Попрощайся с винною кущей, прихвати спелых яблок. Вот и тучи становятся гуще, и плод больше не сладок.
Лица землистого цвета и напоминают Тэхёну саму почву. Он не раз отдаленно присутствовал на погребальных церемониях разного характера, одна из его задач – понимание устройства земного комфорта после жизни, следующая за ней – обеспечивание оной в лучших традициях. В начале "карьеры" он посещал похороны добровольно-принудительно: начальница настаивала, что он должен прочувствовать. Тем не менее, он никогда не испытывал ничего сродни горечи и уж тем более не лил слёз попусту. Трата заветной воды. Он вообще не помнит, когда плакал в последний раз. Семья Намджуна собралась в больничном коридоре, у дверей, ведущих в палату станции, где билет зачастую покупается в один конец. Его дочь пребывает в коме, а вторая сидит на руках бабушки, пытающейся не показаться слабой и показывающей на дедушку, что с натянутой улыбкой изображает маленький театр трагедий из двух кукол, где одна – спасает другую, и все якобы живы-здоровы-счастливы. Тэхёну дико от мысли, что всё идёт вопреки постановке. Намджун сидит в обнимку с парализованной от шока женой, его собственные родители расположились поодаль, беседуют с доктором. Все они чего-то ждут, в напряжении отсчитывая бесценные минуты, и уже отсюда Тэхёну видится: они с Чонгуком не в теме, лишние и крайние посреди репетиции будущего прощания. Они не готовы, но и не знают, как быть. — Ты долго будешь стоять? — Чонгук нетерпеливо дергает Тэхёна за рукав. Больница угнетает больше, чем морги или склепы, ему хочется покинуть помещение и заодно вывести отсюда спутника, не дать ему пропитаться сверх того. — Мне там рады не будут. — Тут в принципе нет места радости, — хмурится Чонгук. — Дрейфишь? — Не знаю… Тэхён скован. Ему никого не жаль, он даже не может толком понять, что испытывает. Делать здесь нечего и можно бы направляться на выход. Идея травит до тех пор, пока жена Намджуна не обращает на него внимание, глядя в отдаление так, чтобы все непременно отвлеклись от своих дел и осознали, что не одни. Двойняшка робко машет Тэхёну рукой, он ей в ответ. Взаимодействие не сполна искреннее. Тэхён отшатывается в сторону, но Чонгук обхватывает его за плечи, не давая сдвинуться. Появление Тэхёна раздражает Намджуна. С одной стороны, он сожалеет о содеянном, переборщил, конечно, а с другой – так ему и надо. И в этой вынужденной жестокости Намджуну признаться сложнее всего. — Тэхён, что с тобой стряслось? — женщина Намджуна подходит первой, вглядывается в избитое лицо с неподдельной грустью, несмело прикасается к пластырям. — Кто тебя так? — Попал в уличную передрягу, — неожиданно лживо отвечает Тэхён, отводя глаза. Он знает, что теперь она с недоумением смотрит на Чонгука, строит теории. — Твой друг? — Да, он мне и помог. — Удивительная история, — саркастично добавляет Чонгук, представляется и даёт понять, что не является украшением воздуха, занимает весомое положение. — Не беспокойтесь, ничего серьезного. Сочувствую вашей беде. — Спасибо… — она вроде бы хочет услышать что-нибудь похожее от Тэхёна, которому доверяла своих девочек, а те рассказывали, что дядя странный, но всё же относился к ним хорошо. — Здорово, что вы всё-таки заехали к нам. И, Тэхён, спасибо за то, что помогаешь Намджуну. Потерев плечи, словно бы озябши, она желает Тэхёну скорее выздоравливать, уходит обратно. Она изначально не ждет, что кто-то внушит ей надежду. Тем паче, концепция жизни – не жизни Тэхёна ей знакома. И хорошего в ней действительно мало. — Пойдем отсюда, — Тэхён разворачивается, не дожидаясь, пока Намджуну в голову стукнет идея продолжить начатое. После больницы и бестолковой поездки ощущение опустошенности страшное, знакомое Тэхёну, а Чонгуку – исключительно по работе. Он не привык загоняться на проблемах и даже прошлое вспоминать не любит, а тут чье-то горе, вызывающе острые углы женских ключиц, сухие суставы прежде ухоженных ручек, обеспокоенные, почти ненавистные взгляды и всеобщая растерянность перед необратимой действительностью. Замершие перед сжиганием восковые фигуры. С тем же блеском, с той же леденящей наполненностью густым горючим. — Им придется учиться жить заново, если девчонка не выкарабкается, — роняет Чонгук