дауншифтинг

сокджину так на самом деле иногда хочется развести какую-нибудь красивую мыльную драму в стиле грэйт гэтсби. чтобы обязательно с замысловатым сюжетом, достойными визуалами, долгими надрывными криками, горячими слезами, битой посудой и чьими-то теплыми объятиями под конец. ладно, не совсем «чьими-то» конечно, но правда очень хочется. или спросить почему не он. но это он и так понимает — джин же ему названный хен, который ирл нифига не рэспосэбл эдалт, вечно странный, непонятный, стершийся в ноль о свои какие-то неизвестные науке, ребусные загоны. и чувства у него точно такие же неуклюжие. и так-то, от всего этого откровенно воняет трауром и тленом, да и чонгуку не то чтобы хоть кто-нибудь по жизни был нужен. сокджин правда не особо что о нем знает, но даже это не сильно спасает. чонгук просто такой человек: сам по себе молчаливый, глубокий блин до самой задницы, и хрен кому что расскажет, даже если очень нарывает и болит, даже если совсем туго и никак. разве что юнги немного, или может намджуну там, которые только с виду на себе сильно зацикленные, а на самом деле ему за курицу-мать и отца последние три года. а сокджин...сокджин чонгуку так за эти года никем кажется и не стал, наверное поэтому и не в курсе. и джин не то, чтобы этому слаженному семейному пониманию завидует, хотя да, до горячих злых слез завидует. он косо смотрит на юнги, тот ему вообще-то за лучшего друга, и: — я так больше не могу. медленно и с расстановкой, так, будто ничего у него там внутри опять не оборвалось. будто и не обрывалось вовсе, только провисло слегка, но это не такая уж и проблема. подумаешь, невозвратно вляпался в кого-то на целых два года. джин дальше не уточняет, а юнги этого и не требуется. мин давится только с непривычки своим горьким немецким пивом и смотрит на сокджина как на инопланетянина с какой-нибудь там альфа-центавры, или еще что. потому что как? для юнги это не то, что новость века. это просто разрыв шаблона какой-то. то есть, это странно как-то, не по сокджиньи, и понимать — юнги не понимает. брови сводит на переносице, потому, что как это сокджин без чонгука? что, реально больше не будет этого злого «мое» и угрожающего рычания на каждого встречного? а как же два температурных года, где «приведи его ко мне сейчас же, да похуй в каком он состоянии, юнги блин» и «оставь ему мазь и бинты в почтовом ящике, нет, не говори что от меня» и «юнгиии-и, как же я проебался»? то есть реально все? вообще насовсем? юнги очень хорошо помнит когда сокджин сказал ему за чонгука впервые: они тогда снова зависали в душной сокджиновой квартире на седьмом этаже вместо нудных потоковых пар по экономике, пили теплое лимонное пиво на балконе под едва работающим кондиционером, и смотрели на стареньком миновом макбуке какое-то не очень смешное шоу. обычно компанейский сокджинов сосед чживон, только-только съезжал на квартиру к своей девушке по имени джису, и его вещи валялись большущими клетчатыми сумками по всему жилищу, ведущие на залапанном экране были в странных блестящих костюмах разных цветов, шутки шутили откровенно не смешные, к тощим ногам юнги постоянно что-то прилипало из-за пота и жары, а сокджин сидел странный, как на иголках весь, и никак не попадал в разговор. юнги смотрел на него твердым скептическим взглядом все то время, пока он ему смущенно признавался за чонгука, как говорил, что совсем плохо, прямо серьезно, а юнги смеялся только на все это легкомысленно, потому что у сокджина каждые две недели эти новые «проебы» по ком-то, и мин-семейныйпсихолог-юнги всегда рад помочь своим друзьям, но блять. потом конечно оказалось, что чонгук — это нифига не очередной двухнедельный проеб, а когда юнги это понял, — было уже то ли слишком похер, то ли слишком поздно, и сокджина вообще-то срочно нужно было спасать, только вот сам сокджин спасать себя не сильно-то и хотел, что конечно зря. а теперь он стоит перед ним: все та же безразмерная розовая толстовка, та же очаровательная улыбка-сердечко, та же дурацкая шапка поверх отросших русых волос, те же огромные плечи размером с австралию, тот же высокий, по-девчачьему визгливый смех. только глаза теперь уже другие — мертвые напрочь, пустые совсем. и юнги знает — дела у сокджина не то, что херня, дела вообще пиздец если честно, потому, что джин правда не может. все это жрет его так больно и насквозь, что хочется вообще забыть себя, выхаркать это болючее «все» как можно скорее, и смыть, чтобы раз и навсегда. он отпивает из своего стакана, косится на молчаливого хена, и ему так блять паскудно, и противно от себя самого становится, потому что он же не дурак, видит все, хорошо понимает. и что в чонгука сокджин к сожалению не один месяц, и даже не год. и то, как он смотрит на него взглядом недолюбленного животного: чонгук взмыленный и распаренный от выступления, с мелкими потинками на лбу, разгоняется до бесконечности в своем адреналиновом запале, четко стучит по установке, улыбается криво, челку откидывает назад, и все равно ему вообще на этот мир, он в упор глядит на тэхена, жрет его взглядом, и в глазах у него что-то страшное ворочается, оживает. к сокджину у него такого никогда не было, да и не смотрел он на него так никогда. а на тэхена смотрит. и юнги от этого что-то колет в желудке. и в пальцах колет. и пиво в ладони становится вдруг противное, теплое, как моча. и юнги смотрит вновь на сокджина — уставшего, расклеившегося в щепки сокджина, которого все еще нужно спасать, и на тэхена — дурного мелкого тэхена, который вообще не понимает, что творит, и отчего-то впервые в жизни не знает что ему со всем этим дерьмом делать.