Синдром ленивой жопы по BTS.

      В зале резко затихает музыка и гаснет свет. Никто не ожидал такого и, поющие фанаты, и сам певец. Его голос лился до последних рядов, разносясь по залу тягучим медом. Да, он умеет петь без фонограммы. Да, он выдаёт практически невозможные ноты как для такого хриплого голоса, но.       Слышен ещё один. Не перебивающий, не заглушающий, а дополняющий. Сильный и слабый одновременно. Скованный стеснением и раскрытый влюбленной душой. Он тянется высоко, к потолку, к небу и темным-ярким вселенным. Взлетает ангелом.       Юнги срыватся и прекращает петь, вслушиваясь и вглядываясь в темноту. Даже с хорошим зрением, даже с кошачьим, он бы ничего не различил. Все вокруг включают фонари и светят в сторону звука. И на самой высокой ноте, тогда, когда вот-вот и всё сорвется, видно.       Он видит. Видит запрокинутую голову, резные плечи и широкую шею. Видит копну рыжих волос, красиво спадающих на взмокший лоб. И, наконец, видит лицо. Ошарашенное, мгновенно пунцовеющее, прекраснейшее лицо. Видит пухлые губы, приоткрытые в испуге и широко раскрытые глаза. Ему хватает секунды. Даже не двенадцати. Безповоротно и оглушительно. Тяжело и уже на крыльях.       Пак расталкивает шокированых фанатов и бежит. Бежит под слабый свет телефонных фонарей. Туда, где выход. Он же знает, где эта чёртова дверь, тогда почему не видит её? Почему вокруг так много шепота и возгласов? У самого проема его окончательно накрывает паника и он врезается плечом в косяк, душа вскрик и не слыша, как из куртки вылетает блокнот.       В ушах шумит от недостатка кислорода, который, из-за резкой остановки, теперь прожигает. Наполняет тело, вызывает дрожь и тихие хрипы. Он позволяет себе всхлип. Один и очень тихий, но позволяет. Его глаза, даже за линзами, даже в темноте зала, в тусклом свете маленьких звезд. Такие невозможные. Да, он видел множество фотографий, видел на встречах фанатов, видел на многочисленных концертах. Видел и не видел одновременно.       Ещё один. Его голос без музыки.       Ещё один. Его губы и тело.       Ещё один. Истерика.       Он не знает как добрался до дома в таком состоянии. Не знает, что отвечал взволнованным прохожим и соседу. Не знает, почему проснулся посреди коридора. Но точно знает, что из дому не выйдет больше недели. Открывать глаза очень сложно. Он так боится потерять то, что под веками. Те яркие звезды и протянутую руку. Тот взгляд и черноту вокруг. Боится потерять секунды, часы, года. Сердце тяжело стучит сквозь виски и наружу. На третий день, сосед оставляет под его дверью еду, воду и записку.

Минни, я не знаю, что случилось. Если ты можешь, ответь мне в какао. Ты ведь был на концерте тогда. Я проверял. Минни, прошу не делай ничего страшного.

