***
— Будешь? Она смотрит на сигарету в руках Олега и фыркает. — А ничего покрепче нет? Волков жмет плечами. — Неа. У меня и этих-то всего две осталось. Она все-таки принимает сигарету, чуть сжимает фильтр пальцами, а табак внутри бумажной трубочки разминает. — Слушай, а чего этот Разумовский тебе? — интересуется она, прерываясь, чтобы втянуть в себя воздух через только что зажженную сигарету. — Друзья вы закадычные или что? Олег на секунду щерится на нее — по привычке, наверное, — а потом отворачивается, чтобы сделать долгую затяжку. — Друг, — соглашается он. — Брат даже, наверное. — И почему я тогда про него не знала? Волков спихивает ее руку со своего плеча, но совсем не зло. — Саш, тебя не учили в чужие дела не лезть? — со смехом спрашивает Волков, и она в отместку выдыхает дым в его сторону. — Как можно не залезть в дела двух симпатичных парней? — она пожимает плечами в ответ на недоуменный взгляд Олега. — О, брось, эту химию за версту видно. «Ой, Олежа, давай-ка я куплю нам с тобой замок в Венеции». «Ой, там Сережа спать пошел, пойду его посторожу». Олег обреченно утыкается лицом в ладони, кажется, ворчливо проклиная проницательных женщин. Саша хлопает его по плечу. — Ладно, на сегодня отстаю. Но завтра обязательно мне затрешь парочку историй об этом своем Сер-гее. Олег на ее смех только выдыхает — дым тут же уносится ветром куда-то на юг.***
— И чо это? — Гости. — Какие нахуй гости, Волков. Ты мне лапшу на уши не вешай — мне, чай, не шестнадцать. Олег выдыхает и следит за тем, как она нервно делает затяжку. На этот раз из косячка. — Это гости, Саш. Сережа так сказал. — «Сережа так сказал», — передразнивает она язвительно. — Ты себя послушай, девочка на побегушках. Волков хмурится. О-о-о, она знает этот взгляд исподлобья. — «Чья бы корова мычала, — говорит она за Олега. — Сама с ментом кувыркалась». Про это ты сейчас думаешь, да? Волков молча принимает косяк из ее рук и затягивается. — Я тебе так скажу, Олеж, — она задумчиво вертит косяк в пальцах. На одном из них сломан ноготь. — Я в душе не представляла, что Гром будет таким пришибленным. Да ты глянь на того же Костю — вот кого я представляла, глядя на Грома туеву хучу лет назад. Думала, будет сидеть себе на месте да бабки цапать за пазуху. — А он оказался дефектным? — Ага. Они молчат немного, пока она докуривает косяк, иногда давая Олегу затянуться, — а потом вздыхает. — Ладно, извини, Олеж, — говорит она. — Ты же знаешь, что я не со зла. Олег улыбается уголком губ. — Знаю, — треплет ее по растрепанным фиолетовым прядям и встает с пола. — Ты пока выветри всю эту дрянь, а я схожу Серегу поищу. — Ага. Ты только его потише «ищи», а то вчера слишком хорошо слышно было. Олег уходит, показав ей оттопыренный средний палец. Она смеется хрипловато, разгоняя вокруг остатки белого дыма.***
— Вау. Олег совсем не вежливо просит ее захлопнуть открывшийся рот. — Бля, и это… это Грома? — Олег кивает, и она снова теряет челюсть. — Ва-а-ау. Вот это женщина. «Женщину» зовут Юлей Пчелкиной, и она, черт возьми, выглядит как богиня. Она даже моргает пару раз, лишь бы понять, не подводит ли ее зрение. Неа, не подводит. Пчелкина становится только краше, а Волков — все более надоедливым. — Слушай, а нам можно с ними разговаривать? Сереженька твой ничего на этот счет не говорил? Олег пожимает плечами. — Я могу спросить, если ты хо… чешь. Она успевает ускакать в направлении Пчелкиной, пока Олег договаривает. Не волк, а улитка, блин. — Хэй, красотка, — она подпирает стену рядом с сидящей в кресле Пчелкиной и радуется от того, что та не стоит — потому что очень сложно разговаривать заигрывающим тоном с человеком, которому в сись… грудь носом упираешься. — Это ты, значит, девушка Игорька, да? Кто-то из парней оборачивается. Особенно любопытствует Костя. — Саша, ты, что ли? — Я, что ли, — раздраженно бросает она. — Не мешай с человеком знакомиться. — Саша? Та самая? О-о-о, так Игорек что-то да рассказал про нее. Ай да Гром, ай да затейник! — Зависит от того, что он тебе рассказывал, — она расплывается в улыбке. — Если говорил, что я хорошая и добрая — пиздеж чистой воды. Юля улыбается в ответ — и она думает, что это неплохо. А будет Разумовский по этому поводу возбухать или нет — уже совсем другой разговор.***
