Дебют

Из дневника Филлипа Карлайла: «Если вдруг Барнуму хочется, он может быть очень надоедливым. Если ему что-то нужно, он может быть очень настойчивым, назойливым и совершенно несносным в вопросах исполнения собственного желания или идеи. Как оказалось, упорства ему не занимать как в убеждении кого-нибудь в том, что его шоу действительно величайшее шоу на земле, а не качественная мистификация, так и в воплощении этой мистификации в действительно величайшее представление. Я могу ошибаться (что после одного случая делаю постоянно), но порой мне кажется, что на репетициях Финеас придирается намного чаще, чем при разборе скопившихся за неделю бумаг: счетов и штрафов от полиции. До сих пор не понимаю, за что же последние приходят. Каждый вечер, когда все уже расходятся спать, а это, по моим личным часам и такому же мнению, уже глубокая ночь, мы выходим на арену, и начинается время моих пыток. С одной стороны для Барнума это просто развлечение: он, смеясь, выполняет все движения и трюки вновь и вновь, терпеливо показывая, что я совершенно не умею ни танцевать, ни просто ходить. Хорошо, разумеется, он показывает не это, но порой его самодовольная улыбка, появляющаяся на лице, когда я в очередной раз запутываюсь в ногах, говорит именно об этом. Откуда у него столько терпения? Я бы уже вышел из себя, бросил всё и ушёл. Впрочем, пару раз я так и делал. Финеас побежал меня догонять, и, как оперную диву, уговаривать вернуться и всё же съесть бисквиты, которые ей принесли вместо печенья? Чёрта с два! Я поднимался, отряхивал с брюк проклятые опилки, говорил Барнуму, в каких злачных местах Нью-Йорка я видел его шоу и уходил. А он? А он оставался на арене, складывал руки на груди (я не видел, но почти чувствовал), и, словно между прочим, бросал мне вслед: „Что, Филлип, сдаёшься? Возвращаешься в свой театр? Цирк оказался тебе не под силу?“. Мне оставалось только сжать кулаки, вернуться и ещё раз бросить в его ухмыляющуюся физиономию пару резких фраз о том, куда конкретно он может идти со своим цирком, репетициями да проклятым дебютом, и что вместо жалкой арены мне положено выходить на сцены лучших театров мира. Он всё выслушивал, смотрел на меня, улыбался, а потом приобнимал за плечи и тихим шёпотом, почти на ухо, говорил: „Но ты же здесь. Поэтому возвращайся на начальную позицию и повторяй всё заново, бездельник“. А вот с другой стороны… С другой стороны, я ещё никогда не видел человека, который бы так ревностно и серьезно относился к собственному детищу. Мы раз за разом повторяли одни и те же движения, доводя их до совершенства, а меня — до исступления не веселья ради. Нет, как раз таки для веселья и развлечения, но далеко не собственных, разумеется. Барнум хочет, чтобы его шоу, каким бы обманом, подлогом, надувательством оно на самом деле ни являлось, было величайшим на земле. И он знает, как этого добиться, стоит отдать ему должное. Сколько бы в действительности лжи и обмана ни было на сцене, то, что можно было сделать настоящим — он делал. Да, слон к этому тоже относится. Вполне настоящий, мы зовём её Бесси. Стоит поблагодарить Финеаса за то, что он мне с ней номер не придумал. Разумеется, я не собираюсь благодарить Барнума. Среди того, что вместе с гениальными идеями приходит в его голову, бывает такое, что не просто сложно воплотить — представить почти невозможно. Но он вновь в своём репертуаре — в очередной раз демонстрирует, что невозможно — это только слово, придуманное ленивыми людьми без капли фантазии, а не реальная, осязаемая граница. Возможно, поэтому к нему на шоу приходят так много и так часто? Не ради того, чтобы посмеяться над… над актёрами, а именно чтобы удивиться и, обернувшись к соседу, спросить „А что, такое возможно?