итогом, и Тэхёну добавлять нет нужды. Как и разбавлять тишину. К разговорам Тэхён не расположен и Чонгук возвращается к размышлениям о почтовом сюрпризе. Малоприятный презент мог оставить любой из его недоброжелателей, вышедших на свободу. Но таковых мало. Если он кого и запек за решетку, то выходить им нескоро. Такой бы подарок Чонгуку следовало бы ожидать не ранее, чем к пенсии. Видимо, искать остается в других категориях: тех, кто каким-то образом вынырнул досрочно или же тех, кто косвенно связан с врагами. Третья и самая неуютная догадка – коллеги и «кукловоды» сверху - пока Чонгуком не рассматривается. А четвертая – самая утомительная – среди новых почитателей - имеет еще мало оснований. Впрочем, меньше всего Чонгуку свойственно беспокоиться за целостность своей шкуры. Когда живешь от вызова к вызову, держа руку на оружии, привыкаешь к извечным потрясениям и форс-мажорам. Кто бы ни был тот ублюдок, он себя еще проявит. На парковке у дома Тэхёна полно мест. Как будто все разом решили куда-то съехать. — Если хочешь, можешь пожить у меня, пока твой брат не оклемается, — предложение Чонгука носит рекомендательный, практически ненавязчивый характер. И одновременно оголяет его. Зародившаяся в голове Тэхёна инсценировка театральной импровизации, где в зрительском зале запустело, и на оставленных креслах из-за сырости и темноты пробилась иная форма жизни, а плесень мерцает серебристым снегом в хлынувшем из ниоткуда свете. На сцене обнаженные дети, два худеньких мальчика. Предстали застывшими во времена, когда еще не задавались вопросами «зачем?». Они друг перед другом, чисты и невинны. Причина, по которой им хочется сблизиться – избавиться от пустоты, сделать бестолковое на одного тепло целостным, взаимозаменяемым. Как только ребёнок-Чонгук делает шаг навстречу, они превращаются в юношей, юноши становятся мужчинами. Другие очертания, тела. Зал рушится, пропадая в кромешной мгле. Света нет нигде. Тэхён отдаляется в немом отрицании. Его можно вычислить по дыханию. По звуку бьющегося пульса. Чонгук не боится искать и находит. Поэтому Тэхён не уверен, что может спрятаться. Он возводит стены и тут же лишается их. Чонгук не считает препятствием его усталость, принципы и отсутствие мотивов. Он хочет что-то отнять у Тэхёна, но тому нечего отдать. …Тэхён мучительно стонет, задыхается в поцелуе. Чонгук прихватывает губами его подбородок и опускается вниз по шее, целует за ухом, ладонью спутывая волосы на затылке. Темперамент неукротимого. Чем меньше Тэхён заинтересован, тем сильнее его охота разорвать. Не такой уж Чонгук эгоист. Не из жажды самоудовлетворения жаждет его поближе. Прописная истина в том, что первое впечатление Тэхёна всегда зеркально. То, что ему не нравится и пугает – определенно часть его, самая опасная, захороненная. Прервавшись и осмыслив, Тэхён поднимает на него недоуменный взгляд, потом с лёгким укором выдыхает контрактный постулат: — Только секс. Да? Некая субстанция близости, в которой нуждаются оба. Ловушка. У одного хватает мужества вскользь спросить, а у другого чисты помыслы и одна прямая полуулыбка-полуухмылка опьяневшей от скорби Джоконды. Тэхён допускает его руку на своем запястье, снова тянется к нему губами, но не целует. Запах его кожаной куртки ослаблен запахом духов. Лязг металлической бляшки ремешка, соприкоснувшегося с браслетом. — Я вернусь домой, Чонгук. Не из-за Намджуна. Вернется туда, где ему место, по его же сложившемуся зрелому мнению. Место для отшельников. Выбор уважаемый. Чонгук треплет его по волосам. Жест едва ли не братский. Нежнее. Больше интимный, выходящий за рамки понимания Тэхёна. Да и самому Чонгуку странно. — Тебе виднее. Я позвоню. — Постараюсь быть на связи, — Тэхён хлопает его по колену и выходит. Чонгук провожает взглядом его темный силуэт, завернутый в балахон, и о стекло ударяются капли первого стоящего дождя, обещающего смыть межсезонную грязь. Вновь включен движок, на телефоне пропущенные от Хосока. Громоздкий вздох. Одна сплошная работа еще никого не делала счастливее. Чонгук не знает, чем забита голова Тэхёна, в каких мирах он обитает и какой праной питается, он практичнее и проще, сильнее привязан к обыденности и не открещивается от повседневных забот. Ему не так важно возвращаться домой и видеть пир на весь мир, видеть кого-то ухоженного и идеального в стенах квартиры, ни кухарка, ни служанка не требуются – и сам за собой умеет. Не хватает ему чего-то до жути простого, естественного. Того, что они с Тэхёном извращенно маскируют, а потом вытягивают по ниточке, тащат по влажным простыням, надеясь, что во сне виноватых нет. И это не «за что-нибудь» и не потому что. Чонгук не может объяснить, что притягивает его в разрушительном сиянии, однозначно ведущем в никуда.***
