Дефицит

А Арсений теперь курит. Здорово, да? Почти как оставшаяся одна девочка-подросток в депрессии: не хватает подоконника, кофе и звезд, потому что какие-то странные мысли о метафорическом «нем» есть. Расползаются липкими щупальцами по черепной коробке, проникают в легкие, сдавливают, мешаются, раздражают. Арс кашляет, но продолжает дымить в форточку, потому что выходить на улицу нет ни сил, ни желания. Петербург серый. Серый даже в конце июня, когда вся страна молит о пощаде и дожде, серый, почти как фильтр на всех последних фото в инстаграме Арсения. А Арс и наслаждается этой серостью. Он дышит дымом и пылью, заваливает себя работой, снова откладывает бритье на потом, потому что, если честно, отросшей щетиной удобно чесать плечо, и потому что, в самом деле, почему он обязан бриться, если Шастун всегда зарастает между съемками, как бомж? Арсений бывает в машине чаще, чем дома, гонит сто пятьдесят по трассе, любуется стекающими по стеклу каплями, забывает поесть, врубает музыку погромче и живет в этом черно-белом фильтре с каким-то мазохистским удовольствием. Сигаретный дым горький и неприятный, но без него в теле возникает тремор, из жизни пропадают последние пара часов сна в сутки, и серый мир перестает приносить это странное, неправильное, меланхоличное, мазохистское счастье. Арсу хочется смеяться в голос, потому что он, кажется, все-таки подсел. Может, на сигареты, а может, на Шастуна. Хрен его теперь разберет, потому что длинный из Импровизации где-то далеко, а Арса ломает, пока он не закурит. — Ты теперь доволен, Тох? — спрашивает он у паука в углу, шумно выдыхая дым в распахнутое окно. — Ты меня все-таки подсадил. Подсадил. Арс помнит, как они курили вот так вдвоем и целовались вдвоем, забывая про границы допустимого, а потом очень спокойно и по-взрослому решали, что между ними быть ничего не может. А Арс и не хотел никогда курить. В подростковом возрасте пробовал, потому что все пробовали, с Антоном пробовал, потому что… Это Антон. Антон — как яркое солнце, на которое смотришь до рези в глазах, а Арс — как черные усталые планеты, которые вращаются вокруг и никогда не смогут преодолеть закон всемирного тяготения. Антон курит красиво. У него длинные и тонкие пальцы, на которых всегда тускло поблескивает штук семь колец, узкие запястья, влажно блестящие и вызывающе яркие губы, жесткая светлая щетина и мягкие, по-доброму насмешливые глаза. Он обхватывает фильтр губами, затягивается, немного морщится, выдыхает, на мгновение теряясь в облаке дыма; каждое его движение — какая-то эстетика. Шастуна нельзя показывать маленьким детям, и большим тоже нельзя, потому что он — противоположность крупной угрожающей надписи «КУРЕНИЕ УБИВАЕТ» на каждой пачке. У Арса не получается так курить. Арс только хмурится, сильнее стискивает тонкую сигарету пальцами и выпускает дым струйкой из снова пересохших губ. Ему как-то горько, и не разберешь — от дыма или от щемящего одиночества под ребрами. — Напиши ему, — советует Антон, который до обидного не Шастун, а очень даже Ермаков. — Ломаешься весь, как тринадцатилетняя. — Зачем? — просто спрашивает Арс, уже привычно выдыхая дым. Черные очки надежно скрывают глаза и тени под ними. — Мне хорошо. Арс правда верит, что ему хорошо — ему совершенно ничего не надо. Ни солнца в улыбке Шаста, ни длинных пальцев, перебирающих волосы на затылке, ни веселого голоса и шуток, ни яркого смеха. Жена, уже бывшая, устало смотрит на него и вымученно улыбается, когда Кьяра радостно шлепает босыми ногами по полу, кричит «Папа!» и виснет на нем, цепляясь пухлыми пальчиками за ворот пальто. Потом морщится, отодвигается и выдает: — Фу! Пахнет… — Прости, солнышко, — улыбается Арсений. — Папа опять курил. — Не кури больше, — наставительно требует дочь, хватая своей маленькой ладошкой крупную руку отца. Арс грустно смотрит на нее и поднимает взгляд на Алену. — Еще не женился на работе? — спрашивает она, привалившись виском к дверному косяку. — Еще нет, — просто отвечает Арс, поднимает дочь на руки и прижимает маленькое тельце к себе. Кто у него еще