      Ещё через три дня к дому подъезжает скорая. Минни натворил глупостей. Тэхён помогает вскрыть двери и вытащить друга из этого затхлого плена. Как тот ещё дышит абсолютно непонятно.       Через неделю Пак возвращается домой, и останавливается в нескольких метрах. На лестнице очень много людей, вокруг очень много людей. Люди. Если бы не состояние, он бы убежал сейчас же, но. Тэхён мягко касается его ладони и успокаивающе поглаживает.       — Минни, всё будет хорошо. Пошли поедим твоё любимое мороженое? — Он всегда умел успокаивать. Знал, что делать с этим заболеванием. Знал, каких сил стоило Паку «просто» жить.       Они сидят в кафе до закрытия и снова идут домой. Ещё несколько людей стоят прямо перед входом, но их можно обойти. В глазах резко темнеет, а ноги уже не держат. Не помогает даже Тэхён, крепко сжимающий ладонь. Чимин идёт медленно, покачиваясь тонкой тростинкой под ураганным шквалом. Его фотографируют. Даже не скрываясь, ослепляя вспышкой. По ступенькам — напамять, слепым котёнком. Тэ остаётся на ночь и ещё очень долго гладит слипшиеся волосы. Помогает поесть и вымыться. Помогает уснуть. И, с утра, меняет повязку.       Проходит больше месяца, прежде чем Пак начинает чувствовать себя хоть как-то. Он снова ходит на работу, иногда, перед сном включает ту самую песню. Но, всё так же, нажимает на остановку проигрывания на том самом моменте. Вспоминает глаза и огоньки. Протянутую руку, нежно хватающую воздух и долго трясётся рыдая. С этим нельзя жить.       Ещё через время, он вешает в комнате гирлянды и подолгу наблюдает за ними. Тогда он жалеет об утраченом блокноте и заводит новый, записывая строчки в тусклом свете.       Телефон выдает сигнал входящего сообщения и Чимин берёт в руки телефон. Ужас накрывет не сразу. Он был воспитан радоваться, сочувствовать и жалеть. Но не себя. Слышится тихое шуршание постели и грохот. Колени больно ударяются о пол.       У него концерт. Как раз в сочельник. И новая песня, которую он споёт впервые. Может… Может в толпе не будет так заметно? Макушка давно выцвела, корни отрасли. И прическа приобрела нежный, пастельный цвет мягкого, легкого закатного солнца. Как сквозь облака. Нежно.       Он надевает самые невзрачные вещи и шапку чтобы скрыться. Выходит из дома и вдыхает. Морозно и свежо. Чисто. На площади снова много людей и совсем маленькая сцена. Музыканты, заканчивающие свою, вступительную, партию.       Теперь светлые. Слепящие белизной волосы. Не мятные, не бунтарские. Сердце пропускает удар. С первых слов. С одного единственного слова он всё понимает.       — Услышь меня. — Голос становится всё сильнее и жёстче.       — Я буду следовать за тобой тенями. Я хочу знать всё о тебе. Заметь меня. — Музыка резко сбавляет обороты, чтобы, через мгновение, ударить сильнее. Звук срывается будто с края крутого обрыва. Сердце едва стучит.       — Не отпускай меня! Держись. Не будет конца между нашей с тобой связью. — И он. Смотрит и видит. Снова видит эти губы и глаза. Закушеные до крови и наполненные слезами. Такие желанные, такие недоступные.       Юнги долго читал блокнот, долго сидел, разглядывая грани собственных возможностей в мелькающей полоске монитора. Очень долго искал грань. Щелкал пальцами и слепо тыкал на клавиши пиано и пада. Пару раз срывал голос для записи. И одолел себя. Прожег насквозь этим образом. Словно губка, пропитался слезами нежностью и болью. Страницы маленькой розовой книжицы уже загнулись и истрепались. Мягкая обложка впитала запах крепкого кофе и недостатка сна.       Он поднял руку вверх, показывая любимое Паково мороженое на обложке. И толпа вскрикнула.

***

      За спиной распахнулись белые крылья и глаза обожгло болью. Светлый потолок и тошнотворный запах лекарств. Замерзшее тело и жар в голове. Тихое, на грани слышимости, сопение и аромат кофе. Пак слабо шевельнулся, ощущая усталость огромным грузом. Сбоку шевельнулось в ответ. И снова, поправляя одеяло и касаясь ещё более ледяными, нежели собственные, пальцами.       Юнги молчал. Слова застряли в горле запертые изнутри огромным комом. Живой. Дышит и моргает.       Губ коснулась теплая влажная ткань. Такой долгий обморок называют комой. Он пил жадно, почти захлебываясь теми небольшими каплями. Глаза нещадно слезились, а слух снова повредило шумом. Медсестра резко распахнула шторы, обнажая свет города и тусклые звёзды. В палате оказалось пусто. А через месяц его выпустили. Выпустили из себя. Не влечили, но. Но стало легче.       Шоковое состояние и временная амнезия. Терапия и психолог. Краски, которых он никогда не замечал. Облегчение. Дым прошлого, испаряющийся в полумрак. И три строчки.

«Не отпускай меня! Держись. Не будет конца между нашей с тобой связью.»

      Пак видит это лицо будто впервые. Он представляется другом и улыбается так, что видно дёсна. Яркий, с чистым, громким смехом и тёплыми ладонями. Немного нереальный и очень красивый. Добрый и нежный.

Мин Юнги.

Отпечатывается в подкорке красивыми рифлеными символами. Хриплым смехом, лёгкими рифмами и тонкими запястьями.       Не нужно двенадцати секунд. И вздоха хватит, чтобы заболеть. Влюбиться заново. Писать на извечно чистых листах без линий. Рвать рамки и гулять по граням.       Память не возвращается и славно. Только эти три строчки из его песни. Лавина нежности и тепла. Усталость, с которой теперь не нужно расправляться одному. Горячая еда и холодные десерты. Длинные поцелуи и короткие выходные.

И вся жизнь.