“. Возможно. В шоу Барнума возможно всё. Невозможен только его владелец. Заканчиваем с репетициями мы, чаще всего, далеко за полночь. А на следующее утро смотрим друг на друга уставшими и не выспавшимися глазами. Вот только у шоумена получается, ко всему прочему, улыбаться, будучи довольным проделанной работой. Я же с трудом могу выдавить из себя что-то кислое, на улыбку похожее только издалека. Боюсь, что этому трюку мне ещё учиться и учиться. В последний раз Финеас предложил остаться на ночь в цирке, чтобы я не тратил время ещё и на дорогу до дома. Сдаётся мне, что Барнум зачастую сам остаётся тут ночевать, ему ведь ехать в пригород, что ещё дальше. Любопытно, как к этому относится его жена? А дети? Наверное, они уже привыкли. Я вижу их на представлениях, но в последнее время всё реже. Ну конечно, только мне, да и странной половине Нью-Йорка хочется раз за разом смотреть это шоу. У остальных побольше здравого смысла будет. А его семья… Они поддерживают его во всём — невооруженным глазом видно. После выступления он часто подбегает сразу к детям, обнимает, берёт на руки. Они счастливо смеются. Черити (кажется, это её имя?) улыбается, но сквозь натянутую улыбку заметно, насколько тяжело делить мужа с его работой, тем творением, которым он практически живёт. Тут либо не мешай, либо пытайся стать частью этого. Да… Шоу Барнума это та любовница, с которой, боюсь, его жене не совладать…» (приписано позже) «Любовница… Это же надо было так написать. Больше после репетиций я не беру дневник в руки, к чёрту…» *** — Барнум! — привлёк внимание шоумена Филлип. — Я очень сомневаюсь, что это такая уж хорошая идея. — Разумеется, сомневаешься, — тут же с воодушевленной улыбкой отозвался Финеас, поднимая голову к Карлайлу. — Идея не хорошая, она замечательная! Филлип тихо выдохнул, всем своим видом умоляя шоумена отказаться от одной из тысячи его сумасшедших задумок. Но он слишком хорошо успел узнать это воодушевленно-мечтательное выражение лица, чтобы понять — бесполезно, не услышит, всё равно поступит по-своему. Оставалось только смириться, но пусть не думает, что Филлип поддерживает это самоубийство. — Я разобьюсь, — с обреченной улыбкой отметил он, пробуя ногой прочность каната. Один его конец уходил куда-то под купол, а другой заканчивался петлёй, которая и должна была выдержать вес. Филлип снова и снова накручивал его вокруг предплечья, и каждый раз ему казалось, что натяжение слишком слабое и стоит только рвануть посильнее, а что еще хуже — прыгнуть, то канат тут же оторвётся и полетит вслед за Филлипом к грешной, слишком жесткой земле. — Не разобьешься. Верёвка идёт почти до самой арены, тебе нужно только спрыгнуть в нужный момент — и всё. Ничего страшного. Я поймаю, если что-то пойдёт не так, — Барнуму даже не приходилось повышать голос: в абсолютно пустом цирке, даже на верхних местах, где сейчас стоял Филлип, его было отлично слышно. — Это плохо кончится, — подытожил Карлайл, покачнувшись и намертво вцепившись рукой в ограждение. — Это будет эффектно, Филлип! Хочешь быть эффектным или посредственным? Впрочем, — почти серьёзно махнул рукой Барнум, — посредственным драматургом ты уже был, тебе не привыкать. — Что?! — было слышно, как возмутилась вся тонкая театральная натура Филлипа. — Посредственным?! Да о моих пьесах говорил весь Лондон! Шоумен отвернулся, ухмыляясь, довольный, как и всегда, безотказно действующей провокацией. Провоцировать и смотреть, как легко его самодовольный помощник раз за разом ведётся на такой простой трюк, стало в последнее время настоящим развлечением для мужчины. Стоило Финеасу усомниться в том, что Карлайл на что-то способен, как разгоравшийся азартным огнём взгляд последнего мог осветить весь погрузившийся в темноту цирк; на аристократично бледных щеках выступал лёгкий раздраженный румянец; губы сжимались в тонкую чуть розоватую полоску, изгибаясь в издевательскую усмешку, а элегантная бровь поднималась так, словно пыталась выразить весь сарказм, существующий в этом мире. И Барнум каждый раз