Майское утро с нами навеки, Не ушедшее дальше в закат. Я закрою рукой твои веки, Пусть ни в чем меня не винят.
Вот и всё, до чего дослужился верой и правдой. Ордену плевать на тебя. Ты слишком совестливый и добрый. На последнем голосовании выразил недовольство предложенной схемой обогащения, не пожелал обворовывать честных людей, наживаться на чужом горе. Откровенная тупость – противостояние большинству, пустившему корни еще во времена, когда ты пешком под стол ходил. Получи-распишись. Хребет твоей репутации переломан. Или же последнее – лишь повод, а семейство Мин всю жизнь болтается на крючке «неугодных», ты из тех, кто отвалился и уничтожил фамилию, перерезал пуповину. Посчитай освободителем, утешься. «Отец не гордился бы тобой. Много пустых пожертвований. Ты знал, что благотворительность – красивый флёр? Дудка для дурака». Взмах накладных ресниц. До чего дошел прогресс – любая может стать дивой неписаной красоты. Она в своём синем бархатном платье в пол рисует губы фиолетовой помадой и трогательно пожимает плечиками. «Конечно, дорогая. Ты права, дорогая. Я - дурак». Навеянный тревогой сон смыт шорохом тюремной крысы или галлюцинации. В конце концов, если бы супруга не умерла, он наверняка захотел бы её убить однажды, и никакая женская интуиция не уберегла бы её от жестокой расправы. Несколько ночей кряду Юнги плохо спит и бредит почившей женой, иногда разговаривает вслух. Присматривающий за ним полицейский разносит по кулуарам слушок, что Мин младший «чутка того» и крутит пальцем у виска, собирая смешки вокруг язв о причудах богатеев. Бывших богатеев, судя по всему. Пропажа с радаров Чимина естественным образом трактуется, как побег от проблем. Ну, правда, зачем молоденькому парнишке обуза в виде обанкротившегося и приговоренного к заключению старпёра? Он ему еще что, будущее предлагал за заглот по самые яйца? Завидная дерзость. Тут появляется мать. С лицом лица. Ну, просто «боже, что я воспитала?!». Юнги противно слышать её наигранные вздохи и сожаления вслух. Вовремя же ты опомнилась, что сын рос на чужих заветах. — Я найду лучшего адвоката, ты только не волнуйся! Возьми обязательно из списка тех, с кем спала. Дурацкая обида. Юнги бы успокоиться, но язык ему сегодня враг. — Да пошла ты! — срывается и вешает трубку, чтобы уйти к выходу, оставить её жалость позади. Теория мирового заговора куда обстоятельнее звучит, нежели сложившаяся. На предварительных слушаниях Юнги вешают срок в полжизни. Кроме как закинуться седативными и влезть в петлю – ни одной здравой мысли. Карьера под откос, репутация в ноль, преподавательская деятельность – забудь. И всё потому, что у отца не хватило чутья на распознание подонков. Одного такого он пригрел на груди, дал кров и пищу, а получил нож в спину, добравшийся и до сына. Тору. Волк в овечьей шкуре. В абстрагировании от привычного одно достоинство - трезвость. С глаз спадают шоры. Ему доверялись счета и основные операции в банке, он занимался инвестициями и практически полностью вёл финансы семьи. С тех пор, как отец решился предоставить ему такую возможность. Почему? Слепец. Глупец. Нет, форменный кретин. Полагался на порядочность его, на японский менталитет? Чёрта-с-два. Там что-то глубже, и Юнги почти готов ответить себе, но приходящее на ум вызывает истерический смех. — Мин, хорош ерундой маяться! К тебе посетитель. Засранцы могут прервать размышления и любой другой интимный процесс. О личной жизни в здешней клоаке мечтать не приходится. Юнги было думает увидеть светлое личико Чимина, но напротив человек, имеющий влияние. Тот, на кого возлагаются надежды. Трещит отъехавшая решётка, и он заходит. К нему не требуется идти с конвоем в специальную комнату. — Местное начальство у меня в долгу, так что я попросился зайти в гости и мне не отказали, — Чонгук подпирает плечом стенку с тем видом, будто не располагает досугом для посещения не столь далеких мест. — Какое жалкое зрелище, надо же. Слыхал, тебе нужна моя помощь. Юнги не поймет, радоваться