Чёрный бархат темноты

*** Утки действительно совсем непуганые. Не боятся ни Ньюта, ни его костылей, только бессовестно пялятся своими утячьими глазками, почти не мигая. Сначала Ньют швырял крупу в озеро, и утки вслед за ней юркали головами под воду, смешно поднимая вверх пернатые попы. Потом постепенно сокращал расстояние, и вот уже кормит птиц с рук, сидя на берегу и протягивая ладонь. Теперь весь песок вокруг в отпечатках перепончатых лап, а пальцы – красные от укусов. – У них там зубы что ли, в клювах? – спрашивает Чак, отдёргивая руку, – Так больно цапают, нахалки, хоть бы постеснялись. Пакетик крупы он спрятал за спину, но утки как-то связали появление угощения с шуршанием пакета и, всей стаей выйдя на берег, стали окружать своих кормильцев. – Всё, нам хана, – говорит Чак, – Допрыгались. Тебя-то быстро склюют, а меня долго будут обгладывать. Утки так близко, что можно рассмотреть каждое пёрышко. В основном перья коричневые и белые, но кое-где на шейках поблескивает сверкающая изумрудная пыль с розоватым (нет, бронзовым) отливом. Надо хорошенько присмотреться, выждать, поймать нужный угол – только тогда она станет видна. Ньюту повезло трижды, а Чак вовсе не вглядывается. – Какой там хлеб! Он им на фиг не дался, а вот гречку они обожают. Держите! Чак вытряхивает остатки из пакета на ладонь и швыряет горсть крупы в воздух. Некоторые ловкачки ловят угощение прямо в полёте, другие роются клювами в песке и недоуменно смотрят на свои лапы, будто надеясь обнаружить под ними потерянную гречневую плантацию. Ньют с похожим выражением оглядывается на лес (уже который раз за вечер), но не видит ничего, кроме деревьев, укутанных одеялами сумерек. – Кого ты там высматриваешь? – спрашивает Чак, тоже оборачиваясь. Ньют не отвечает. – Галли, да? Ньют не кивает. – Не бойся его. Пока ногу не вылечишь, пока полностью не восстановишься и не начнёшь ходить самостоятельно, никто тебе не хозяин. Так Саймон сказал, а ему – Алби, я сам слышал. Они это хорошо решили. В кои то веки Совет начал что-то соображать, так что теперь у тебя временный иммунитет. Пусть Галли только попробует приставать к тебе. Чак добавляет: – Хотя какой-то он странный в последнее время. Не такой, как обычно. Ньют не думает о Галли. Он знает, что теперь (временно) ему не страшен ни хозяин, ни закат. Теперь наступление ночи – не сигнал и не угроза; теперь ночь - это просто ночь, отсутствие солнца и шабаш звёзд, похожих на рассыпанную по небу гречку. Без прикосновений, проникновения и приказов. Правда, с дикой болью в колене и ниже, но разве это важно? «Ради таких ночей, пожалуй, стоило прыгать», – говорит внутренний голос. – Кто знает, сколько времени понадобится твоей ноге, – продолжает Чак, – Может быть, Галли обзаведётся другим Нечётным, пока ты хромаешь. Конечно, в таком случае за тебя снова устроят состязания, но любой из наших – хозяин лучше, чем Галли. Как думаешь? – Ага, – отвечает Ньют, хотя он не очень-то слушал. Чак поднимается с песка, отряхивается, одёргивает толстовку. – Я пойду, – говорит, – Засыпаю. Тебе помочь с ходунцами? Ньют мотает головой. Когда Чак уходит, утки всё ещё бестолково шарятся в песке. Ньют выжидает минуты три, не больше, потом поднимается, опираясь на утопающие в зыбучести костыли, и удерживает равновесие. Обездвиженная нога затекла, а мышцы рук заныли от очередной порции напряжения, но до хижины не так далеко, как, к примеру, до горизонта, так что Ньют терпеливо шагает, и шагает, и шагает. Хижина встречает безопасной темнотой и запахом печеного картофеля, припрятаного ещё во время обеда. Ньют ворошит постель, откидывает одеяло и высыпает картофель из тарелки в пакетик, забытый Чаком на берегу. Оставшийся на простыне стручок укропа Ньют тоже зачем-то подбирает и складывает следом, будто без него