С привкусом кофе

      Квартира отца представляет собой небольшое торжество хаоса, в котором, несмотря на явную попытку уборки, царит естественный беспорядок, свойственный жилищу одинокого и не слишком опрятного мужчины. Кухня небольшая, но достаточно уютная; с хорошей кофеваркой и электрической плитой. Отдельного стола нет: его место занимает небольшая барная стойка, рядом с которой расположены высокие стулья со спинкой. Гостиная совершенно маленькая: в ней с трудом умещается голубенький диванчик и тумба с телевизором, зато на стенах висит огромное количество полок, до отвала наполненных книгами. Небольшая спальня ограничивается кроватью, шкафом из тёмного дерева, тумбой в тон и бежевым торшером сбоку от постели. Ванная ещё меньше: унитаз, узкая душевая кабина, похожая на капсулу, зеркало и умывальник. Стиральной машины нет; папа пользуется прачечной в подвале. Кабинет — самая большая комната в квартире и, наверное, самая неряшливая. Здесь есть огромный книжный шкаф и массивный стол, заваленный огромным количеством бумаг и канцелярскими принадлежностями, а также удобное кресло из чёрного кожзама и задёрнутые, немного погнутые горизонтальные жалюзи. В кабинете царит полумрак, разбавляемый лишь настольной лампой, которая освещает небольшой клочок стола и мусорное ведро, из которого вываливаются смятые бумажки и почерневшая кожура от банана. И, конечно, неотъемлемой деталью рабочего пространства являются грязные кружки с остатками недопитого кофе или чая: они стоят на столе, подоконнике и книжных полках.       Разглядывая всё это крошечное пространство, из которого сейчас состоит жизнь отца, я невольно улыбаюсь, узнавая его в каждой мелкой детали, которую может не заметить другой человек. Например, зубная щётка отца всегда лежит щетинками вниз, чтобы вода скатывалась в раковину, сквозь стаканчик, или его одинокая подушка, покоящаяся с левой стороны кровати, а ещё книга со сложенной салфеткой вместо закладки и миллионы таких вещей, от которых тепло разливается в области солнечного сплетения.       — Здесь немного не прибрано, — оправдывается отец, поставив мой чемодан у входа в спальню. — Заработался вчера вечером.       Он снимает очки, привычным жестом пощипывает переносицу, затем вновь надевает их и смотрит на меня. Я чувствую лёгкую тошноту после долгой поездки: квартира находится на другом конце города. Папа одет в рубашку в зелёную клетку и коричневые штаны, очки немного увеличивают его глаза и сползают вниз, на свою привычную выемку. Его щетина длиннее обычного, отчего кажется немного неопрятной и колючей, но я всё равно прижимаюсь к нему щекой. Мне нравится, что отец почти одного роста со мной, но шире в плечах: это создает условия для «разговора на равных». В каштаново-медовых волосах, так похожих на мои, проглядывается редкая проседь, хотя отец слишком молод для седины. Он слабо сутулится, выдавая скопившуюся усталость, и я отступаю, присаживаясь на угол того голубого дивана.       — Хочешь чай? — предлагает папа, проходя на кухню, пока я рассматриваю бежевые обои в голубой цветочек с блеклой желтой сердцевиной. — У меня есть только с ромашкой.       Я оборачиваюсь и киваю: по правде, неплохо было бы перекусить. Дорога заняла около полутора часов. Несмотря на мой ранний приезд, сейчас только девять утра, и я не успела позавтракать. Будто прочитав мои мысли, Марлон достаёт сковородку, чтобы поджарить тосты. В это время я рассматриваю книги на полках и слабо улыбаюсь, узнавая собственные экземпляры. Папа привез их сюда из нашей последней квартиры.       Пока отец готовит, я принимаю быстрый душ, чищу зубы и умываю помятое после перелёта лицо. Тошнота не проходит, но желудок сводит от голода. Переодевшись в чистые вещи, я прохожу на кухню и усаживаюсь на один из двух стульев, затем подтягиваю кружку с остывающим зелёным чаем и делаю быстрый глоток. Отец выключает конфорку над сковородкой и кладет её в раковину, затем пододвигает тарелку с тостами ближе ко мне и достаёт шоколадную пасту из холодильника. Я улыбаюсь во все тридцать два: это мой любимый завтрак со времён начальной школы. Папа, видимо, тоже вспоминает об этом и потому растягивает губы в тёплой отеческой улыбке. В его карих глазах отчётливо читается лёгкая тоска и ностальгия, когда он снимает очки и кладёт их на барную стойку. Мы завтракаем, активно похрустывая тостами, и это похоже на те завтраки, которые мы устраивали раньше.       — Так, какой у нас план? — спрашиваю я, облизывая палец, случайно испачканный в шоколадной пасте.       — Горячий шоколад, Гринч и подарки. Кажется, я уже упоминал кексы?       — У тебя даже нет ёлки, — замечаю я. Честно говоря, квартира слишком маленькая, чтобы сюда могла вместиться ель, но я предусмотрительно умалчиваю об этом.       — Ошибаешься, — хмыкнув, говорит отец.       Отодвинув кружку с остатками кофе в сторону, он поднимается и удаляется в спальню, откуда чуть позже слышится тихий шорох и победное восклицание. Не удержавшись, оборачиваюсь, чтобы заглянуть в комнату папы, но под таким углом обзора почти ничего не видно. Непроизвольно улыбаюсь, чувствуя себя безгранично счастливой. Мужчина появляется в коридоре через долю секунды, придерживая впереди себя небольшую искусственную ёлку, размером не больше пятидесяти сантиметров. Её пушистые тёмно-зелёные ветви торчат во все стороны и закрывают радостное лицо отца. Ель не украшена и выглядит слегка помятой, но даже при этом — это лучшее рождественское дерево в мире. С широкой улыбкой отец ставит её на край барной стойки, рядом со своей кружкой, и выжидающе поворачивается ко мне. Я вскакиваю со своего места и, не сдерживая эмоций, обнимаю отца; в глазах блестят слёзы, но ему знать об этом необязательно. Глубоко в сознании понимаю, что реагирую слишком остро, бросаясь в эту привлекательную пучину положительных эмоций, оттого и чувство эйфории вспыхивает влагой в уголках глаз. Но в эту секунду я безгранично довольна и радостна, что лишь последней клеткой мозга, не заполненной этой всепоглощающей веселостью, осознаю необходимость хотя бы частично скрыть собственное состояние от отца. Впрочем, слёзы быстро высыхают, и я отодвигаюсь, завороженно рассматривая нелепое искусственное деревце, от которого всё ещё немного пахнет пластиком.       — Сюда нужны малюсенькие шары, — прищурив глаза, я складываю большой и указательный пальцы в кружочек, демонстрируя отцу необходимый размер.       — За ними придется сходить в магазин, — почесав щетину на подбородке, оповещает отец, и я киваю. Это неплохая возможность прогуляться.       Пока отец наводит порядок в собственном кабинете, я мою посуду; это наше правило: один готовит, другой убирает. Расставляя кружки и тарелки по местам, замечаю забавную деталь: столовые приборы у отца рассчитаны на трёх человек. Достаточно для себя и гостей. Это не принцип экономии, скорее забавная привычка.       Покончив с уборкой, ещё раз смотрю на искусственную ель, которая до сих пор вызывает у меня приступ внезапной радости, но сегодня всё для меня — повод для веселья. Такое бывает, когда ты отчаянно надеешься, что всё пройдет хорошо, и старательно игнорируешь любые недочёты и проблемы. Честно говоря, очевидно, что это Рождество не лучшее, которое было в моей жизни, но спустя полгода жизни в личном если не аду, то чистилище, осознаёшь всю прелесть таких мгновений. Квартира буквально пропитана отцом, каждая деталь напоминает о нём, а папа — единственный человек, который будет со мной, несмотря ни на что. Мы долгое время жили бок о бок и давно знаем все привычки и косяки друг друга, а его отеческая любовь если не безгранична, то по крайней мере невероятно велика. Я знаю, что могу прийти к папе с любой проблемой, и он постарается помочь мне и поддержать. Про себя я размышляю: существует ли ещё где-то такой мужчина? Шистад совершенно не похож на папу, хотя и говорят, что девушки ищут партнёра, похожего на отца. Крис может быть заботлив, но он не так бескорыстен. Он внимателен, но не столь добр. Он скрытен, часто врёт и увиливает. Шистад не любит выражать чувства, замкнут; отец же как открытая книга: я легко могу понять его. Вероятно, дело ещё и во времени, в том, как долго мы взаимодействуем, но Крис не располагает к себе, а намеренно отталкивает. Во благо или нет — вот в чём я сомневаюсь.       