Размеренная и распланированная жизнь постепенно начинает казаться Юнги наиболее выигрышным методом добровольного заключения, избранной несвободы. Все чаще он просыпается от душных и липких сновидений, упоенных близостью с Чимином, который не приходит на занятия и как нарочно заставляет о себе волноваться, привлекает внимание. На дополнительных его тоже нет, и время сдачи диплома, оказывается, перенесено по «семейным обстоятельствам». Он будет сдавать отдельно, когда всё устаканится. Что именно? Позвони да узнай. Проще сказать. Юнги вроде бы встревожен, а вроде бы… Так много дел и поводов для того, чтобы заняться личным, разобраться со счетами, нанять нового помощника, в конце концов. Попытка переключиться, копание в ноутбуке Тору. Хороший из него получился советник, опытный, но грош ему цена за конечную выходку. И сейчас – ни привета, ни ответа. Как там, на Японских островах? Рыбка ловится? Или уже сам – глубоководное, наглотавшееся соли вдоволь?... Интересно заметить, что возможная весть о смерти Тору теперь не взбудоражила бы Юнги. Снявши голову, по волосам не плачут. Выбор сделан. Всплыла прошлогодняя беседа с женой, предвечерняя, настороженная, она тогда рано вернулась, хотела пригласить Юнги в кино, а тот оказался занят. Она снимала макияж у трюмо, а он неуклюже завязывал галстук. — С ним одним и разговариваешь, он тебе отца напоминает? — Чем-то. Думаю, да. — Ты любишь, чтобы над тобой кто-нибудь стоял, — кривая ухмылка красного еще рта. — Супруга, конечно, для того не подходит. — Хочешь сказать, я папенькин сынок? — Ты дурак, Юнги. Ты открываешься тем, кто обязательно тебя размажет по стенке. Избирательность на высшем уровне. Я бы так не поступила хотя бы потому, что чту узы брака и знаю о выгодности нашего союза. — Тору – хороший человек. Отец внушил ему это, а потом он и сам поверил. И верит до сих пор, пусть уже и вспоминает реже. Ничего любопытного в закромах файловой системы. Юнги закрывает ноутбук, проводит долгий ленный день в одиночестве, снова мается дилеммой со звонком Чимину. Мальчишка наверняка держит дистанцию специально, выманивает Юнги на ответный маневр. И продюсирование его не манит, и жажда славы. Забавно. Набивает себе цену? С чего бы? Чтобы показать ему: социальное неравенство легко преодолимо, если в жилах обоих всего-навсего кровь. Не сказать, что Юнги без него, как без рук, да и всеобщего почитания хоть отбавляй, но то, что исходит от Чимина – роковая и мрачная тайна самого Юнги, а потому столь ненавистно желанная. …Юнги вынужден ответить на поступивший звонок, слушает сбивчивую речь и медленно меняется в лице. Инвестиции, активы, и счета заморожены. Фактически, у него за душой ни воны. В одну секунду и по невыясненным обстоятельствам. — Господин Мин, пока мы не можем точно сказать, что произошло, — специалист пытается его успокоить. — Вам нужно явиться незамедлительно. Мы обещаем… Он сбит с толку. И связан по рукам и ногам. Неявку воспримут еще хуже. Следует скрепить сердце и вести себя достойно. Как учили. День-два и всё разрешится. Пустой дом смотрит на него отупело холодными глазницами и ничего не обещает. Юнги некому успокаивать.***