блюдо уже не будет сытным и полноценным. Пакет – в карман, ложку – туда же, костыли в руки и – вперед до дуба (платана, который прикидывался дубом). Снова тайком, хотя Ньют и не знает, есть ли в тайне необходимость. «Шутишь?» – спрашивает внутренний голос, – «Конечно, есть!» «Охотник до интриг», – ворчит здравый смысл. На пути Ньюта всё равно никто не встречается. У платана он ждёт, подняв голову и всматриваясь в ветви; никого не видит. Его взгляд привлекают вечерние облака, окрашенные только что ушедшим солнцем в запах и цвет догорающих углей, и кусты, в которых шуршит ёж или маленькая птица. А когда внимание Ньюта снова фокусируется не на деталях, а на целой картине, рядом уже стоит он. Новичок. «Скажи «привет», – подсказывает внутренний голос, но Ньют его не слышит. Супергерой, бросивший вызов злокозненным глэйдерским правилам и в одночасье добившийся свободы, стоит прямо перед ним (не слишком далеко, не слишком близко), не скрываясь и позволяя оглядеть себя целиком. Ньют, впрочем, рассматривает только лицо – худое, загорелое, выразительное, в крапинках грязных брызг и немного горькое, хотя Ньют не знает, что именно подразумевает под этим определением. Приятное. Карие глаза, в которых вдруг обнаруживается розоватый (нет, бронзовый) отлив, смотрят в ответ так, будто страх и нерешимость вообще никогда не были им ведомы. «Чётные на состязаниях наверняка за него глотки друг другу перегрызли», – многозначительно произносит внутренний голос. «И остались ни с чем», – добавляет здравый смысл. Только спустя несколько минут невоспитанного разглядывания Ньют вспоминает, зачем пришёл. Он отставляет костыли к дереву, достаёт из кармана пакет с картофелем, протягивает его новичку и спрашивает: – Есть хочешь? Картофель в жирном пакете с прилипшими к нему остатками гречки смотрится настолько неаппетитно, что Ньют вынужден оправдаться: – Тарелку не мог принести – руки заняты. Новичку всё равно. Он хватает гостинец, быстрыми движениями разворачивает его, усаживается в корнях и вгрызается в картофель, едва не кусая свои пальцы. Ложка, слишком поздно вынутая Ньютом, ему уже не нужна. – Остыло? – спрашивает Ньют. – Это хотя бы не чеснок, – отвечает кареглазый с набитым ртом. Голос у него тоже горький, а ответ заставляет Ньюта улыбнуться. Он некоторое время не может решить, что ему делать дальше: составить компанию новичку или уйти. В итоге зачем-то садится рядом, долго устаивает ногу на траве, молчит. Слушает чавканье и думает, что, наверное, сел зря, и что теперь надо будет придумывать, как наладить коммуникацию. К счастью, вопрос пришёл на ум совсем скоро. – Чем ты питался до этого? – Грибами. Тут повсюду растут. – Как узнал, какие из них съедобные? – Я не знал, – отвечает новичок, – Просто ел. Он проглатывает каждую картофельную крошку и каждый ошмёток укропа (наверняка даже тот, что был найден под одеялом), а Ньют хочет, но не может отвернуться. Он следит за каждым движением, будто в них (или в чём-то ещё) содержится код храбрости, который можно расшифровать, если очень постараться. Ньют старается, но без толку. – Когда я пытался сбежать, – говорит он, – Я тоже залез на это самое дерево, но меня поймали через пять минут. Как тебе удалось не попасться? Ньют осторожно умалчивает о том, что его поймал ни кто-нибудь, а Галли. Ему кажется, болтни он о своём хозяине (или ещё чём-нибудь таком, что даст представление о его положении в Глэйде), и свободолюбивый новичок сразу же проникнется к нему презрением. Может, он уже обо всём догадался по босым ногам? – Есть другое место, в котором можно спрятаться, и в котором редко бывают дикари. Реже, чем здесь, – отвечает новичок. Ньют, облазивший весь лес вдоль и поперёк, смотрит на него с недоумением, а новичок, превосходя ожидания, поясняет: – Лабиринт. «Да