Ледяная скульптура одна, и покрыты ресницы инеем, на холодных руках - вина, под ногами - цветущие лилии.
На пути к отелю у Чонгука имеется выписка с банковской карты убитого. Ребята оперативны донельзя, не зря он их натаскивает. Где был убитый, за что платил – всё, как на ладони. Только вот ничего путного и стоящего в присланной таблице не наблюдается. Разумеется, Чонгук вышлет группу, чтобы прошерстили локации от и до, но вряд ли найдутся следы. Судя по всему, убийце было наплевать на информацию, которая бы раскрылась благодаря подобной находке. И вот почему Чонгук дважды уверен, что копать следует в ином направлении. На дорогах пусто. Чонгук пользуется минуткой на светофоре, чтобы привести мысли в порядок, а Хосок напряженно чавкает жвачкой. — Ну, что там? — Бутики аэропорта, кафе и прочее, чисто сага типичного туриста… Короче говоря, мусор, который предстоит фильтровать. — Не исключено, что у него могла быть и другая карта. Да и налик никто не отменял. А уж последнее – сто тысяч дорог во все стороны открывает. — То-то же и оно, версий дохрена. — И машина тронулась вперед. — Однако, мы точно знаем, что убийство преднамеренное, и Хараду могли ждать именно в Сеуле. Надо выяснить, каких врагов он себе нажить успел и в чем провинился. — Мы уже сделали запрос в посольство, результаты не заставят себя ждать. Может, очередной нелегал, влез по самые яйца в неприятности, вот и получил за всё хорошее. — Сколько раз говорить? — метнул недобрый взгляд Чонгук. — Не руби с плеча. Выводы делать еще рано. Шеф знает своё дело, и в этом у Хосока сомнений нет, Хосок повинуется и прибавляет радио пару децибел, чтобы тишина так сильно не давила на мозг. Не получается у Хосока терпеть Чонгуковы приступы раздражительности. Взглядом не голодного стервятника, но опытного хищника Чонгук обводит неказистый номер. Простейшая, но уютная обстановка в отеле на три звезды. Минимум мебели и вычурности. Сервис на уровне, расположение тоже весьма выгодное: в десяти минутах ходьбы до метро. Прибавить невысокую плату за сутки и становится ясно, почему убитый предпочел это славное местечко другим. Прежде, чем натянуть перчатки и провести осмотр с пристрастием, Чонгук притормаживает торопящегося Хосока и обращает его внимание на прикроватную тумбу. — Неужели так легко? Сдвинута. — Классически-идиотский тайник, — разочарованно вздыхает Хосок. Проверяя догадку, Чонгук отодвигает тумбу, а затем издает горький смешок. На полу приоткрытый футляр для очков, заполненный пакетиками с белым порошком. Из-под их непосредственной юрисдикции дело теперь всяко должно перейти к отделу по борьбе с наркотиками. С одной стороны, Чонгуку приятно сбагрить скучное, он скучает по федеральной службе, и все эти рядовые случаи уже поперек горла, а с другой, как-то обидно, когда полномочия приходится перекладывать, и заняться вовсе нечем. В последнее время Чонгук ждет чего-то феноменального или хотя бы необычного, выбивающегося из ряда нескончаемых клише о бытовых конфликтах, преступных узлах и безошибочно работающих схем состава преступления. — Вау, на этот раз я не ошибся с первичными выводами, — закончив предварительный осмотр, триумфально говорит Хосок и, не получив ответа от нахмурившегося напарника, вызывает группу криминалистов. — Что, шеф, долбанем по кофейку в участке? — Я угощаю, раз уж ты был прав, — улыбается Чонгук и хлопает его по плечу. — Пойдем. Собственно, не так уж и расстроен, но Хосока почему-то задевает его тихая печаль. Такой акуле домашний бассейн маловат. Он и сам помнит, как живенько шеф работал в штабе, с какой страстью вгрызался в дела с грифом «секретно». После такого обыкновенный полицейский участок – кукольный домик. Есть подозрение, что их с Хосоком перевели и «спустили» специально, чтобы не допустить конкуренции и не дать молодому еще специалисту честным трудом занять чей-то нагретый стул. Хосок же непритязателен, ему нужен не столько карьерный рост, сколько удовольствие от процесса «здесь и сейчас». И на данный момент он благодарен судьбе, что знает Чон Чонгука.***