довольно улыбался, наблюдая за тем, как Филлип, назло ему, идёт и делает то, от чего отказывался мгновение назад. Филлипу нравилось, когда его уговаривали что-то сделать, но Финеас понял это слишком быстро и нашёл более удачный способ добиться своего. Он всегда добивался своего: будь то слава, известность, или власть над собственным помощником. — Разумеется, говорил! — Барнум всплеснул руками, театрально кружа по арене и продолжая активно жестикулировать. — Во всех салонах Лондона, все самые высокопоставленные чины, и высокородные снобы только и говорили о том, какие они скучные, и как не уснуть на середине, — рассмеявшись, возвратил к Филлипу взгляд. — Ты никогда не поймёшь настоящий театр, Барнум! — обиженной гордостью вскинул голову Карлайл. — И благодарю Бога за это. Каждый день, — ничто не могло испортить настроение Финеаса. Филлип вновь посмотрел вниз, где, казалось, на расстоянии целой бездны в центре арены стоял шоумен, и громко нервно сглотнул. — Всё-таки я не уверен, — проговорил он тише.  — Я тоже был не уверен, когда создавал цирк. И что теперь? — Финеас развёл руками по сторонам, словно демонстрируя всё, чего он смог достичь. — В моём цирке диковинок есть даже сын аристократа! О чём ещё мечтать? — Барнум рассмеялся привычно громко, и Филлип, ненадолго отвлекшись от страшащей мысли падения, залюбовался его широкой улыбкой и даже пропустил шутку в свой адрес. — И почему я тебе только верю? — хмыкнул Карлайл, прикрывая глаза и переводя дыхание. Шоумен пожал плечами. — Всё очень просто — я тебе нравлюсь, — беззаботно ответил Финеас, не заметив — да и как бы он мог? — как вздрогнул при этих словах Филлип. — Я нравлюсь людям. И тебя научу им нравиться. — Я не мартышка в зоопарке, чтобы нравиться необразованной толпе, Барнум! — улыбка шоумена было слишком заразительной, чтобы не отразиться на губах его помощника. — О чём ты? Мартышки никому не нравятся — над ними просто смеются. Я же сделаю из тебя настоящего орла. Ну же, лети! — Что ж, — прошептал Карлайл так тихо, чтобы его точно не было слышно, — если уж мне суждено тут погибнуть, то хоть ты рядом будешь. Эта мысль, произнесенная вслух, а не мелькающая то и дело в голове, украла у Филлипа новый вдох, и обычно сухие ладони, даже сквозь нескользящий мел, сделала влажными. Стало жарко, слишком жарко для зимнего вечера. Тянуть больше было невозможно. Карлайл проверил канат в сотый, в тысячный раз и выдохнул, только вот глухо стучащее от страха и волнения сердце так просто не успокоить. Но выбора уже нет. — Это всё твоя вина, Финеас Барнум! — выкрикнув это, Филлип оттолкнулся от выступа, на котором ещё держался, отпустил ограждение и рванул вниз. Ветер свистел в ушах, пол арены приближался безумно быстро, Карлайл успел заметить восхищенный и довольный взгляд Барнума, перед тем, как в страхе закрыть глаза. В груди замирало сердце, а он чувствовал, как медленно натягивается верёвка, обвивающая его предплечье, и вот, спустя пару мгновений свободное падение превратилось в настоящий полёт — натянутый канат не дал упасть, задержав у арены, и понёс его дальше, до самых трибун. Теперь страх ушёл. Филлип открыл глаза и на губах невольно, сама собой, появилась восторженная улыбка. Он летел, действительно летел и не мог описать собственный восторг. Он уже несколько раз, в разных направлениях пролетал мимо такого же счастливого Барнума — шоумену приходилось постоянно отходить, чтобы не стать живой преградой. И каждый раз, как Филлип пролетал мимо, до Финеаса доносился его по-детски радостный смех. Маятником с неплохой амплитудой, Карлайл летал над ареной — от одних трибун к другим и никак не мог насладиться этими своеобразными качелями. — Филлип! — голос Барнума отвлёк от прекрасных ощущений, когда разрезаемый воздух ласкает кожу. Карлайл посмотрел на вновь отдаляющегося от него Финеаса (хотя, конечно, в такой момент Филлип отдалялся