Между тем я также думаю о маме. Как она могла отказаться от отца? Он любил её. Всё ещё любит. Значит, дело в том, что она не любила его? Мы редко говорили с отцом об Элизе, по большей части из-за моего нежелания, но теперь мне действительно интересно, что побуждает женщину отказаться от любящего мужа и дочери. Я почти не помню маму, в моём детстве она осталась замыленным пятном, которое часто являлось источником негативных эмоций. По мере моего взросления мало что поменялось: она всё такая же чужая и холодная. Как и любой другой девочке, мне хотелось иметь близкие отношения с мамой, но это быстро прошло, когда я осознала, что не все мамы уютные и добрые. К счастью, отец смог заменить мне обоих родителей и даже друзей, когда из-за постоянных разъездов я не могла отыскать приятелей. Он сделал всё, чтобы я не чувствовала себя неполноценной, и всё равно где-то глубоко внутри это чувство постоянно присутствует и постепенно разъедает меня. Оно пришло вместе с болезнью и укоренилось, вцепившись в мои органы. Поэтому если я счастлива, то стараюсь брать от этого тот максимум, который мне доступен.       Магазинчик с товарами оказывается всего в квартале от дома, в котором живёт отец. Это небольшая хозяйственная лавка, украшенная гирляндой и мишурой в честь праздника. Магазин работает всего до двух, и нам, очевидно, везёт оказаться там в половину второго. Колокольчик издаёт негромкую трель, когда мы входим, и щуплый парень лет пятнадцати поднимает на нас тоскливый взгляд. Он высокий и худой, у него короткие волосы. Папа здоровается, проходя мимо кассы, и парень говорит:       — Добрый день.       Он натягивает синюю кепку в тон жилетки с эмблемой магазина и облокачивается о прилавок, наблюдая за нами без особого энтузиазма. Вероятно, работать в Рождество не лучший способ провести праздники, но выбора у него особо нет.       Магазин пуст, поэтому мои шаги отчётливо слышатся в тишине. Я прохожу к витрине с украшениями, организованной специально к Рождество, папа в это время рассматривает стенд с гирляндами. Выбор невелик: маленькие шарики серебристого и зелёного цветов против красных с золотыми. Я делаю выбор в пользу первых и, привстав на носочки, достаю пластиковый прозрачный цилиндр, затем прижимаю его одной рукой и иду к отцу. Он всё ещё выбирает гирлянду.       — Зелёные? — взглянув на меня, интересуется отец.       — Ага, — киваю я, — они лучше сочетаются с голубым, чем красные.       — Ладно. Какая тебе больше нравится: звёздочки или снежинки?       Отец указывает на две полупрозрачные гирлянды и строит задумчивое лицо, потирая покрытый растительностью подбородок большим пальцем. Я встаю рядом и копирую его жест, сузив глаза. Метнув быстрый взгляд, замечаю, что папа улыбается уголком губы, пытаясь удержать выражение серьёзности на лице.       — Снежинки, — по-философски изрекаю я, и папа кивает, снимая нужную гирлянду с вешалки.       Погрузив товар на кассу, дожидаемся, пока парень, бросающий взгляд на круглые часы, пробьёт покупки. Он выглядит таким печальным, что мне становится почти грустно, поэтому выхожу на улицу. Любая негативная эмоция может убить весь настрой.       Снега нет, и после заметённого Осло это кажется почти аномальным. На улице минус один, и такой резкий контраст воспринимается странно; где-то в глубине души я даже скучаю по заснеженному дому в спальном районе. Я думаю о том, чем занимается Крис: празднует ли он Рождество за семейным ужином или закрылся в комнате, поглощая убийственную дозу наркотиков? От этой мысли меня прошибает внезапным холодом, становится почти неуютно, но я тут же отталкиваю эту идею, вспоминая, что Элиот присмотрит за парнем. У него всё под контролем. Тем более, я вернусь уже к Новому году, а за пару дней ничего не сможет ухудшиться до непоправимого. И всё равно в груди болезненно пульсирует. Я достаю телефон, чтобы написать сообщение — Крису или Элиоту, пока не могу решить, — но в это же мгновение вновь раздаётся трель, и папа вырастает за спиной.       — Идём? — в его руках бумажный пакет, который он зажимает под мышкой, и я киваю, молча следуя за ним. Никаких негативных эмоций.       — Итак, тут написано, что нужно всего лишь добавить масло, яйцо и немного молока. Звучит достаточно просто, — комментирует отец, пока я наряжаю нашу маленькую рождественскую ель. Зелёные шары немного сливаются с ветвями, но серебро разбавляет эту монотонность, придавая дереву более праздничный вид.       — Растопленное масло или холодное? — уточняю я и оборачиваюсь. Он задумчиво хмурит брови и тщательно изучает упаковку в поисках ответа, а я в это время делаю пару шагов назад и рассматриваю собственное творение. Не идеально, но по-домашнему.       — Думаю, это на наше усмотрение, — поставил свой вердикт мужчина, отрывая глаза от инструкции, и тоже смотрит на украшенную ёлочку. — Выглядит мило.       — Главное, чтобы наше усмотрение не привело к пожару, — замечаю я, хитро улыбнувшись папе, и он, похоже, распознаёт намек, поэтому прыскает и закатывает глаза; эффект увеличивается из-за его линз в очках, из-за которых глаза кажутся больше.       — Это было всего один раз, — оправдывается он, припоминая случай о тонких блинчиках, во время выпечки которых случайно загорелась деревянная ручка сковороды. Мне было, кажется, пятнадцать, и всё Рождество в квартире стоял запах гари, который не удалось выветрить ни с помощью вытяжки, ни с помощью распахнутого окна.       — Аминь, — изрекаю я. Вновь подходя к барной стойке, достаю из бумажного пакета гирлянду, выбранную в магазинчике часом раньше, и прикидываю, куда её повесить.       — Можно прикрепить здесь, — указывая на широкую арку между кухней и гостиной, предлагает мужчина, будто прочитав мои мысли.       Я соглашаюсь с ним и подтягиваю стул от барной стойки ко входу.       — Кнопки в кабинете, — подсказывает отец, когда оборачиваюсь спросить об этом, но он опережает вопрос.       Оставляю Марлона одного на кухне, а сама иду в его рабочую зону, где теперь более прибрано: нигде не стоят грязные кружки и корзина для мусора чиста. Я сажусь в огромное кресло отца, ощущая мягкую спинку, и на секунду окунаюсь в воспоминания, когда делала так сотни раз, будучи настолько маленькой, что утопала в такой же обивке. Грудь пробивает что-то тёплое и светлое, и я думаю о том, что, несмотря на мой первый визит в эту квартиру, каждая деталь здесь наполнена воспоминаниями. Наверное, в этом и заключается суть следующей фразы: «Настоящий дом — это человек».       Кнопки оказываются в нижнем ящике стола, разбросанные на дне вместе с огрызками карандашей, стикерами, скрепками и прочим хламом, которые отец скидывает сюда. Я беру три кнопки белого цвета, затем закрываю ящик и ещё пару секунд сижу в кресле. От него пахнет отцом, кожзамом и кофе. Последнее напоминает мне о Шистаде, и тревожное чувство в преддверии чего-то плохого возвращается, отдаваясь лёгкой ноющей болью в затылке. Вероятно, стоит ему позвонить, чтобы унять собственный дискомфорт и успокоить расшатанные нервы, но всё же не решаюсь этого сделать. По многим причинам.       Наше чувственное расставание перед отлётом всплывает в памяти и его слова: «возьми меня за руку», «я не могу тебя терять» — отдают щемящей тоской и нежностью в области солнечного сплетения. В этот момент мне кажется, что я просто разорвусь от эмоций: меня переполняют разнообразные, противоречивые чувства, среди которых пульсирует и ярко горит осознание простого факта, но в нём я не готова признаться даже себе. Возможно, дело в том, что это чувство меня пугает, или я и сама мало верю в него, или это боязнь быть отвергнутой. Все смешивается в комок, который застревает в горле, и я не могу дать точное определение собственному состоянию: я балансирую на грани, не решаясь сделать шаг вперед или отступить. Это тонкое лезвие ножа, которое царапает пятки, но недостаточно сильно для того, чтобы я выбыла из игры. Мне нужен толчок, повод, чтобы выпустить всё, что копится, и, к сожалению или счастью, единственным, кто может это сделать, является Крис. Но он так запутан в себе, потерян внутри собственных страхов и демонов, что не может помочь мне, и, хотя он не требует, я знаю, что он сам нуждается в помощи. Отчаянной и исчерпывающей. Я чувствую, как мир крошится в моих руках, и судорожно пытаюсь восстановить его, но при восстановлении одного куска всё время отваливается другой. Мне нужно расставить приоритеты и наконец решить: что для меня важнее всего? Но сейчас ответить на этот вопрос почти невозможно.       — Ты нашла? — зовёт отец с кухни, и я отмираю, выскальзывая из кресла и оказываясь в гостиной.       — Ну и бардак в твоём столе, — жалуюсь, оправдывая долгие поиски.       — Порядок для узкомыслящих, — отвечает отец не всерьёз, на что закатываю глаза.       Встав на стул, я вешаю гирлянду над проходом, затем вставляю батарейки, и огни загораются жёлто-оранжевым светом.       — Да будет праздник! — весело провозглашаю я, спрыгивая на пол.       — Время для праздничных кексов?       В теории всё достаточно просто: смешать и вылить в форму. Но на деле возникает множество нюансов. Во-первых, сливочное масло всё же должно быть растопленным, чтобы тесто было однородным. Во-вторых, подогревать уже полуготовую массу — плохая идея. В-третьих, формочки тоже нужно смазывать маслом, и, вероятно, именно поэтому первая партия подгорает. Хотя, возможно, дело во времени или в слишком высокой температуре духовки. Я выбрасываю кексы вместе с бумажными формами, которые намертво приклеились к подгоревшему тесту. Отец включает вытяжку, отчего на кухне становится ещё более шумно. Я собрала волосы в хвост, чтобы они не мешались, но всё равно один длинный волос оказывается в миске с будущими кексами.       И всё же, несмотря на неудачу, мы с отцом откровенно веселимся, подшучивая друг над другом и перекладывая вину за испорченную выпечку. Очки папы сползают на кончик носа, когда он тщательно выкладывает тесто в формочку, которые я предварительно смазываю маслом. Его пальцы перемазаны, а лицо сосредоточено, и я смотрю на него с улыбкой, отвлекаясь от своей обязанности; папа замечает это почти мгновенно и говорит о том, что из-за меня кексы снова подгорят.       Когда мы ставим вторую партию в духовку, то невольно замираем, отчасти ожидая, что кухня мгновенно взорвётся, но ничего не происходит, и мы можем выдохнуть на двадцать минут, хотя я всё равно открываю дверцу через каждые пять, проверяя готовность.       На кухне уже почти не пахнет первой неудачей, поэтому мужчина выключает вытяжку, и по комнате разносится аромат ванильных кексов. Гирлянда мигает, и ёлка серебрится. Папа уходит в комнату и возвращается через минуту. На нём красный свитер с оленями, а в руках такой же, только зелёный. Ещё одна рождественская традиция. От духовки в комнате жарковато, но я всё равно натягиваю пуловер, отдавая дань обычаям. Мы выглядим немного нелепо в таком одеянии и одновременно начинаем смеяться, глядя друг друга в свитерах. Затем я делаю несколько фото, чтобы потом рассмотреть их в мельчайших деталях, когда придёт время расставаться. Из-за данного факта чувствую лёгкую, сейчас едва ощутимую печаль, но знаю наверняка, что скоро она превратится в ужасное чувство угнетённости.       К нашему удивлению, кексы оказываются достаточно вкусными для выпечки из пакета. Уплетая их с молоком, мы смотрим Гринча по телевизору, подключив к нему ноутбук. Разместившись на диване, я кладу голову на отцовское плечо, впитывая его тепло и вдыхая знакомый аромат, разливающийся чувством эйфории. Способна ли я вновь отказаться от домашнего уюта, от семьи? Навряд ли. Сейчас мне хочется, плача, попросить отца остаться здесь, с ним, вдали от матери, Осло и всех проблем. В родительских объятиях безопасно и спокойно, а чувство мира — то, что нужно моим расшатанным нервам.       Но вместо этого я улыбаюсь на забавных моментах фильма и стираю скатившуюся слезу, притворившись, что чешу щеку.       К полуночи мы уже съедаем все кексы, пересматриваем первую часть «Один дома» и по очереди читаем «Рождественскую историю». Папа уходит на кухню, чтобы заварить ромашковый чай перед сном, я в это время бросаюсь к чемодану, чтобы достать подарок. По правде, я всё ещё не уверена, что это — то, что нужно, но теперь выбора в любом случае нет. Подарок представляет собой сверток из крафтовой бумаги с красной ленточкой. Пройдя к ёлке, я тихо опускаю подарок, который оказывается намного больше ветвей, и тут же замечаю серебристую упаковку от собственного подарка. Чёрная ленточка, опоясывающая коробочку, отлично гармонирует с блестящей бумагой. Я сажусь на один из стульев и, уперевшись пяткой в сидение, кладу подбородок на колено. В свитере жарко, но решаю ходить в нем до конца Рождества.       Папа оборачивается и хитро улыбается мне, очевидно, сразу заметивший подарок. Поставив передо мной кружку с дымящимся ароматным напитком, он заговорчески подмигивает.       — Смотри-ка, мы хорошо вели себя в этом году и заслужили подарки.       Я улыбаюсь, прищурив глаза, и киваю головой. С неким благоговением и трепетным ожиданием выуживаю коробку: она немного шершавая под пальцами и серебристые блёстки тут же отпечатываются на коже. На мгновение замираю, никак не решаясь поднять крышку; такое происходит, когда предвкушение становится почти невыносимым. Открываю коробку и заглядываю внутрь. Изнутри коробочка отделана чёрным бархатным материалом со специальным отверстием, которое удерживает украшение на месте.       Моё сердце пропускает удар, а затем пускается вскачь. Глаза, очевидно, блестят, хотя и не могу видеть себя со стороны.       Это кулон. Аккуратная буковка «Е» блестит в свете гирлянды, переливаясь золотым бликом на серебряном материале. Через маленькое колечко продета тонкая цепочка с витиеватыми звеньями. Я поддеваю подвеску пальцем и вытаскиваю наружу, и дыхание непроизвольно задерживается, весь мир замедляется, отчего звуки становятся приглушёнными. Я не сразу понимаю, что отец что-то говорит, пока не фокусирую на нём мутный взгляд. Внутри что-то трепещет и колышется.       — Очень красиво, — шепчу я, почувствовав, как слеза обжигает уголок левого глаза. — Спасибо.       — Ева, — обращается он, и я поднимаю глаза, несмотря на блестящую влагу на ресницах. Папа тепло улыбается, в его взгляде искрится отеческая любовь. — Всегда помни, кто ты есть. Этот кулон не просто первая буква твоего имени. Пусть он станет сосредоточением того, что делает тебя тобой. Он твой якорь.

***

      Мы ложимся спать уже в первом часу. Папа надевает только что подаренную пижаму, которая вопреки ожиданиям оказывается нужного размера. Совесть по кусочку отщипывает от меня за непродуманный презент, но отец кажется достаточно довольным, чтобы успокоить внутреннего перфекциониста. Пока я прибираюсь на кухне, отец успевает постелить на диване. Он предлагает мне разместиться в спальне, а сам хочет лечь в гостиной, но я тут же возражаю, заявив, что он никак не сможет поместиться на этом крошечном голубом недоразумении. После некоторых споров, мужчина всё же удаляется в комнату, прикрыв дверь неплотно: из щёлочки струится оранжевый свет торшера.       В ванной я умываюсь, чищу зубы и привожу волосы в порядок. Мой распахнутый чемодан лежит сбоку, наверху покоится пижама, и я смотрю на неё с некоторым сочувствием. Присев на корточки, запускаю руку на дно и пальцами нащупываю то, что нужно. Выудив наружу находку, рассматриваю её в неясном свете ванны. Это футболка. Прижав её к носу, я с сожалением осознаю, что знакомый запах почти выветрился, оставив лишь кофейное послевкусие, смешанное с никотином. Сердце предательски щемит, и я, недолго думая, натягиваю футболку Криса. Она простая и черная с дурацкой надписью «Все девственники попадают в рай», доходит до середины бедра, плечи утопают в огромном мягком материале. Эта футболка была украдена мною некоторое время назад после очередной ночёвки в комнате Шистада. Вероятно, он даже не подозревает о пропаже, отчасти потому что с такой надписью он мог ходить только дома поздно вечером.       Я невольно вспоминаю ту ночь, когда прижималась к нему настолько близко, что наше дыхание смешивалось в одно, и понять, где заканчивается моё тело и начинается его, было практически невозможно. Я сидела на его бёдрах, раскачиваясь вверх-вниз, между моим лицом и его не было и пары сантиметров. Приоткрыв губы, мы не целовались, а лишь стонали, вжавшись рот в рот так, что его губы скользили по моим при каждом движении, и он ловил каждый вдох и выпускал собственный выдох. Мои волосы взмокли и прилипли к шее, Крис обхватил их одной рукой и несильно, но ощутимо потянул на себя, сокращая оставшееся расстояние. Наши носы теперь соприкасались, губы, впечатанные друг в друга, были раскрыты в частом поверхностном дыхании, и тела скользили по потной, пахнущей сексом коже.       Воспоминания обжигают, поэтому я выключаю свет и выхожу из ванной, тут же юркая в свежую постель. От белья пахнет порошком, и этот запах перебивает аромат футболки, но я вжимаю нос в ворот и с силой втягиваю аромат Шистада, чувствуя, как ускоренно бьётся сердце. Бешеный ритм стучит о рёбра, становится почти физически больно. Не выдержав, достаю телефон из-под подушки и быстро отыскиваю нужный номер в контактах.       