Присутствующие восковые изваяния, в число которых входят родственники Юнги и его жены, не придавали ему ни сил, ни даровали облегчения. С той ночи, когда это случилось, когда он застал её мёртвой в собственной постели – он почти не смыкал глаз. Юнги чувствует, как от усталости подкашиваются ноги, и от благовоний его сейчас стошнит на новые лакированные туфли; его жена, что превратится завтра в песок, вернётся к нему в дорогой урне и еще сорок девять дней будет где-то непозволительно рядом напоминать о своем существовании. Слуга любезно подставляет своё плечо, и Юнги вынужден опереться, чтобы дождаться конца церемонии. Он пропускает происходящее сквозь пелену, старается мужественно выстоять. Раскадровки стертых лиц, размытых очертаний и далеких, звучащих эхом чужих слов. Он быстро забывает их, как и многое другое. Потеря не осознаётся и не принимается взаправду. Какое-то время утрата считается чем-то ирреальным, постановочным. Юнги особенно холодно, когда он садится на заднее сидение автомобиля и ощущает, как в шею врезается жесткий воротник пальто, подкладку которого немного успел обсыпать снег. Он ёжится и смахивает белые хлопья с плеч, просит прибавить градус в машине. — По прибытии домой я сделаю для вас чай с мёдом, господин Мин, — слуга слегка касается тыльной стороной ладони его лба. — Полагаю, у вас простуда, ваш иммунитет ослаблен из-за стресса. Возможно, что и так. Недаром бросает то в жар, то в холод. Юнги недолго мается, борясь с наваливающейся дремотой, и пейзаж в окне смазывается до неузнаваемости. Ему кажется, что детская колыбель на краю обрыва, в которой его качали несколько безумных дней, наконец, падает. И он вправе отпустить боль и страх, приготовившись вступить в другую жизнь под главой «после». Из царства живых в царствие мёртвых, но не целиком. Это временная кома, надо думать, эмоциональный застой и поломка фильтров на фабрике грёз. Вот тебе полосы. Чёрная, белая, чёрная, белая. Как клавиши рояля. Орган и рояль в одном доме, как и другие инструменты, затем, чтобы иметь возможность сочинять и самостоятельно обрабатывать продукт своего вдохновения. Думая о вещах вразнобой и не думая минутами вовсе, Юнги лежит на высокой перине, сложив руки на животе и глядя в потолок, похожий на взбитые сливки. Он ищет ассоциации, мотивы, созвучие нот. Не выходит. Не его спальня, предметы, как чужие, а в той, где спал много лет подряд – призрак умершей женщины, если выражаться фигурально. Она там в деталях. На шелковых простынях, в атласном нижнем белье, перед туалетным столиком. Он дает распоряжение избавиться от её вещей, выбросить гардероб, украшения и косметику - сжечь. Пара суток сна, уход и успокоительные действуют замечательно на состояние, но сосущая внутри пустота, схожая с голодом или жаждой, не уходит. Юнги не надеется лечить её таблетками. Как лечила похожее она. Он обещал студентам вернуться, как можно скорее, а сам деградирует, лежа плашмя и продаваясь депрессии в разных позах. То, что он презирал, то, с чем старался никогда не сталкиваться вплотную, в итоге одержало победу. Юнги не искрился жизнелюбием и в браке, но до его заката не смел баловать себя ленью и прозябанием. Он всё время куда-то бежал и что-то делал, творил, преподавал, наблюдал за миром, потом запирался в интровертной агонии и ловкими пальцами вышивал музыкальный фантасмагорический узор. Его нельзя было называть счастливым, но и к несчастным он себя не относил. Теперь он разлагается и не хочет ровным счетом ничего. И тут же – не может. Его беда не способна разрушить чары искусства, нет. Скорее, это отличный повод предаться тому, что многие деятели называют «плодотворной меланхолией». Юнги