сам). — Я вижу, что тебе весело, но заканчивай уже. — А зачем? — смеясь, ответил Карлайл, проносясь мимо снова. В последнюю секунду Барнум всё же успел отскочить в сторону. — Ты же не будешь всё выступление вот так вот летать через арену! — А почему бы и нет, Финеас? — Филлип, держась за канат только одной рукой, на что бы он никогда не решился раньше, пальцами другой игриво коснулся волос Барнума, когда вновь пролетел мимо. — Если ты таким образом думаешь отлынивать от репетиций — этот номер не сработает, — ухмыляясь, ответил шоумен и в следующее мгновение, когда Филлип пролетал совсем рядом, бросился на него, крепко обнимая, почти срывая с каната. Удивленный Карлайл, еще не успевший возмутиться такой наглости, крепко сжал плечи Финеаса, и они оба, обнявшись, по сохранившейся инерции, кубарем полетели по арене цирка, поднимая в воздух пыль и мелкие опилки. Первое, что увидел Филлип, открыв глаза вновь, было довольное и всё ещё ухмыляющееся лицо Барнума, на которое он почему-то смотрел сверху. Сердце колотилось отчаянным молотком — страх и адреналин дают о себе знать, так он решил, рассматривая в необыкновенной близости ореховые глаза. Только спустя мгновение он ощутил крепкие руки, всё еще сжимающие его тело, и понял, что его собственные глаза уже давно рассматривают в ответ. Ухмылка на губах шоумена медленно гасла, уступая место какой-то удивленной растерянности, и вместо того, чтобы отпустить, он прижал Карлайла к себе. Филлип вырваться не пытался, но не успокаивающееся сердце, кажется, готово было достучаться до чужой грудной клетки, проломив собственную. Карлайл впервые отметил легкую, чуть заметную паутинку морщин в уголках глаз, полосы, проходящие от крыльев носа, очерчивающие привычную улыбку — кажется, Финеас улыбался всю свою жизнь. Но больше всего его удивило, как правый мысок верхней губы приподнимается чуть выше левого, оголяя линию ровных зубов, когда на лице Барнума была неуверенная улыбка, или когда он приоткрывал губы, словно хотел что-то сказать, но не мог найти слов. Это завораживало и очаровывало. Они продолжали лежать в пыли и опилках у самого края арены, смотря друг на друга и не в силах произнести ни слова. Очнулся первым Филлип. Он уже успел проклясть себя за такую неосторожность, а сердце — за предательскую громкость ударов, которая, казалось, была слышна на верхних рядах балкона. Он встрепенулся и приподнялся, неосознанно упираясь руками в грудь Барнума. «Проклятье, — подумал Филлип, ощущая, как пульс бешеным ритмом отдается в правой ладони, прикасающейся к чужой груди. Словно это могло его остановить. — Хватит, поймёт же». Карлайл медленно поднялся, выпутываясь из ослабевших объятий шоумена, отряхнул с идеально черных брюк пыль и подал руку Финеасу, помогая подняться. Они на секунду оказались на расстоянии не больше пары дюймов, и этого было слишком мало и слишком много одновременно. — Ну, что же, — Филлип прокашлялся, отпуская чужую руку и как бы невзначай разворачиваясь и отступая на пару шагов. Необходимо было вернуть расстояние, добавить воздуха. — Начинаем всё заново, да? Не услышав ответа сразу, Карлайл повернулся, недоуменно хмурясь. Барнум стоял и смотрел на него, не отрываясь, но по глазам было видно — мысли шоумена где-то далеко отсюда. Он крепко сжал кулаки, восстанавливая будто сбившееся дыхание, а после произнёс негромко, чуть хрипло: — Пожалуй, на сегодня достаточно, — и он неуверенно, словно боясь чего-то, улыбнулся. Филлип, уже успевший познакомиться с большинством улыбок из арсенала шоумена, такую узрел впервые. — Иди домой, Филлип. Отдохни. Сказав это, Финеас развернулся на каблуках и молча зашагал прочь, оставляя помощника, провожающего его всё еще недоумевающим взглядом. Когда за шоуменом закрылись тяжелые бордовые занавеси, Филлип тяжело выдохнул и упал на чуть возвышающееся ограждение арены, устало проведя рукой по волосам.