он вообще ничего не боится!» – восклицает внутренний голос. «Он это серьёзно?» – не верит здравый смысл. – Ты был там? – спрашивает Ньют, развернувшись к новичку настолько, насколько позволила больная нога. – Был. Много раз. В лабиринте можно находиться днём, когда в нём нет мутантов, а на поляне и в лесу – ночью, когда дикари спят. Ньют перестал слушать на фразе «много раз». Воплощённый в одном человеке эталон невероятного бесстрашия, переходящего всякие разумные границы, вдруг вызвал у него желание отыскать в собеседнике какой-нибудь изъян, чтобы восхищение не было таким мучительно укоряющим. Поэтому Ньют резко меняет тему, намереваясь застать новичка врасплох: – Почему сбежал, когда я тебя увидел? – Потому что у тебя с собой не было картошки, – шутит новичок, вылизывая пакет, – А ещё потому, что ты позвал бы остальных. – Сейчас же не зову. – Хочешь сказать, ты не с ними? Ньют сам не знает, с кем он теперь (да и с кем был раньше), поэтому молчит, а новичок расправляет опустошённый пакет, сворачивает его в аккуратные квадраты, которые с каждым сгибом становятся всё меньше и меньше, и поднимает глаза на Ньюта. Они принимаются скользить по его лицу, рисуя формы замысловатых геометрических фигур: от бровей к левой щеке, от щеки к чёлке, от чёлки к носу. На губах Ньюта взгляд новичка задерживается лишь на секунду, и вдруг соскакивает вниз – к ногам, к голым ступням, к мозолистым пяткам и шрамам, оставленным острыми камнями. «Он всё понял», – понуро сообщает внутренний голос, и Ньют готов провалиться сквозь землю. – Спасибо за ужин, – говорит новичок, протягивая Ньюту пакет и поднимаясь. По скорости его движений, по осанке и ещё по каким-то неуловимым параметрам Ньют определяет, что встреча подошла к концу. Новичок вот-вот исчезнет – на дереве или в глубине леса, и есть последний шанс спросить его о самом главном: что он делал в том сне, в хижине Ньюта сразу после прыжка. Но когда вопрос готов прозвучать, новичка уже нет – ни справа, ни слева, ни наверху. Нарастающая боль в ноге даёт Ньюту понять, что он не проживёт без сигареты ни единой последующей минуты. Он достаёт палочку, он зажигает спичку. *** Конечно, Чак освободил Ньюта от всякой работы, даже самой лёгкой. «Без хромого справимся», – пошутил он, но плотоядная скука всё равно вынудила Ньюта тащить себя в мастерскую – хотя бы для того, чтобы не быть одному. Саймон покачал головой, видя, с каким усилием Ньют переставляет костыли, а Джефф прогнусавил: «Лучше бы ты не дёргался», но Ньют только хмыкнул в ответ и задёргался активнее. Поначалу он просто сидел у печи. Пока Чак с Джеффом работали, он бестолково наблюдал за огнём и твердеющей глиной в щель между створками, колупал прутиком золу, рисовал на ней круги и волнистые линии. Когда нашёл в себе силы, стал заниматься поверхностной уборкой рабочих мест, совсем как в первое время, и постепенно, помаленьку стал брать на себя всё больше и больше обязанностей, повторяя уже пройденный раньше путь. Возиться с глиной не хотелось, да и идей, достойных воплощения, не было с самого начала, но Ньют садится за гончарный круг, нажимает на педаль здоровой ногой и вытягивает вверх цилиндрики кружек, не особо задумываясь ни о процессе, ни о результате. Глина крутится, и мысли в голове Ньюта крутятся, а обороты станка, как часы, приближают день к ночи, которую Ньют безотчётно ждёт, и которая должна принести с собой встречу. Хотя Ньют понимает: шансы на то, что новичок снова захочет разговаривать с ним и принимать от него гостинцы, равны нулю. Он слишком независим и самодостаточен для того, чтобы продолжать общение с грязным, босоногим, опущенным оборванцем, тем более, что кроме еды Ньюту нечего предложить. Но Ньют всё равно пересыпает свой обед в пакетик. Всё равно берёт ложку, всё равно