Чимин с трудом уговорил декана пойти навстречу насчет отсрочки защиты, он обязал себя ухаживать за больной бабушкой в больнице, обострение её болезни улеглось в две недели и всё это время Чимин совмещает ночные смены на заправке с уходом, дописывая диплом на коленках, доигрывая (пытаясь) недостающие части в приложении непригодного для того телефона. Он отказал себе в чести обратиться за помощью к Юнги и едва сдержался, чтобы не поддержать его крайне выгодное предложение. Бедственное положение не делает Чимина слабым. И бог весть как трудно ему получить оплеуху после откровения, постыдно схожего с унижением. Он не держит на сонбэ зла и не хочет мешать ему. В общей гостиной терапии собираются те, кто в стационаре ненадолго или способен передвигаться самостоятельно, там Чимин проводит свободные от работы ночи и не чувствует себя чужим среди своих. Он не надевает линзу на правый глаз, не прячет голубой пигмент и почти забывает, что страдает гетерохромией. Тут всем плевать на мелочи. На этот раз вечерние новости никто не переключает, и у Чимина чуть стынет в жилах, когда он слышит «Мин Юнги». То есть, уважаемый сонбэ, что вы делаете в этом больничном ящике посреди моих и чужих проблем, простите?... «Задержан». Прокатываются недоверчивые, шокированные вздохи. Уважаемая семья! Такая интеллигентная! Как можно?! Чимин вытягивается стрункой, сердце колотится. Каждая его мышца накалена. Не верить ни единому слову, нельзя! Слушает, впитывает. Не выдерживает, замечая промелькнувшую вывеску полицейского участка и срывается с места, бросая кипу листов, ставя крест на вероятно успешном будущем. Оно будет безрадостным, если он не сделает всё возможное, чтобы отдать дань своему богу.***
Сухой полицейский трёп с элементами угроз, хлорированная темная комната с черным стеклом в стене. Специфический человеческий аквариум, призванный скрыть вскрытое. Допрашивают, как бывалого преступника. Юнги не паникует, но ладони почему-то потеют. — Арестован? — повторяет и на самодовольную физиономию напротив смотрит украдкой. — Пока задержаны, — ухмыляется офицер. — Мой адвокат скоро прибудет. Я отказываюсь что-либо комментировать. — Ваше право. Но послушать извольте. Ваша дочерняя фирма спонсирует японскую портовую логистическую компанию, которая подозревается в причастности к транспортировке героина, — ждёт, что Юнги попытается оправдаться. — Хорошо. Спросите, а вы-то тут причем, если кто-то из ваших приближенных захотел хапнуть? Рыбка-то с головы гниёт, а? Один из ваших счетов пополнился на днях напрямую. На недопустимо опасную сумму, странным образом совпавшую с суммой за сделку в одном из городов на Окинаве. Из достоверного источника известно, что это не первый подобный перевод, просто на этот раз денежки снять не успели, передержали какое-то время. Нам выдали, что вы в доле. Есть свидетель. Всё складывается против вас. Бред сумасшедшего. Совсем рехнулись. Прессуют его. Давят фактами, жмут, что запечного таракана. Адвокат не прибывает, сука. За что деньги плачу?! Часовая стрелка, что ползет по циферблату, прямо специально застывает в какой-то невидимой жиже. Тревога в центре груди ядерным грибом поднимается к глотке, начинает тошнить. — Боюсь, ваш помощник застрял в пробке надолго. Продолжим на рассвете, — офицер, как подготовленный по сценарию, кивает сподручным. — Увести. Юнги вероломно заламывают руки, толкают в шею, сопротивляться-то зачем? Пока идёт, понимает, что в глазах меркнет. В коридоре он видит знакомое лицо, и надо сказать, он почти рад его видеть. Правда, язык не поворачивается что-либо высказать.***
Холодно. Холодно… Легкое головокружение, законы физики не на его стороне. Плохой аппетит. Еда безвкусная. Вещи глупо расставлены. Сил ужасно мало. Накатывает море ностальгии. Нежелание даже желать. Верные признаки глубочайшей депрессии. Как давно?... Испокон веков. Ты родился с этой занозой. Терпи. Терпи. Разговор с отцом, затем и с матерью по телефону. Она беспокоится за Намджуна, просит Тэхёна непременно явиться на похороны, выступить поддержкой, хоть какой-нибудь. В знак уважения. Тэхён преисполнен чувства долга. Завтра выберет лучший из черных костюмов. Агентство, к слову, выбрали другое. Не хотят, чтобы Тэхён был непосредственно причастен. В кухне шумно. Намджун колотит оставшуюся посуду. Ломает пластик. Кричит, воет, зовет на помощь и вопрошает «за что?!». Он разнесет там всё. Да и пусть. Тестирование нового препарата завершилось плачевно. Что-то пошло не так и обернулось тем, что разделит жизнь Намджуна на две части. Что ж, семья-то у него по-прежнему осталась. И жена, и ребенок. Что нас не убивает, то пошло к чёрту? Тэхён закрывается на замок в своей комнате и выходит на балкон, устав от однотонных звуков. И без слов понятно, что сегодня закончилась коротенькая история ребенка, не просившегося на свет. Но