или не совсем. Чимин исполнил обещание, он такой молодец, что добрался до Чонгука. Он окажет помощь, если захочет. Говорить следует напрямую. — Ты был прав насчет Тору. — Изумительное начало, — упивается торжеством Чон. — Еще немного и буду согласен оказать содействие. Шучу. Мне так и эдак требуются твои показания. Максимально правдивые. Быть не может. Юнги расчесывает пятерней засаленные волосы, ну вы поглядите – в овале зеркала напротив – почти укладка, без лишних усилий. Эти белые волосы чуть ли не серые, а во взгляде сплошная муть. — Дело дрянь? — Есть немного. Мне не нравится выражать сочувствие таким слюнтяям, как ты, но придется, — Чонгук присаживается у изножья кровати. — Тору был хитрожопым малым. Он накручивал твоего отца, а потом и тебя, пользовал твои деньги и спонсировал всё то, в чем тебя сейчас обвиняют. Причина, по которой я здесь – не твой статус, чтоб ты понимал, а пересечение сразу нескольких коллизий в одном расследовании, и Кьё – одна из ключевых в нём деталей. Мимолетный просвет среди мглы. Может, Юнги так же публично оправдают и вознесут, как и прокляли? Лишь бы нашлись виноватые. Надо бы довериться ему. Как только Чонгук даёт пару сотен конвоиру, чтобы тот отвалил, Юнги выкладывает всё, что ему известно. Упоминает и про Орден. — Мог Тору и им накапать про меня? Не зря же так настойчиво сливают. — Чего он только не мог. При желании даже тебя завалить и занять трон. — Почему же он сбежал? — Как ни печально признавать, но к тебе он был привязан. Ты напоминал ему важного человека. Вообще - хороший вопрос. Я тоже им задавался. Мой напарник, что курировал поиски в Японии, нашёл на него ответ, — и Юнги на колени ложится свернутый надвое листок бумаги. — И ответ этот, предупреждаю, не очень. Чистосердечное признание Тору, выпотрошенное мелким корявым почерком, въедается Юнги в мозг, как какой-нибудь токсин. Он читает не взахлеб, путанный текст не идет и никак не хочет пониматься. Иногда он поднимает воспаленный взгляд на беспристрастного Чонгука, затем снова ныряет в стекло. Последнее многоточие. Ни злобы, ни разочарования. Тору убил его жену лишь потому, что она застала его врасплох и обо всем узнала. И все же, к чему было избавляться от набиравшей обороты наркоманки? Верно. Она уже не держала язык за зубами. Она могла разрушить планы. К счастью для Тору, он мёртв. И Юнги не может проклясть его или уничтожить самолично. Дрожащими пальцами он откладывает листок и, облизав сухие губы, спрашивает только: — Как скоро меня освободят? — Как только мы заново возбудим дело и предоставим прокурору доказательства. Думаю, не пройдет и пары недель, — Чонгук безразлично пожимает плечами. — Чем займешься, когда выйдешь, снова будешь писать музыку? — Ты забываешь одну маленькую деталь: я банкрот. Проебанных денег мне не вернуть, а страховые выплаты я вряд ли смогу получить быстро. Когда же это все-таки произойдет, хочу покинуть страну. — Странная идея. Почему-то некоторые считают, что переезд спасет их от прошлого. — Я не от прошлого бегу. Мне настоящее в этой дыре противно, — хмурится Юнги. — Переосмыслил ценности на нарах, провел время с пользой, — Чонгук подходит и кладет руку ему на плечо. Жест миротворца, а не любителя острот. — Рад был повидаться. Не забудь поблагодарить того парня, что пришел в участок. Он вовремя сообщил о том, что ты в заднице. Юнги приходится искать в себе силы для смирения и действительно переоценить прожитое. Хорошо, что журналистам назвали другую дату освобождения. Вспышек вокруг и криков Юнги бы сейчас не вынес. Спустя полторы недели он, наконец, выходит на свет, освещенный весной и овеянный благодатью цветущих садов. И дыхание пробивает судорогой. Решетка треклятых ворот с грохотом закрывается за спиной, а он стоит вкопанным и ничего не видит сквозь пелену слёз. Это было слишком для его никчемной жизни. Шумные судебные разбирательства, надоедливые репортеры, оправдание, но все еще неприятие. Мир вокруг изменился. Давшим слабину Мин предстает перед