тащится к платану после заката. И ждёт. Не зря: во второй раз новичок тоже приходит. Уставший и голодный, он набрасывается на остывшую перловку, не обращая внимания на присутствие Ньюта. Ньют хочет спросить его о прошедшем дне, но все варианты ограничиваются разными формулировками вопроса «Ну, как там, в лабиринте?» и кажутся ему очень глупыми. Внутренние голоса ничего путного не подсказывают, так что Ньюту не приходится выбирать. – Ну, как там, в лабиринте? – спрашивает он, как полный дурак. – Вышел на новый круг, – ответил новичок, и из этого короткого и сухого ответа Ньют понял, что спрашивать всё же не стоило, и что на разговор собеседник не настроен. Несмотря на это, в третью ночь новичок снова приходит к дереву. И в четвёртую, и в пятую. Из всех принесённых за это время блюд ему больше всего понравился морковный рулет – он даже спросил, ни Ньют ли его готовил, на что Ньюту пришлось помотать головой. – Значит, – рассудил новичок, – Это твоя порция? – Ну да, – неохотно отвечает Ньют. – А почему сам не ешь? С этого момента они едят из одного пакета (ложкой пользуются по очереди). Через десять ночей новичок по-прежнему мутный, непонятный, до жути загадочный и интересный. Ньют по-прежнему хромой. Меняется только высота кружек на гончарном круге, повязки на ноге, плотность коросты на ране и лес, который иногда становится непроглядным и бездонным, будто всё в нём мертво и мраморно. Ночной воздух может быть сколь угодно свежим, но дышать всё равно будет нечем, будто к лицу прижата подушка. В иные ночи лес, наоборот, насквозь прошит нитями лунного света, становится лёгким и прозрачным, и воздуху в нём столько, что никакой груди на него не хватит. Ньюту интересно, замечает ли новичок эти перемены, придаёт ли им значение, но вопрос «Правда, лес сегодня особенный?» ещё глупее, чем предыдущий вопрос о лабиринте, поэтому Ньют проводит очередной совместный ужин с закрытым ртом. В одну из ночей новичку точно не до наблюдений: он приходит совсем измотанный. Вся его одежда в каменной пыли, лоб измазан кровью, а на правой ладони так сильно ободрана кожа, будто кто-то срезал её ножницами. Новичок делает вид, что всё под контролем, но Ньют не даёт ему промолчать, смотрит выразительно, и новичок поясняет, вытирая лоб рукавом: – Мутант был совсем близко. Пришлось удирать. – Здесь недалеко есть озеро, – говорит Ньют, – Хочешь умыться? Я покажу. Новичок, вроде бы, не ответил утвердительно (он никак не ответил), но они всё равно крадутся к озеру. У Ньюта, правда, не очень получается красться на костылях, а вот новичок в этом мастер – сама тень. Ньют пару раз сам теряет его из виду в гуще листвы, но вскоре боковым зрением улавливает плечо или склонённую макушку чуть позади себя. Когда откуда-то справа раздается шорох, они оба останавливаются, напрягая слух и стараясь прочувствовать природу звука. Из всех чудовищ лабиринта больше ужаса внушает изнывающий от воздержания Галли, поэтому внутренний голос взмолился привычной фразой «Только бы не он», как будто кроме Галли в Глэйде больше некого встретить. Ньют снова не видит новичка, и, удерживая правый костыль подмышкой, отводит руку назад, шаря ей в полумраке. Внезапно под его пальцы попадает горячее запястье; Ньют сжимает его от неожиданности. Если бы сдавил чуть сильнее, мог бы почувствовать пульс, но не почувствовал – так же бесконтрольно отдёрнул руку, испугавшись. – Извини, – шепчет Ньют. – Ничего, – шепчет новичок. Они продолжают путь. Озеро здорово умеет прятаться по ночам – почти так же хорошо, как новичок, поэтому Ньют с трудом ориентируется и плутает дольше обычного. Когда обнаруженные, наконец, заросли камышей расступаются, как кулисы, открывая круглую сцену блестящей воды, Ньют говорит: – Днём здесь плавают утки. Не знаю, куда делись на ночь. – Их