Гудки кажутся медленными и тягучими, напоминающими патоку. Они раздаются в тишине комнаты оглушающим эхом, сердце ухает вместе с этим звуком. Я не прикладываю телефон к уху, но и не ставлю на громкую связь, лишь смотрю на горящий экран, мысленно отсчитывая количество секунд.       — Да? — голос на другом конце чересчур хриплый, значит, Шистад спал.       — Да, — говорю я вместо приветствия, и мои голосовые связки дрожат от напряжения.       По телефонному звонку сложно оценить состояние парня, но я так волнуюсь, что даже не могу сформулировать вопрос. Вся тревога, что накопилась днём, наконец обрушивается, как дамба под напором воды, а слова тают на языке, и ладони покрываются солёной влагой.       — Всё в порядке? — спрашивает Крис спустя пару секунд молчания; видимо, он понимает, что я не могу совладать с собственным языком, поэтому проявляет инициативу.       — Да, я просто… — шёпотом мямлю я, при этом оглядываясь на неплотно закрытую дверь отцовской спальни. — Просто хотелось услышать твой голос.       Снова слышится молчание вперемешку с тихим дыханием. Я пытаюсь угадать, лежит Крис на боку или на спине, может, он сидит, приложившись лопатками к стене. Шелест прерывает тишину, и я думаю о том, что последняя фраза была лишней.       — Я тоже, — наконец откликается он таким же шёпотом. Внутри становится тепло, почти горячо, и я невольно закусываю губу.       — М-м-м… Всё… Всё хорошо? — я осмеливаюсь на первый вопрос, хотя в нём нет и половины того, что я хотела бы узнать. На языке крутится сотня идей и догадок, но решаю начать с малого, чтобы подготовить нас обоих к этому разговору.       — Относительно, — уклончиво говорит Крис, и киваю в ответ, хотя он этого не может видеть.       — Как Рождество? — вновь ступаю на нейтральную территорию, чтобы мы могли перевести дух.       — Элиот напился, — со смешком отвечает парень, и я почти вижу его акулью ухмылку в уголке рта.       Снова слышится молчание, я размеренно дышу в трубку, пытаясь придумать тему для разговора, потому что не готова пока прервать этот звонок: в груди всё ещё ощутима скопившаяся тревожность.       — На мне твоя футболка, — зачем-то признаюсь я, при этом вновь оглядываюсь на дверь. Я говорю достаточно тихо, но прямо в микрофон, чтобы Крис мог разобрать каждое слово.       — Так и знал, что это ты её украла, — бурчит он. — Ты обязана её вернуть.       — Твоя дежурная футболка для девчонок? — интересуюсь с издёвкой, но такая вероятность отдаёт зудом на кончиках пальцев.       — Это моя футболка для встреч Анонимных Наркоманов, — парирует он, хмыкнув. Я тоже ухмыляюсь и закатываю глаза.       — Кстати об этом… Ты же не?..       — Что?       — Не знаю. Всё под контролем?       Повисает пауза. Я отчаянно кусаю губу в ожидании ответа, хотя предельно ясно, что Шистад не будет откровенничать вот так: без причины и по телефону.       — Просто возвращайся скорее, — выдыхает он спустя ещё несколько секунд и сбрасывает.       Я поднимаюсь по лестнице на второй этаж, и ступеньки издают непривычный скрип под напором моей нагой стопы. На мне простые голубые джинсы и майка, сверху серая кофта на молнии; волосы собраны в пучок, из которого выбилось несколько прядей. Я смахиваю их нетерпеливым движением, но локоны всё равно падают на лицо. По телу пробегает холодок, кожа на шее слегка взмокла и покрылась мурашками.       В доме стоит напряженная, густая тишина, пахнет дымом и сигаретами. Свет не горит, я бреду в полумраке и никак не могу определить точное время суток, полагаясь лишь на слабое то ли вечернее, то ли утреннее свечение из окна. Нервозность, вибрирующая где-то на кончиках пальцев, кажется вполне оправданной, пока я продолжаю свой путь. Конечная цель мне неизвестна, но я прохожу мимо кухни и гостиной, проскальзывая в коридор, где находится ванная и комната Шистада. Безмолвие кажется тяжелым, давящим на плечи, как только я приближаюсь к двери. От нее исходит какое-то зловещее молчание, сковывающее движения, воздух становится удушливо-тяжёлым, спёртым, натянутым. Руки непроизвольно начинают дрожать, хотя для этого