чьим-то благоговейно заботливым взглядом, сочувствующим и без слов понимающим. Чимин подходит к нему и робко обнимает за плечи. Он стоит здесь уже третий час, зная лишь то, что Юнги должен объявиться не раньше, не позже, чем в этот день (весточка от Чон Хосока). В неловком поначалу объятии не сага о преданности. Скорее, о детской безусловной любви. Даже если Юнги скажет вскоре: «Проваливай», Чимин вряд ли уйдет запросто и тем более забудет. Он намерен отстаивать его счастье, намерен помочь по мере возможностей, не прося взамен. Отбросив предрассудки, почти не стыдясь, Юнги не противится и стискивает единственное своё пристанище, на какое никогда бы не положился, будучи прежним. — Мне жаль, Чимин. Я не смогу тебе ничего дать. В том числе то, на что Чимин втайне рассчитывает, пусть не сразу, пусть пройдут годы. Зато присутствует благодарность, её избыток и отдаёт теплом. Юнги зрелый, он сможет позаботиться, по-отечески приободрить и направить, но он сомневается, что снова способен эмоционировать. Наверное, у него уже перегорело напрочь. Хотя бы позволь быть рядом. Ни больше, ни меньше. — Не важно, сонбэ. Лучше сразу и честно, чем изображать. Да и ты не из тех, кто сыграет на ура. Я рад тебя видеть. Очень. Вслух говорить Чимину «спасибо» - бесполезно. Спустя десять минут они сидят в ближайшем ресторане фаст-фуда, а на что-то круче у Чимина бюджет не рассчитан. Юнги испытывает чувство особой ущербности. Недавно кормил мальца в лучшем ресторане, а теперь? На подносах кола, капучино, две средние картошки-фри, сырный соус и два сочных бургера. И Юнги сдерживается высказаться снобистски, что такое не ест. Чонгук дал ему погонять денег, а еще помог найти адекватного адвоката, но до той поры, когда в еде можно будет снова предпочитать – придется потерпеть. Чимин отвлеченно болтает о своём. Бабушке лучше не становится, и они в семье якобы готовы её отпустить. Что толку корпел над её здоровьем и держал ночами за руку?... Обидно, конечно. А вот дипломный проект, признается скромно, защитил позавчера. Чудом. — Еле-еле. Думал, что не вытяну. Репетировал последнюю ночь, не спал. С ритма сбивался. Уже видел, как комиссия сносит мне голову. Но… Вспомнил тебя и почему-то получилось. — Меня? — Юнги не понимает, чем это способно помочь. — Да. Я не мог очернить честь своего преподавателя. В универе тебя все равно считают непревзойденным мастером, так что, когда все уляжется, быть может... Вернёшься? Но вопрос застывает в глазах Чимина. А потом Юнги осознаёт, что имущество опечатано и проводить там время, в целом, до припадка не хочется. Он соглашается на приглашение Чимина погостить. Съемная квартирка Чимина непривычно мала. Внутри порядок. Теснота и уют для Юнги качества плохо сочетаемые. Беглым взглядом вокруг - прицениться, понять, что спать придется на одной кровати. Пятнадцать квадратных метров. И на такой-то площади уживаются люди? Господи, Юнги, где ты еще такое увидел бы?... После тюремной камеры еще не растерял способность удивляться. Он пользуется правом принять душ, где впервые ощущает, как это прекрасно – стоять под потоком воды и не быть обозреваемым со всех сторон. Странное умиротворение. Нечто, похожее на домашнюю обстановку. Юнги не с чем сравнивать. Чимин, переодетый в домашнее, выглядит мило. Он заваривает чай в уголке, где кухонный гарнитур, а Юнги нависает над придвинутым к стенке синтезатором и, прикрыв глаза, тянется к черно-белому. Пальцы-то как скучали! Закроешь глаза, аж до боли, до мокрых век. Простая пьеска, сочный звук. Хорошо звучит. Взять и пробежаться по клавишам, ненасытно вдыхая звук, что бы они там ни отняли, а это будет с Юнги до конца. Чимин позади грустно улыбается. Смотреть, как утративший обретает заново достаточно трагично. — Я и не мечтал услышать тебя снова. Юнги тоже. Позже они пьют чай, тянутся к разговорам о высоком, и Юнги засыпает на краю кровати, отключившись как-то моментом. Чимин и договорить не успевает, замолкает, заметив тишину подле. Вздохнув, укладывает старшего поудобнее, невзначай любуется. Хён утомился, такой славный, когда спит... Вот бы остался здесь навсегда, купался бы в беззаветной любви. Чимина и просить ни о чем не надо, он всё отдаст. Он дожидается глубокого сна, укрывает старшего и смотрит на часы. Минута за минутой песком на дно. Кажется, у них не так много времени. Взяв книгу, Чимин идет в кресло, где долго бережет чужие мечты, а затем присоединяется. Снится им разное. Белое и черное. Недосказанное и предсказуемое. А в общем – пропасть, до которой каждому неравное количество шагов.***