ты тоже кормишь, как меня? – шутит новичок. Он подходит к краю озера, опускает руки и споласкивает ладони в воде, окрашивая её темнотой своей крови. На отражение не смотрит, будто оно совсем ему безразлично. Ньют, наоборот, почему-то не отводит от него глаз, даже когда оно искажается и превращается в разводы. Он вспоминает, столько раз сам смывал с себя кровь в этом озере – оно уже давно должно было стать багровым. Новичок в своём репертуаре: ночная вода ледяная, но он, не раздумывая, цепляет край футболки, тянет вверх, рывком оголяя поясницу и лопатки, плечи и ключицы, грудь и живот. Так же решительно он расправляется с брюками и бельём (ботинки сбрасывает, не расшнуровав), а Ньют даже не отворачивается. Точнее, голову он повернул, но глаза так и остались смотреть на новичка. Он вдруг кажется Ньюту очень красивым. И его «горькое» лицо, и тело. Особенно тело: поджарое, освещённое бликами воды и лунным соком, отточенное лабиринтом, объеденное голодом, дикое и неприручаемое. Тело, которое никому не досталось и которое (Ньют уверен) никому не достанется. Даже если всё-таки поймают, новичок никогда не позволит кому-либо властвовать над собой. Ньют уверен. Внутренний голос называет новичка сумасшедшим, когда тот, не стискивая зубы, входит в воду. Его дыхание превращается в пар, локти едва заметно дрожат, но он всё равно оборачивается к Ньюту, которому приходится сделать вид, будто он рассматривает камыши, а не рельефную спину. – Вода просто супер, – иронизирует новичок, – Присоединяйся. – Бинты нельзя мочить, – отвечает Ньют, усаживаясь на песок и кивая на свою ногу, – А так бы с удовольствием. – Зря. Новичок со временем привыкает к холоду, погружается в воду по шею и отплывает подальше, где глубоко, а Ньют совсем забывает поделиться мылом. Он вообще о многом забывает, в том числе о том, что нужно всё время быть настороже, оглядываться и прислушиваться. Поэтому он не сразу замечает раздающиеся неподалёку шаги, а когда те звучат уже поблизости, Ньют понятия не имеет, что делать. В голову приходит идея: предупредить новичка условным знаком, который означал бы «ложись» или, скорее, «ныряй», вот только они не условились ни о каких знаках, да и какой тут может быть знак, в такой темноте? Крикнуть «Эй!» – тоже не вариант: человек в кустах поймёт, что Ньют не один. «Изобрази голос какой-нибудь птицы!» – предлагает внутренний голос. «Кинь в новичка какой-нибудь камень!» – советует здравый смысл. На берегу вечно валяется тонна камней, но в этот раз Ньют не может найти ни одного. Он ощупывает песок вокруг; под руки попадаются крупинки недоклёванной утками гречневой крупы, струпья высохших водорослей и прутики – настолько лёгкие, что не пролетят и полметра, как ни замахнись. Ньют в отчаянии начинает гадать, какую бы птицу ему спародировать, когда пальцы нащупывают большую и довольно увесистую палку. Ньют поднимает её над головой, размахивается и только потом замечает, что швырнул в озеро свой собственный костыль. «Ну ты и лузер», – говорят в голове. Громкий всплеск привлекает внимание новичка. Он оборачивается, и, не сразу сообразив, почему Ньют так отчаянно машет ему руками, отплывает в сторону, к камышам, медленно и осторожно, стараясь не волновать воду. Ньют тем временем суетливо забрасывает песком его одежду и обувь. Не успевает: на виду остаётся шнурок, но Ньют надеется, что в темноте тот не будет слишком заметен или отличим от мусора. Спустя полторы секунды после того, как на потревоженной костылём воде образуется шестой расползающийся круг, на берег из кустов выходит Зарт. – Как дела, давалка? – спрашивает он, обращаясь к Ньюту, – Пришёл задницу намылить? А я хотел подстеречь тут беглого Нечётного, который слишком много о себе возомнил. Не встречал такого? Ньют не отвечает и смотрит