раз они взяли ответственность привести, то обязаны должным образом отпустить. Тепло-то как! А внизу зелено, слышится навевающее тоску приближение не вечного, но долгожданного лета. Вокруг мерцающая паутинка живущего полноценно города. Умереть в такой день? Неплохо. Девочка унеслась куда-то далеко, за пределы боли и допустимых здесь страданий. Намджун не понимает, что она избавилась от необходимости превозмогать, что она впервые по-настоящему счастлива. Так Тэхёну кажется. И поэтому в небо устремляется искренняя улыбка. — Как оно там, на свободе? — Тэхён распахивает халат, и разгулявшееся весеннее солнце греет его белую грудь, одеревенелые пальцы, худые плечи и бледнеющие следы от оставленных им засосов. Он закрывает глаза. Не любит загорать. Но еще не припекает, ласкает безболезненно, а потому можно хоть чуточку расслабиться. До чего любопытно устроена тонкость бытия. «Радоваться» по спектру где-то близко к удовольствию от согревающих солнечных лучей. Кто же ты, человек? Что ты, если смыть лицо и отнять все чувства? Бесполезный, крайне хрупкий и несовершенный сосуд. Получается, ты отчасти создан затем, чтобы преобразовывать и отдавать, не только принимать. Никто не спрашивает: угодно ли тебе явиться, твоя задача продержаться до конца. Тэхён млеет. Дышит глубже, медленнее, словно бы впадает в спячку. А до земли еще лететь, между прочим. Гравитация против того, чтобы люди строили высотки и тянулись вверх. Как бы высоко ни стояли наши дома, звёзды всегда будут слишком далеко. Поучительна история вавилонян. Рожденные ползать в своем муравейнике, ползают. В дверь стучит Намджун. Отвлекает. Что ему? Поговорить? Подставить обе щеки? На пороге нет агрессии и не бушует пламя. Намджун обнимает его и ничего не говорит, не шевелится. Он изнемог от бессильной злобы. Ему тяжело разделять слабость с родными. И потому он до сих пор не может собраться и поехать к родственникам. Тэхён нерешительно обнимает в ответ. В первые минуты, когда ты теряешь – ты лишаешься эмоций. Психика красиво рисует подмену реальностей и легко выбрать ту, где «все хорошо», где тебе еще можно побыть в колыбели покоя. Разрастается эмоциональная «пробка», как в бутылке со взрывчатым веществом. После его надо бы поджечь и выплеснуть наружу, но не у каждого находится искра. И содержимое постепенно тлеет изнутри, пачкает, не даёт продохнуть. Это все равно, что вдохнуть другую личность с потрохами и пытаться ужиться в двух телах. Устроено иначе. Чтобы один пришёл и один ушёл. В гордом одиночестве преодолел лишь с виду заурядный путь. Продукты иного организма должны предаться распаду, оставить лишь… …тепло. В виде воспоминаний, собственных ощущений и мыслей. Выходит, никому, кроме тебя лично не предусмотрено заглянуть в глубины. Нет и никогда не будет «настоящего» тебя. Однажды всплывешь в чьей-нибудь памяти, оставшийся отражением, проскользнешь в разговоре, и не одном, если был дорог, а если не отметился важным, глобальным, по сердцу, то и поминать попусту – без причин. И сколько таких, канувших в бездну? Сотни, миллионы, миллиарды? Легион. Страшно считать. Намджун видит блеск под его глазами, надеется, что Тэхён сопереживает утрате. Тэхён в ужасе от того, что из вселенской любви, если таковая расстелена аксиомой по пространству-времени, могла зародиться подобная жестокость. И если он, имея семью и близких, чувствовал себя сиротой, то каково же тем, кто отродясь без корней, продолжает жить, цепляясь за воздух? Уходит сторонняя, словно не ему принадлежащая мысль, навеянная тяжестью горя и дыханием отца, потерявшего дочь. Чему равноценна боль всех родителей, отпустивших своих детей, разве всё это вокруг того стоит, и что превозмогает по силе?... Намджун чувствует, что Тэхён - не элемент подозреваемого гниения, он пахнет весной, так непозволительно свежо, недопустимо сладко. Как только Тэхён прощается с братом, пообещав приехать позже, он идёт в душ, затем пить горький чёрный кофе и слышит звонок в дверь. Думает, что Намджун что-то забыл. Открывает без задней мысли и не очень-то удивляется, увидев перед собой двоих незнакомых мужчин, дуло пистолета и сложенную вчетверо салфетку. "Прямо как в старом кино", - успевает вспомнить и, вдохнув пары хлороформа, падает без сознания.