— Ну обосраться, Олег, — шипит она. — Куда ты меня, блять, втянул на этот раз, кусок ты татарского говна? — Ну-у-у, — по-коровьи тянет тот, — как видишь, в клетку. — Да я вижу, блять, что не в кинотеатр! Разумовский сидит к ним спиной, и она с радостью жестикулирует ему, желая показать, куда тот может засунуть свои ошейники и игры в сраные, мать их, шахматы. И пока Олег смотрит побитой собакой (не волк, блин, а самый настоящий Барбос), она желает устроить Разумовскому внеплановую стрижку. Налысо. Руками. — Охуенная любовь, Олежек, — шепчет она, устав молча разевать рот и трясти прутья решетки. — Ты ему тапочки в постель носишь, а он тебя на цепь и в будку. С летальным исходом. Олег хмурится — бросает на Разумовского короткий взгляд — и отворачивается. — Это не он, — говорит он так же тихо. — Сережа бы так никогда… — А кто тогда? — она снова срывается в шипение. — Дед Мороз, блять? Волков, очнись! Хуйня твой Сережа. Молись, чтобы у него ошейники эти оказались бутафорскими — хотя бы на твоей собственной шее. Она бросает взгляд на Пчелкину и не хочет ничего говорить, потому что тут и так понятно, что Грому надо выиграть, а выиграть — это сожрать ферзя. Ну, ферзя Разумовского, конечно. И этот дебил не выбрал никого лучше, чем нее. Охуительнее и быть не может! Хотя нет, может. — Блять, Олег, одна не вышла, четыре навылет. Хриплое дыхание в ответ. — Олег, да с хрена ли ты такой тяжелый, перевернись, мать твою. Стон. — Слышь, я тебе сдохну, блять. Я тебе сдохну, из Ада достану волчью твою жопу и сама надеру. Отклика нет. — Олег? Со стороны Грома кто-то плачет. — Олег? Через скудную повязку сочится кровь. — Олег, блять! Она поднимает глаза, чтобы увидеть, как рыжая мразь роняет пистолет и смотрит на бледнеющего Олега как на восставшего из могилы. — Олег!***
— Ну и чего ты, блять, добился? Она подпирает стену и смотрит на него, низко опустившего голову. Разумовский выглядит потрепанным и несчастным — совсем не таким, каким она его помнит во время злопамятной игры, оставившей на теле Олега пять шрамов — и один, самый большой, в душе. — Я не пришла тебя срать, Разумовский, — говорит она вполне искренне. — Я просто не понимаю: зачем? Олег за тебя заступался до последнего, даже из этой задницы в Сибири вытащил, а ты что? — Ошейник, — шепчет Разумовский загнанно, — я… я сломал его. Кажется. Твой и Олега. Но он… он понял. Она поджимает губы. Одна история просто охуительнее другой. Он, мать его, утверждает, что в нем вторая личность — была, покуда ее не грохнул ревнивый божок. Ну обосраться просто. — Ладно, Разумовский, — она садится рядом с ним — после нескольких часов общения стоя страх перед психом становится гораздо меньше. — Я, конечно, врач так себе… на-ка, закури. Разумовский смотрит недоуменно то на нее, то на косяк. — Да твою-то мать, бери давай, пока я не передумала. Тут ничего тяжелого, так, расслабит немного. У Разумовского руки дрожат, пока она помогает ему прикурить. Она вздыхает — и треплет рукой рыжие патлы. Несколько прядок цепляются за ее кольцо на среднем пальце. — Ладно, Серый, — она встает, потягивается и делает несколько шагов по направлению к двери. — Смотри, не сторчись тут с непривычки. — Саш. Она оборачивается в дверях удивленно. — Спасибо. И передай Олегу, я… я… Разумовский затихает, так и не сказав ничего толком, но ей это и не нужно — она кивает и выходит, закрывая дверь за собой.