просто нужно привыкнуть и понять, как работает настроение, которого нет. В комнате странная атмосфера, и предчувствие склизкое, мерзкое. Стены словно сжимаются вокруг него, угрожая раздавить. В один момент решив, что так продолжаться не может, Юнги поднимается и приводит себя в порядок, долго стоя под прохладным потоком воды в душевой кабинке. Внизу ему предоставляют обед, подают блюда молча, жалеют, пусть не открыто, но чувствуется настолько, что вкус у еды становится кисловатым. В чистоте и зеркальном блеске столовой Юнги не находит прежних признаков роскоши. Маятник на часах качается вправо-влево, и секунды жизни, одна за другой, пропускаются сквозь мельницу, обращаются пылью, и в дальнем коридоре видно, как она кружится в световом потоке. Когда они ужинали с женой, она точно бы заключала резон, основную мысль, таинственной красотою венчала обстановку. Не то чтобы они разговаривали по душам: оба чрезвычайно закрыты, но иногда соприкасались в темах, определенно делавших ближе. Ради нее Юнги приветствовал совместные трапезы в большом доме, ненавидя их по сути. Но вот его богатый стол пуст. Возможные визитеры нежелательны, они не скрасят досуг, будут молоть языками, справляться галантно о здоровье, а потом разом потеряют доброжелательность и разбредутся по норам, подобно червям продолжат прогрызать тоннели в бытии. Они грызут и гранит науки, трудятся не покладая рук, и Юнги уверен, что некоторые из них уповают на то, что коллега потеряет хватку. Юнги - серьезный конкурент. Однако, музыка не рынок, и он не ставит нотам ценники. …На белом фартучке прислуги крохотное масляное пятнышко. Он не замечает, какая она прехорошенькая и как алеет, когда он случайно смотрит. Вырез её фартука чрезвычайно откровенен для установленной формы, а платье коротковато. Ложбинка груди сочная и манящая, губы густо накрашены прозрачным блеском. Согласно правилам, она остается в зале, встав чуть поодаль и смотрит, как ест хозяин, безвкусно и не наслаждаясь, готовый отравиться. Она нищенка, а он – принц. Она жалкая чернь, а он – господин. Упоительно. Девушка немного сжимает бёдра, представляя, как он подзывает её к себе и властно опускает на колени, чтобы она смогла прикоснуться к его члену, обвести языком головку и пропустить глубже, в глотку. Предаваясь фантазии, девушка прикрывает глаза. Её трусики намокают. Ей нравится воображать их вместе, хочется ощутить его внутри, длинные пальцы на своём клиторе, розоватый пенис у половых губ и целиком во влагалище. Частенько ей приходилось подслушивать, а в довесок и подсматривать, как Юнги занимается сексом с женой. Он сосредоточен и серьёзен, методичен и даже суховат в этом отношении, он исполнял супружеский долг, не более. И прислуге кажется, что в нём кроется намного больше желаний и неразгаданных головоломок, в чем и одна из основных зон притяжения. Соски упругой девичьей груди заметно торчат под тонкой тканью фартука, она дышит чаще, продолжая напрягать бёдра. Мышечный спазм, и она с дрожью пошатывается, плотно прислоняясь к стене. Кончив, она поднимает ошалевший пьяный взгляд и робеет, хочет скрыться от стыда, но с места не двигается. Мин Юнги крутит в пальцах вилку, и всё его внимание внезапно направлено на неё и её непристойные действия. Она ждёт осуждения и жаждет искупления, тушуется. Вспыхнувшие алым щеки цветом напоминают Юнги яблоки, что лежат в вазе на кухне. Он смотрит на девушку, а затем на свою ширинку, под которой по-прежнему спокойно. Делай так его жена, соизволил бы Мин-младший подняться? Увиденное не возбуждает. Юнги полагает, что эффект временный. — Очень вкусный суп, — говорит он утешающим тоном, делая акцент на том, что трюк не придастся огласке. — Подай мне десерт, будь добра. Опешив, она несколько секунд растерянно теребит подол платья, слыша в его словах издёвку. Мин Юнги, как символ недостижимого, верен