дауншифтинг

юнги сует в рот помятую сигарету лаки страйк, притирается боком к пластиковому дверному откосу локального кофе-шопа, посильнее запахивая полы не по погоде легкой ветровки, в развалочку так, удобненько, и совершенно внезапно догоняется осознанием того, что прошло два долбанных года. целых два года с того момента, как чонгука в эту недо-семью привели, и ровно два года, как в ней началось то, чего быть не должно было. то есть, блин, реально много. и казалось бы, а где же тот лентяйский второй курс, когда совсем на носу лето и долгая, выматывающая душу сессия, где сильно жарило в затылок сквозь мутное стекло душной аудитории, где у них было много времени про запас, и планов тоже было много? тот самый, когда они бездельничали вместо пар на сокджиновом диване, собирались к морю на стареньком намджуновом форде, купленном на общие карманные с многочисленных подработок, жарили до горькой корки сосиски в небольшом летнем домике чиминового деда, где чонгук притащил понтовые фейерверки, и они едва не взорвали себе глазищи вместо петард. где им было по двадцать, и дышалось отчего-то легко и свободно. где счастливый до искр намджун был с не менее счастливой лалисой, где сокджин еще не был наглухо в чонгука влюбленный, а у юнги был хосок. теплый смешной хосок, который всегда старался для юнги светить, даже если у самого ресурсов никогда на это на самом-то деле и не было. а теперь… теперь лето второго курса закончилось, и все они, кажется, тоже. юнги выдыхает сквозь зубы безвкусный табачный дым, прищуривается на дерганного не к месту намджуна и говорит ровно: — ты чего такой странный? а намджун косится на него хмуро в ответ с высоты своих бесконечных ста восьмидесяти восьми сантиметров, и улыбается довольно криво, пихая в наглую стыренную сигарету из чонгуковой пачки в зубы, и юнги хорошо знает эту кособокую странноватую ухмылку, и ему дурно враз становится, вообще не по себе, потому, что: — скоро же август, — просто говорит он, а глаза у него в пол, и голос такой же треснутый, как старое зеркало в сокджиновой прихожей, — а в августе будет два года. намджун больше ничего не говорит, но юнги как будто кувалдой по голове прибивает. и кишки наматывают на кулак, мешая дыхательной системе нормально функционировать. то есть, как? уже реально два? и…что, что хосок реально в августе вернется? после двух с пригоршней лет? а как же им быть, как быть юнги? господи, прошло ведь два чертовых года. он-то думал, что это был конец: двадцатилетние они — сломленные и гниющие, в злополучном конверте — жесткая плотная бумага с отчетливой печатью престижного университета, августовские соленые поцелуи и озябшие пальцы; помятая пачка красного мальборо на двоих, бесчисленные чемоданы, г(л)адкий белоснежный билет в один конец и захлопнувшиеся за спиной стеклянные двери многолюдного аэропорта. юнги думал, что он умер ещe тогда, прямо там, но оказалось, — сейчас. намджун смотрит на него — долгий тягучий прищур из-под смоляных ресниц, брови вверх, ноздри раздуваются от напряжения, бегущая через все лицо вопросительная надпись «ты в порядке?». но юнги нихуя не в порядке. после хосока никогда и не был. и сейчас для него это осознание — будто открывающаяся прямо перед лицом дверь, которая с размаху лупит тебя по лбу. два, мать его, года. — а…какое сейчас число? — юнги едва проглатывает кислую от испуга слюну. — ээээ, — намджун копошится спешно по карманам джинсовки в поисках разбитого айфона, тот вновь вылетает из его неуклюжих рук, приземляясь серым корпусом в мокрую из-за недавнего дождя траву, и так же быстро возвращается в ладонь обратно. намджун щелкает пароль разблокировки и разворачивает экран к побелевшему лицу юнги. на дисплее черными цифрами читается тридцать первое июля, и юнги отчего-то очень хочется вывихнуть ему челюсть. мин юнги ненавидит тридцать первое июля. потому, что именно тогда он потерял чон хосока.