, куда ему вздумается. «А Ньют не может», – подначивает внутренний голос. Вечером Ньюту надоедает лепить и надоедает сидеть. Точнее, надоело ему уже давно, но этим вечером надоедает окончательно. Он откидывает измазанную глиной клеёнку, стягивает с себя одеяло и долго смотрит на ногу, будто беззвучно спрашивая о чём-то. Та только молчит, окрашивая бинт жёлтым гноем, и Ньют фыркает: «Без тебя обойдусь». Опираясь на руки и здоровое колено, он поднимается на четвереньки и ползком, волоча за собой забинтованное барокко, добирается до костылей. Они хорошо ошкурены и даже пропитаны маслом, так что ладони не цепляют заноз, и схватиться можно покрепче. Ньют считает про себя до трёх и с титаническим усилием поднимается. Широкие рукояти-опоры на верхушке костылей, для мягкости обёрнутые тряпками, он располагает в углублении подмышек – слева и справа. «Только, ради Бога, не свались», – говорят в голове, – «Ещё одну сломаешь – вовсе подняться не сможешь». Попытка переставить палки вперёд и шагнуть не венчается успехом – костыли слушаются, но запинаются концами за землю и почти роняют Ньюта вслед за собой. Он остаётся стоять на одной ноге, держась за несущий столб хижины, и переводит дыхание. Затем наклоняется, поднимает костыли, перекладывает из одной руки в другую и снова пытается повторить свой манёвр. Потом ещё раз, потом ещё. Когда Ньют выходит из хижины лишь на один крохотный и неуверенный шаг, его тут же окутывает упоительная прохлада ветра, пришедшего из леса. С ним – запах потушенного костра и приготовленной на углях пищи, открытого звёздного неба и сосновых игл. Некоторое время Ньют просто дышит, как говорил ему человек во сне, и оглядывает нисколько не изменившийся, но от чего-то трогательный и до того красивый Глэйд, что приходиться гнать от себя прочь мысль о том, как горько было бы больше никогда его не увидеть. Стены Ньют не чувствует и не осознаёт. Ковылять через корни тяжело, но Ньют терпеливо направляется вглубь леса, как раньше, только теперь намного медленнее. Чтобы его не увидели, ему приходится делать крюк, огибая поселение, но усилия стоят того, чтобы коснуться лбом коры и спрятанных под ней жабр дуба. Ньют поднимает голову вверх и хочет спросить у него, сколько новых листьев тот вырастил, но тот ведь, как обычно, не ответит. К тому же, кто-то притаился в его ветвях и прикидывается невидимкой. Ньют вытягивает шею, всматриваясь в листву. – Ты тот, о ком говорят? – спрашивает он. Видна фигура. Ни лица, ни смутных черт, только ботинки Бена, которые теперь не на Бене, а на ком-то другом. – Я вижу тебя, – говорит Ньют, – Ты всё это время сидел на дубу? – Это не дуб, а платан, – отвечают сверху, – Желудей нет и листья не волнистые. Дальше – тишина. Только ветки скрипят. Обладатель ботинок, как ниндзя, спрыгивает на землю, приземляется совсем недалеко от Ньюта, и тот лишь секунду видит глаза – карие-карие, светлые-светлые. – Постой! – кричит Ньют, но даже если бы обе его ноги были здоровы, он не смог бы угнаться за беглецом. «Не дуб, а платан», – звучит в голове.