себе. Его хотят, но не способны заполучить. Собирая посуду, она наклоняется так низко, чтобы господин оценил декольте, надеется на что-то, забавная. — Человек часто совершает глупости под действием эмоций, так? — он промакивает салфеткой губы и подбрасывает использованный клочок в одну из пустых чаш. Девушка неуверенно пожимает плечами. Юнги не то чтобы ведет диалог с ней, всего-то рассуждает вслух. — Наверное. Он выбивается из амплуа убитого горем вдовца. Губы растягиваются в тяжеловесную, скупую улыбку. — Наверное, да? Или, наверное, нет? — повторяет он задумчиво. — Ладно, иди. Наивная глупышка. Считает, что оболочка – гарант успеха. Юнги всегда питал некоторую жалость по отношению к подобного типа личностям. Бесталанные зрители, унылая массовка, выкручивающая показатели «моё тело – бог» до максимума и игнорирующие ум и дух в абсолюте. Последние дни сотовый Юнги доверен бдению верного слуги. Он отчитывается о поступивших звонках, соболезнованиях и приглашениях, кто-то интересовался о том, как скоро Юнги появится на занятиях. Не тот ли студент? Что ж, пора. Юнги уверяет, что здоровью ничто не угрожает, и признаки болезни отступили, благодарит за заботу и, поднявшись, просит поднести пальто, но не подать машину. — Я доберусь до университета на метро, хочу прогуляться. — Вы уверены? — ему подают дипломат и обеспокоенно вглядываются в глаза. — Конечно. Всё будет в порядке. — Вы давненько не бывали в городе. — Я не потеряюсь, Тору, не переживай. Тору пришёл к ним на службу еще до смерти отца Юнги, который помог тому с миграцией из портового городка одного из островов Японии. Кажется, они познакомились, когда отец отдыхал и поправлял здоровье, и Тору ухаживал за ним в санатории, полюбился своей простотой. Фактически, обеспеченной жизнью он обязан семье Мин и предан им совершенно искренне. Юнги воспринимает его, как родного. Следующим вечером Тору заходит к хозяину бледным и поникшим, сбивчиво объясняется и отпрашивается на несколько дней. Юнги слышит весть о том, что смерть – постоялец в их краях.***
Выходная тягомотина дома переносится легче, там ничто не мешает Тэхёну разлагаться и раскладывать мысли, обсасывать каждую несущественную проблему и лепить из мух слонов и обратно. На работе же Тэхёну приходится взаимодействовать. График три на три неприятен, а выход не в свою смену и подавно. Наверняка ТоГю никуда не поехал, и на самом деле они с начальницей сейчас кутят в её загородном домишке, недаром она его отпрашивала, как учтивая мамочка. С ним в здании еще полно коллег по ритуальному цеху, но крематорий из-под своих недр редко кого выплевывает, и остается лишь средних лет унылый бухгалтер с лицом, уморительно похожим на мордочку мопса, время от времени бухгалтер выходит на кухню и, проходя мимо, бросает на Тэхёна подозрительные, колкие взгляды, как будто с тем что-то не в порядке. У Тэхёна всего лишь синяки под глазами, что не засчитывается увечьем. Тэхён и не вспоминает о ночном похождении, выход за линию общепринятых правил не является для него исключительным подвигом. Он сделал то, что посчитал нужным сделать, и за дальнейшее развитие «контрактного траха» ответственности не несёт, поскольку та сторона закреплена решающим звеном, определяющим место и время встречи; и та сторона не спешит объявляться. Тэхёну безразлично. Хотя, он бы повторил то прикосновение к стволу. Пистолета. Бытие растягивается еще на неделю, и Тэхён снова в рабочем кресле, щелкает мышкой, закрепляя за очередным заказчиком базовый пакет услуг. Можно подготовить церемонию онлайн. Можно даже захоронить, не приезжая в офис. Прогрессивный век, честь тебе и хвала! Посетитель. В помещении становится будто светлее. И немного холоднее, чем там, на улице. Тэхён мельком смотрит на термометр. Надо же - комнатная, как обычно. В таких условиях только овощам и расти. И он не про