Можно просто Саша

Хочется стереть себе память с той стороны век и выжечь мозг раскаленными углями. Потому что каждая ночь — кошмары. Каждая ночь — ухмылка Разумовского прямо в голове, словно у Чеширского Кота, из неоткуда, одна лишь улыбка, царапающая восприятие острыми концами и рядом нечеловечески заточенных зубов. Каждая ночь — потоки крови, текущие из клети на пол, туда, в центр, где ужасная огромная ворона нависает над Игорем и диктует ему ходы. Белого слона — под удар, чтоб не думал, что ему повезло, да пусть ошейник оторвет к черту его офицерскую голову, пусть забрызгает все кругом рубинами и ошметками плоти! Белого ферзя — на кон и прочь с доски, чтоб не забывала, что могла стать черной, да не стала — вот так жалость. Белого ферзя — в пропасть из трупов, костей и крови, белого ферзя не убивать, а мучить, чтобы никто и не мог спасти. Может, хоть тогда ворона получит пулю в лоб? Каждая ночь — крики от кошмаров, недовольный стук соседей через стенку, которым она мешает заниматься сексом своими истошными воплями боли и страха. Ей, если честно, плевать, потому что в каждом новом сне Игорь играет партию по-другому, но в каждой из них с ужасом, застывшим в глазах, умирают Леша и Юля, с щенячьим взглядом захлебывается кровью тот хмурый наемник, а потом Разумовский начинает хохотать, и за спиной у него вырастают вороньи крылья, и они вздымаются вверх, разбрызгивая вокруг них осколки стекла, — и они впиваются в нее, выпивают кровь до дна, до последней капли, и Разумовский все хохочет, когда она падает в пропасть, на дне которой — измазанные бурой кровью шахматные клетки, нарисованные на ее черепной коробке изнутри. Каждая ночь — кошмары. Она не ест, потому что от вида еды тошнит, еда похожа на разорванные взрывами горла и чавкающие кровью дырки от невышедших пуль. Она не спит, потому что спать — оказаться в вороньих путах Разумовского, а потом просыпаться и бояться каждого шороха. Каждая ночь — кошмары. Она так больше не может. Она видит убитых людей по пути в магазин, в очереди на кассу, в полупустом автобусе, а однажды ее останавливает Юля — с оторванной головой, едва держащейся на шее — и просит подсказать дорогу до какого-то госучреждения. Она тогда шепчет, немея от страха, что мертвой Юле надо пройти дальше по улице и повернуть на втором повороте налево. Она так больше не может. Больницы пугают, безликие медсестры пугают, врачи в белых халатах пугают, все белое пугает, потому что неадекватно похоже на клетки на шахматной доске и идеально белоснежный костюм Игоря. Ха. На черном костюме Разумовского кровь разглядеть очень трудно, а вот на Игоре — каждое пятнышко крови видно, будто под лупой. Она видит перед глазами кошмары наяву. Она так больше не может. Она видит перед глазами кошмары наяву. Теплые ладони накрывают ее глаза и помогают ей заснуть. Впервые без улыбки Чеширского Кота и хлопанья вороньих крыльев. Впервые без разорванных шей и сквозных дыр от выстрелов. Впервые без сновидений.