Сон неглубок. Шум позади. Можешь ходить полегче, супергерой? Нет, конечно. Усталость витает в воздухе. Тэхён слышит, как Чонгук ложится за его спиной, сурово молчит, меняя шкуру полицейского на что-то более человечное, и придвигается теснее, но не вплотную. Он заглядывает на «огонёк», проведать состояние пострадавшего мотылька, как и обещал. То, что Тэхён дышит, Чонгука определенно радует. Не завял со скуки, не задохнулся пылью. И выходить никуда не пытался. На то и ночь, чтобы сбегать навсегда, правда? Что ж ты против заветов, из вредности? Чонгук знает, что его слышат. Подумав над тем, насколько будет уместно, он все же касается ладонью тощей ручонки, проводит ладонью от локтя до запястья по прохладной коже. Ему вроде бы и хочется призвать Тэхёна к ответственности, спросить, что значит записка на холодильнике: «Купи мне банку краски любого цвета». И не потому Чонгуку интересно, что за бред, но надо выяснить, какого всё же цвета ожидают? Траурно-черного или…? Других оттенков в Тэхёне не предполагается. По умолчанию моно. Если только не копать под самое дно и не искать в прослойке пепла трепетное и живое. Вечером Тэхён внимательно осматривался в квартире и остановился у серой стены, макета для воплощения любой безумной идеи. Нелепая стена. В его доме таких нет, несмотря на тягу к минимализму. Скорее всего, Чонгуку попросту плевать на обстановку. До чего ему вообще, учитывая, что днями напролет погружен в работу? Тэхён и решает заказать краску. Пока они там занимаются полицейскими штучками, он хотя бы попробует вмазать в стену что-нибудь кроме своих фантазий. ...Горячая ладонь Чонгука, нырнув под одеяло, опускается на Тэхёново бедро. Тэхён накрывает своей и вздыхает, подаваясь чуть назад, чтобы тело Чонгука прекратило существование на расстоянии. Сердцебиение учащается. До слёз больно. Тяжело высказать, сколько это стоит в персональной валюте Тэхёна. Молчи и всё. Не надо пытаться описывать, не порти. — Тэхён? И имя, произнесенное именно его голосом, становится не таким уж бесполезным и скучным набором слогов. Оно – привязка и нить между ними. Маленький, неопознанный мирок, в котором Чонгук теряется и пробирается на ощупь. Ответить невозможно. Тэхёну нужно собраться, прежде чем прозвучать. — Всё так тупо оказалось. Ни в одном преступлении нет изюминки. Люди просто убивают людей, без изощрений. Таких случаев, как в кино, когда ты распутываешь клубок – единицы, — Чонгук зол, возмущен. — Пожалуй, исключение из правил, когда натыкаешься на что-то стоящее. Придется ответить. Негромко. Словно бы всё еще сонно и немного хрипло, снисходительно. — Помнишь, я рассказывал тебе о Кубикадзири?... Они ищут свои головы. А люди ищут себя, — Тэхён делает паузу, обдумывает. — Возможно, чувства служат путеводителем. Единственный маяк в океане одиночества. Преступить закон равно тому же, что пойти на поводу у своих чувств и желаний. Все как-то суетятся, чтобы обозначиться и не сожрать себя. Здравое рассуждение. Характеризует зрелую личность. Он всё время пытается вывернуться таким образом, чтобы не показать обособленность и наличие содержания. Получается с точностью наоборот. Чонгука так и дразнит эта философская болтливость. Он сообщает, что Намджуна пока не нашли. "Угу". Бедная его жена. А он – дурак. Жил бы припеваючи, не встревая в общественные скрепы о долге планете. — Ты прав. Я ждал грандиозной концовки, а под фантиком опять история о душевных