на воду – не на Зарта. Тот подходит, садится рядом, поднимает камень (как будто его так просто найти!), вертит в руках. Ньют чувствует насмешливый, издевательский взгляд и весь обмирает, но находит в себе силы незаметно наступить на торчащий из песка шнурок, чтобы всё-таки спрятать его под пяткой. – За поимку беглеца дают вознаграждение, – продолжает Зарт, – Его самого. Неплохое стимулирование, скажи же? Я бы, конечно, предпочёл тебя, но и от строптивого брюнетика не откажусь. Ему, как и тебе, необходима жёсткая рука, а то совсем невоспитанный. Зарт кидает камень в воду (тот ныряет недалеко от костыля) и, наклонившись к Ньюту, доверительно шепчет: – Ты ведь скажешь мне, если увидишь что-нибудь подозрительное? Ты ведь, в случае чего, не станешь покрывать этого хитрого паршивца? Мне он нужнее, чем остальным, правда. Клинт, Стенли и Бен, собаки такие, вообще не спят, сутками по Глэйду рыщут. С ними ещё человек десять, но я не допущу, чтобы кто-нибудь из них завладел тем, что должно быть моим. И ты не допустишь. Зарт кладёт руку Ньюту на плечо, от чего тот почти перестаёт дышать, и спрашивает: – Ну что, договорились? Будешь мне другом? Сильные пальцы сжимают плечо Ньюта до боли. Ему ничего не остаётся, и он медленно, неохотно кивает. – Отлично! – говорит Зарт, поднимаясь на ноги, а затем указывает пальцем на озеро и посмеивается, – Гляди, твоя деревянная нога уплыла. Сможешь сам выловить? Когда он уходит, Ньют и новичок ещё долго не трогаются с места. Так и сидят, не двигаясь (Ньют – на берегу, новичок – в воде) и ждут: вдруг Зарт вздумает вернуться. Озеро окутывает тишина; новичка совсем не слышно, и Ньюту вдруг кажется, будто его не было вовсе, но когда он решается произнести «Пс-с!», камыши шевелятся, и новичок выплывает из кустов, как обросший мидиями водяной. Голый и вконец продрогший, он выходит на берег, держа в дрожащих руках костыль. С них обоих стекает вода; Ньют наблюдает за холодными каплями, бегущими по стройному телу: от лица – к шее, от груди – к животу. Ниже Ньют не смотрит, переводит взгляд на шнурок. – Ты спас мой костыль, – говорит Ньют. – А ты спас меня, – говорит новичок, а тон у него удивлённый, будто он всё это время ждал подвоха, не верил Ньюту до конца. Они вместе откапывают новичковую одежду, высыпают песок из ботинок. Ньют распускает бинт на ноге, отматывает один оборот, наклоняется и надкусывает край зубами. Протягивает обрывок новичку. Спрашивает: – Этого хватит? Новичок, морщась, прикладывает бинт к ободранной ладони. Ньют помогает ему завязать узелок между большим и указательным пальцем и снова чувствует тепло запястья, которое даже озеру не удалось остудить. Затем достаёт спички, и дымящаяся палочка с оранжевым огоньком на конце кочует из одних губ в другие. – Чем я могу тебе отплатить? – спрашивает новичок, садясь на песок там, где сидел Зарт, и затягиваясь. Ньют не ждал никакой платы, да и не знает, что ему нужно, поэтому молчит долгое время, перебирая в голове разные формы понятия «ничего». Внутренние голоса предлагают всякую ерунду, поэтому появившейся смелой идее Ньют обязан не им – она пришла сама, никого не спрашивая. Ньют решил не обдумывать её, а высказать сразу, не давая сомнениям остановить себя. – Научи меня драться, – говорит он, подняв глаза на новичка, – И побеждать в бою. – А как же нога? – спрашивает тот. – Всё равно научи. Новичок поворачивается к Ньюту, как-то недоверчиво и ещё более удивлённо смотрит на него, но всё равно соглашается: – Ладно. Он добавляет: – Моё имя – Томас, если что. Наступает очередь Ньюта затянуться. Он принимает поданную сигарету, ложится на песок (совсем не думая о том, что тот останется в волосах), смотрит в ночное небо и всё-таки решается спросить: – Правда, лес сегодня особенный? – Правда, – отвечает Томас.