остался? Арсений за месяц проводит столько выпускных, что они все путаются у него в голове, смешиваясь в один, и все еще забывает бриться, на что дочь тоже морщится, старательно избегая поцелуев в щеку. Его мир все такой же серый, и ему все так же комфортно жить в этом фильтре. «Ну такой я», — ржет Арс в камеру телефона, записывая очередное видео под самому приевшуюся песню на канал в телеграме. Вот такой он: тридцатипятилетний, небритый, с синяками под глазами и вечно в работе, вечно одинокий и привыкший к этому, с заострившимися до такой степени, что скоро можно будет резать овощи или вены, скулами над впавшими щеками. Какой есть, такого и любите. Любят искренне и без вопросов почему-то только дочь и фанаты, а последних как ни старайся, все равно в ответ полюбить не получится. Арс дымит в форточку посреди ночи, смотрит в пыльное небо и смеется над самим собой, стискивая виски пальцами незанятой руки. Докатился, блять. Кто бы мог подумать. Телефон на подоконнике вибрирует, и, когда Арс опускает на него взгляд, в горле что-то сохнет. Он негнущимся пальцем принимает вызов. — Арс! — кричит до боли знакомый и счастливый голос в трубку. — Я все понять не мог, что забыл сделать, а теперь понял! — Привет, Шаст, — улыбается Арс, впервые искренне гордясь своим актерским образованием: ни один звук не выдал состояние Попова. — Арс, наши победили Испанию, ты представляешь? Наши в четвертьфинале! — Я знаю, Антох, — смеется Арсений. — Сложно было не заметить. В Питере до сих пор гуляют и орут признания в любви Игорю. Ты за этим в час ночи звонишь? — Арс, ты че, спал? — чуть спокойнее и со скользящим беспокойством интересуется Антон, отчего в груди разливается что-то теплое. — Ты обычно не спишь в это время, вот я и подумал… — Я не спал. — Да? Тогда хорошо, — Антон делает паузу и будто бы отходит все дальше от вечеринки, которая до этого фоном шумела в трубку. — Арс, я так счастлив! Это невозможно! Ты смотрел? Ты видел, как Акинфеев…?! Прям ногой! Пенальти! Тыщ! — имитирует, видимо, звук отбитого мяча Антон и счастливо смеется. — Три пенальти за игру взял, это непросто нереально, Арс! Арс расслабленно улыбается, подносит сигарету к губам и продолжает курить, слушая восхищения Антона в трубку и радуясь им так, будто сам фанат футбола и счастлив победой наравне со всеми. Не фанат футбола — так фанат Антона Шастуна. Арсений буквально видит, как тот машет руками, восхищаясь, как отражается весь спектр человеческих эмоций на подвижном и ярком лице. — Арс, а тут такие звезды — с кулак, знаешь? Тут запах пиздец от этой ночи! А я бухой, Арс, я напился со всеми, и понял, что мне не хватало. Арс, ты там один совсем, пусть даже ты футбол не любишь, мне не похуй, Арс, слышишь? Я должен был позвонить, и сказать это все, даже если тебе плевать… — Мне не плевать, — хрипло говорит Арс, а сигарета все тлеет, сильно сжатая между пальцев. — Арс, я такой счастливый ща, так люблю все вокруг! Эти звезды люблю, и нашу сборную люблю, и Игоря, и эту вечеринку, и эту ночь, и… — он будто задыхается, а потом говорит очень четко, как будто приблизил губы вплотную к динамику и закрыл рукой, чтобы звук не шел никуда в сторону, — и тебя я, кажется, люблю, Арс. У Арса внутри что-то обрывается, и сигарета падает на подоконник, оставляя черно-серые пепельные следы на белой поверхности. Сердце стучит так гулко в этой тишине, даже празднования на улице, кажется, наконец стихают. — Я тебя тоже, Тох, — наконец говорит, стискивая кулак до боли и хрустнувших костяшек, говорит сдавленно и охрипшим голосом, и впервые за последний месяц отступает это мазохисткое наслаждение серой пустотой, а мир затапливается эмоциями, и от них больно, и во рту и легких все еще горчат сигареты, и горло перетянуто стальным тросом, а ребра вибрируют, не выдерживая напора. — Очень. Сердце отсчитывает сильный, четкий, одному ему ведомый ритм. Раз. Два. Три. Антон шумно выдыхает в трубку, и стальной трос, наконец, перестает стягивать горло. — Дураки мы с тобой, да? — расслабленно и устало спрашивает Шастун, и Арсению остается только согласиться.