болезнях. Говори потише. Пошепчи. Шёпот разрушает быстрее. Подтянувшись выше, Чонгук взаправду наклоняется над его ухом. — Слушаешь? Тэхён мычит, будто бы да, а у самого мурашки. Чувствует, как врастает корнями в чертову кровать. Ему нужно бежать и не оглядываться. — И? — Тэхён часто моргает, и Чонгуку видно, что ресницы влажные, но пока сдерживается в любопытстве разузнать больше. — И я не знаю, что делать дальше. Что вообще делать, когда теряешь интерес. Да-да. Могучее слово. Интерес. Когда тебе нравится то, чем занимаешься и готов погружаться снова и снова, с удовольствием, но не всегда с пользой для себя. На протяжении многих лет. — Ты давно его потерял, а сознаешься сейчас, — Тэхён где-то подслушал истину, уверен. Почерпнул из их немногих, но существенных диалогов. — Ну, лучше поздно. Их страсть держится на непредсказуемости, на том, что никому неизвестно, как долго будет держаться тяга. Само ядро их связи в том, чтобы не быть вместе. Им так кажется. Развлечение, взаимно ставшее опасным. Тэхён не обязан подчиняться и пережидать опасность на его территории. Стоит об этом напомнить или не надо? Послушать, как он дышит. Как будто считает, что на двоих делить можно. Скажи что-нибудь еще, раздражающее нервы. Чонгук настойчиво раскачивает его, словно бы утешает, но не поет колыбельной, затем бережно разворачивает на себя. Тэхёну изменяет прежнее хладнокровие. Даже не успевает натянуть маску. И чувствует себя первым по слабости и застигнутым врасплох, в неуклюжей позе глядя в омут беспроглядной тьмы. Пальцы Чонгука стирают влажные следы под его глазами. Что же с ним творится, неужто выкипает? Заткнись, заткнись, заткнись. Не смей упоминать об этом и сыпать насмешкой в лицо. Губы Чонгука приоткрыты, того и жди, что проговорится, раздавит неприкосновенность запрограммированной куклы. Он посягает на него, пусть и ненавязчиво. Секунда за секундой. Чем дальше, тем выше уровень привыкания. Рывок. И губы Чонгука вжимаются в его, остывшие. Ты не мог бы быть менее холодным?... Напрасны попытки увернуться или озадачить безответностью, Тэхён поглощен поцелуем, подпускает Чонгука ближе, хватается за шею, и дав избавиться от лишних тканей постельного белья, обхватывает его бёдра ногами. Поцелуй отличается от тех, других. У этого привкус исполненного обещания, хотя Чонгук также ничем не обязан. Меньше всего желая стать осадком чьей-то соответствующей жизни, Тэхён смеет впадать в эйфорию. Он знает, что легко остановит и пресечет растекающийся жар, сможет выдержать одинокое плавание и выжить на необитаемом острове. Впрочем, стал бы он пытаться, окажись действительно так? Кому-то даны ориентиры на вершины, кому-то следует пробыть недолго. …Тело сдается на растерзание предательски знакомым рукам, шея - поцелуям. Тэхён отдаётся, его встречное торопливое – расстегнуть-стянуть-выкинуть Чонгуком воспринимается положительно. «Давай по-быстрому» тянется медленно, невнятные просьбы вполголоса воспринимаются остро. Скол на фарфоровой статуэтке, что на полке над ними. Тэхён может видеть её, потому что запрокидывает голову, давая Чонгуку взять член в рот. Чонгуку хочется вывернуть его наизнанку, чтобы постичь иные грани, проверить, как далеко заходят бездушные. Игра или уже нет, но азарт при них. И между. И в том, как Чонгук без резвости и плавно входит в него. Переломы, которых Тэхён не получал в заварушке с бандитами, ноют. Оставь нежность, не надо. Лучше наказывай. …Беря сзади, Чонгук вжимает голову Тэхёна в матрас, и это легкое действо - не насилие, а прикладное искусство, создаёт запоминающийся флёр для утреннего секса. По итогу Тэхён, уложив голову на грудь Чонгука, слушает, как возвращается к обычному ритму натруженное сердце. Чонгук треплет его по волосам, думая, какое извращение - нежиться в постели и никуда не спешить. — Белую. Возьми белую краску. Цвет, который он чувствует, когда Чонгук доводит его до оргазма. Основополагающий оттенок нирваны.***