себя. Начальница в кабинете выращивает рассаду помидоров, и Тэхён понятия не имеет – зачем. Не ему придираться, впрочем. Алгоритм действий при появлении нового клиента прост и однообразен. Поздороваться, выразить соболезнование невербально (на деле это естественная и врожденная скорбь, что таится в глубине у самого Тэхёна), затем обязательно дождаться, когда заговорит пришедший. Не насиловать рекламой и быть ненавязчивым, человечным – главное в этом нелегком бизнесе. — Добрый день, — и человек показывает удостоверение личности. Тэхёну это мало о чем говорит, поэтому он действует согласно существующему кодексу. Оказывается, их двое. Еще один мужчина в черном, постарше и с нестандартной для корейца внешностью (предположительно – японец), заходит следом и уважительно шепчет что-то на ухо блондину. — Тору, перестань извиняться. Я делаю это по доброй воле. Ты и есть член нашей семьи. В анкете заявлено погребение по-христиански. Интересно. Будущий гость, скорее всего, погиб насильственно и вдруг может когда-нибудь понадобиться. Тэхён не строит теорий, случаев такого рода полно, но всё, что не является кремацией, его немного напрягает. Он совершает несложные подсчеты, выписывает немаленькую сумму для оплаты и принимает кредитку. Блондин разглядывает его, и от этого некомфортно. Ему кажется занимательным то, как безынтересно Тэхён исполняет обязанности. Бейдж с его именем неказист: черные строки на белом фоне. — Вам нравится ваша работа? — следует внезапный вопрос. — Нет. — Тогда почему вы именно здесь? — Потому что где-то "именно там" всё будет точно так же. Разницы нет, — Тэхён ставит печать и подпись, отдает один экземпляр договора клиенту. — Я зарабатываю деньги, вот и всё. Блондин согласно кивает. — Большое спасибо. В дверях посетители сталкиваются с начальницей, и та распинается в поклонах, сердечно шепчет о "трагедии", обещает сделать всё в лучшем виде. Когда никого, кроме них двоих не остается, начальница подплывает к Тэхёну и, достав недоеденную по дороге кремовую трубочку, выражает восторг и недоумение. — Охренеть-бояться, за стручок не браться! Ты знаешь, кто это был?! Тэхён вкладывает в лоток принтера бумагу. — Без понятия. — Балбес! Говорила же, что надо выучить список VIP-клиентов! — она намеревается дать подзатыльник, но у него компромат, поэтому – нет. — Сынок почившего два года назад чинуши, бывшего известного пианиста и основателя благотворительного фонда в помощь сиротам. Семья Мин по вкладам для нас особенная, — она заглядывает в монитор. — Ты даже не заметил, что скидка сработала, господи! Тэхён корчит гримасу. — Они что, так часто помирают? — Не важно, по каким вопросам они к нам обращаются. Мин – одни из наших спонсоров. Ох, Тэхён, какая же ты черепаха, живешь в своём панцире и ни черта не знаешь! — Под моим панцирем, по крайней мере, не ютятся малолетки. Его ответ достоин похвалы. Умозаключение простейшее: настоящими клиентами для них являются вовсе не мёртвые. Опускается утомительный и пустоватый вечер. Книга дочитана, кофе допит, ноутбук уходит в сон. А Тэхёну не спится. Кто-то на расстоянии читает его мысли, воплощаясь в телефонном звонке. — Привет, спец по загробной жизни. — Кто это? — Тэхён действительно не помнит. — Ave Maria. — Deus Vult, — уголки губ поднимаются выше. — Так, кто ты? — Чонгук. Голос у него по телефону немного другой, грубее. Либо обстоятельства вынуждают поддерживать интонацию, кажущуюся незнакомой. Хотя, откуда Тэхёну знать, если они толком не общались? Когда ебешься – не до тонкостей. — А, точно. У меня номер не определился. — С какой стати? — Я его не записывал. — Придурок, — ругается Чонгук и называет адрес. — Жду в десять, не опаздывай. Такое странное чувство. Оно вообще - есть, что уже само по себе для Тэхёна в новинку. Как будто Чонгук разрушает его скорлупу. Вся эта непредсказуемость на редкость увлекательна.