дауншифтинг

здорово — это когда у тебя абсолютно нет времени на рефлексию. еще лучше, когда ты спишь по пять-шесть часов в сутки, а потом над ухом противно звенит будильник, и ты опять берешься бежать, шустро запрыгивая в огромное колесо социальной жизни, как бешеный хомяк. юнги нравится думать, что все это дерьмо его до сих пор не сожрало с потрохами только потому, что он себе не дает лишних поводов для чего-то там. потому, что он осознанный взрослый человек, а осознанные взрослые люди сопли с дерьмом не мешают, и вообще, о том, что ярлык «осознанный» — это немного не про него, юнги не думает, хотя намджун говорит ему обратное, но в пизду этого хронического скептика-реалиста намджуна, что он знает о настоящей жизни за пределами своих прокуренных клубов и двадэшного пространства; и о том, что сам он может сутками забывать пожрать, поспать и пропадать внутри своей головы — юнги тоже предпочитает не напрягаться. подумаешь, опять три дня проторчал в студии или на неделю закрылся дома — кому это вообще упало, когда есть круглосуточная доставка, круглосуточный интернет и круглосуточная бессонница в избытке. раньше с этим было, конечно, проще: у юнги тогда был хосок, который вечно заботливо крутился рядом, оттаскивал из-за аппаратуры и ноутбука, выдергивал провода наушников и полуживого от постоянного недосыпа, бледнющего, как поганку, юнги отводил в кровать, нежно гладил по макушке до тех пор, пока его окончательно не срубало, и оставлял завтрак прямо на рабочем столе перед уходом. еда, в основном, всегда успевала десять раз остыть, потому что юнги иногда выключало знатно, на десятки часов, но ему каждый раз из-за этого хотелось, как тупой малолетке, пореветь хосоку в плечо и «спасибо-спасибо-спасибо оппа, что ж ты такой охуенный, а». а хосок улыбался ему по-доброму, щурил красивые глаза и прятал онемевшие юнгиевы руки по карманам своей понтовой изиевской парки, когда было совсем холодно и никак. и юнги смотрел на него, как влюбленная тринадцатилетка с пубертатом в самом разгаре, и никак не мог из себя всего этого выдавить, потому что «я кажется сдохну, если еще хоть слово ему скажу» и «сокджин, я теку, как последняя тварь, когда он вот так вот делает, да пиздец» и ревновал до жути ко всем хосоковым друзьям, потому что «эй, это мое, хули надо» и «господи, да чтоб они сдохли все». хосок улыбался, и юнги так сильно щемило ту самую мышцу слева, что казалось, еще немного — и он сейчас взорвется своими радужными кишками от этого чересчур безумного и всепоглощающего ко всем херам. он хорошо помнит то самое лето, где оранжевые костры, яркие салюты, дырявые от сигарет и углей колючие клетчатые пледы на мягкой траве, ржавенький красный форд со скрипучими задними сидениями, одноэтажный потрепанный временем домик чиминовой родни и пусанское теплое море, что солью жгло подранные колени и локти. многочисленные звездные крошки по темно-синему полотну неба, ночные купания голышом, бесконечные партии в карты и совершенно дурацкие желания. тягучие мокрые поцелуи с горьковатым вкусом пива и никотина, горячие хосоковы руки под плотной тканью юнгиевой (на самом деле хосоковой) красной толстовки, гудящий за окном грибной летний ливень и жесткий пыльный матрац на кровати в чьей-то спальне. юнги тогда слетел с ума и предохранителей, гнул спину и подставлял поясницу, когда хосок трогал его сначала за бедра, а потом еще ниже, и когда тот целовал тощие треугольники бледных коленей, позвоночный ряд, а потом втрахивал в мятые простыни и не по погоде жаркие, сбившиеся под ними плотными клубнями мягкие пледы в старомодный принт. юнги срывал голос, стирал колени, потом локти, а потом всего себя, потому, что хосок на самом деле ни разу не мягкий и время от времени скручивал так, что потом болели даже те кости, о существовании которых юнги и не подозревал. и было странно, хорошо до дрожи и по-детски уютно, где еще не думаешь о каких-нибудь абстрактных завтра и обо всем остальном тоже нет. в конце концов, им было всего по двадцать, и жизнь тогда казалась совсем другой. а теперь юнги мешает в чае сахар, который уже все равно не растворится, практически переваливает за отметку в двадцать три и не чувствует ровным счетом ничего, кроме огромной безнадежной пустоты. на календаре — блядское тридцать первое июля, и уже через несколько часов где-то в сеуле приземлится хосоков самолет. юнги надевает на уши наушники и почему-то впервые за очень долгое время оставляет дверь незапертой.