Юнги потихоньку встает на ноги, привыкает к Чимину, его поведению и режиму, масштабам квартиры и необходимости спать вместе, сохраняя дистанцию. К дистанции в принципе, как константе. За очередным ужином у Чимина вырисовывается страсть к соленому печенью, и Юнги спешит попробовать. Простая пища не так плоха. — Сыграй мне свою выпускную, — просит он, косясь на рюкзак, где лежит билет на самолет. О нем ни слова. — Я созрел, чтобы послушать. Чимин возбужден. Ждал, когда сонбэ попросит. — Точно? Кивок. Устроиться у окна и надышаться вдоволь. Солнце садится. На улице по-летнему теплый вечер, и Чимин считает, что может его скрасить. Проиграв гамму, он приступает. Утопическая и мелодичная, уходящая в минор при каждом удобном случае. Она именно такая, какую Юнги бы написал, будь чуточку откровеннее. Он изумлен тем, как Чимин обыграл чувство, в котором молча признается ежесекундно, это видно по его действиям, жестам. Окончив и положив руки на колени, Чимин поворачивается, ища одобрения. — Она замечательная, — мягко оценивает Юнги, найдя подходящую улыбку. — Жаль, я не смогу показать тебя миру, дать тебя послушать. Точнее, именно не я. Ты же пойдешь куда-нибудь на прослушивание? Чимин не тянется к славе. Ему достаточно преподавания, ставки есть, всё на мази, и когда он высказывается, у Юнги словно бы мрачное выражение лица. Идёт по его стопам. Непризнанный наследник. Сойдет с ума однажды на почве бестолкового раздаривания себя направо и налево. — Я бы хотел для тебя другой судьбы. — Ты для меня ничего не хотел бы, сонбэ. Перестань. Моя помощь - не в долг. И значит, ты волен лететь, не оглядываясь и не сожалея. А пока - крылья обламывает юное нежное тело, прильнувшее на покой. Чимин садится к нему на колени и сладостно целует несколько раз, потом смелее. Мысленно умоляет, чтобы длилось вечно. Вот поцелуй влажный. Юнги нерешительно обхватывает за талию и отвечает. Ему неспокойно и страшно. Что, если надломит?... К черту. Допустив, что имеет право, Юнги опрокидывает его в кроваво-красное полотно заката, выстланное на постели, вспоминает прикосновения и порядки. Границ и правил почти нет, раздевай, наслаждайся и вкушай. Воздержание даёт о себе знать. Через пару минут Юнги теряет контроль и, в восхищении погладив оголенные плечи, шепчет: "Ты такой красивый". Чимин рдеет по самые уши. Где же та твоя хваленая прыть, малыш? Кто старше, тот и правит - не тот постулат. Чимин отождествляет секс с чем-то подсознательно важным. Актом причащения. Он голосом и лаской передает Юнги то, что тот разучился читать. Разум одурманен. Кроме как наброситься, не назовешь. Припухлые губы, розовые соски и томный взгляд Чимина, крохотного и вдруг растерянного, выглядят очаровательно. Юнги оставляет свой след, укусы. Память о себе. Он находит его уязвимые места, и Чимину радостно раскрыться для него целиком, податься выше, дать охватить сочные бедра и сделать с ним то, в чём они нуждались все это время. Войти в ритм, подчинившись инстинкту. Написать единственную совместную песню. Как ни вжимайся, Чимин, ты получишь его признательность. Будучи вынянченным объятиями, выжатым его силой и страстью, выдрессированным покорно служить и прогибаться. Чимину не за что ухватиться, так душно, скользко, больно... Один на один с хищным желанием Юнги насладиться и отобрать. Войдя во вкус, Юнги пробует Чимина по-разному, и по-разному же находит, насколько тот эстетически великолепен. Он - предмет недосягаемого совершенства, ему суждено пылиться в закрытом зале музея, среди тех, кто уже поспешил отнять надежды. Юнги никому не верит, однако, это почему-то не мешает ему ненадолго сделать Чимина самым счастливым и, отпустив в небытие после, прижать и создать иллюзию непоколебимой надежности. Та длится до раннего часа, когда всё кончено и твердо решено. Пробуждение в неудобной позе, в холоде. Юнги ушел. Нет-нет, не трусость. Он просто не умеет прощаться. И Чимин чувствует, как мир обваливается на него и срывает внутри органы. У него захватывает дух и перекрывает кислород. Так невыносимо хочется умереть.