нет видимых причин. Ручка обжигает льдом, когда касаюсь её пальцами и поворачиваю аккуратным, медленным движением. Неожиданный ледяной поток, смешанный с запахом сырости, проникает в лёгкие и оседает неприятной плёнкой. Я смотрю себе под ноги, проходя внутрь, и стопы тут же намокают. Внезапно звуки шквалом обрушиваются на сознание: бешеный шум воды, резкие, захлёбывающиеся звуки и тяжёлое, громкое дыхание. Я слышу, как стучит кровь в ушах, и ощущаю пульсацию вены на шее. Мой рот приоткрывается в попытке глотнуть воздух, но я продолжаю смотреть на свои ноги: кромка джинсов впитала воду и намокла. Вода обжигающе-ледяная, но мурашки по телу бегут отнюдь не от холода. Я знаю, что должна поднять взгляд, но заставить себя сделать это не могу. Мысленно начинаю отсчитывать количество секунд, пока медлю с неизбежным.       «Один, два, три, ч-четыре, пять…пять, шесть, семь, девять, восемь, девять, десять-ть», — набатом звучит в моей голове. Собственные мысли на секунду притупляют чувства, но зуд в ладонях усиливается, и я осознаю, что больше не могу задерживаться. Вероятно, таким образом пытаюсь настроить себя, морально подготовить, но правда в том, что к такому невозможно быть готовым.       Я приподнимаю подбородок, затем шире распахиваю веки и только потом слегка вскидываю голову, всего на пару миллиметров. Взгляд тут же цепляется за опущенную руку, распластавшуюся по холодной плитке ванной комнаты. Она бледная, пальцы сморщены из-за долгого пребывания в воде. Страх, граничащий с нарастающей паникой, сковывает сознание, но всё же скольжу глазами дальше. Кровь болезненно пульсирует в висках и распространяется тянущей мигренью в область затылка.       Светлое, алое пятно, растекшееся рядом с той самой рукой, отдаёт удушливым движением в районе глотки, но, стиснув зубы, смотрю, поднимаю голову, наблюдая. Продолжением руки является распластавшееся на мокрой поверхности тела. Белая футболка облепила торс и грудь, как вторая кожа, сквозь неё отчетливо можно проследить каждую анатомическую неровность.       Я избегаю смотреть в лицо, поэтому задерживаю взгляд на шее, пытаясь с такого расстояния уловить невидимый пульс: необходимый знак прямо сейчас. Я так долго сверлю синие вены, что белки пересыхают, поэтому открываю и закрываю веки, смаргивая тяжёлый песок.       Всё же я не могу увидеть его лицо сейчас. Вместо этого осматриваю намокшие штаны, прилегающие к ногам, и голые стопы. Ритм сердцебиения сбивается, и мне приходится дышать более глубоко, чтобы привести пульс в норму. Обращаю внимание на слабо вздымающуюся грудь, и от этого становится в разы легче. Просто осознание всё ещё трепещущей жизни вызывает во мне прилив каких-то эмоций, идентифицировать которые я пока не в состоянии.       Я не знаю, что увижу, как только решусь на главный, последний шаг, и неизвестность пугает больше всего.       Уходит около двух минут, прежде чем я наконец смотрю на него. Знакомые губы со вкусом кофе слегка приоткрыты в безмолвном жесте, хватающем воздух, словно рыба, выброшенная на сушу, напряжённая линия подбородка, бешено дергающаяся, кончик носа с раздувающимися ноздрями и глаза. Застывшие. Стеклянные. Смотрят прямо на меня.       Когда я открываю глаза, на улице всё ещё темно. Ноги запутались в одеяле, кожа под коленями покрылась потом, как и спина. Футболка Криса прилипла к телу от влаги, и от лёгкого холодка, пробравшегося сквозь одеяло, пробегают мурашки. Но больше всего меня заботит влажная кожа щёк. Дотронувшись кончиком пальца до лица, я осознаю, что плачу. Слезы скатываются по скулам и утопают в мягкости подушки, оставляя сырые дорожки на коже. Я моргаю несколько раз, чтобы согнать сонную пелену, ресницы оставляют влажный след под глазами. Я судорожно пытаюсь вспомнить недавний сон, но в голове так пусто, что шаром покати. Прикусив губу, откидываю одеяло в стороны, выпуская ноги на свободу, и резко выпрямляюсь, присаживаясь на моём временном диванчике. Выглянув в окно, вижу, как в свете фонаря кружатся маленькие, белые снежинки. Небо тёмное, но на нём сияет безмерное количество звезд.       Я иду на кухню на столько тихо, на сколько могу, чтобы не разбудить отца. Последний раз я просыпалась в слезах слишком давно, чтобы не вызвать его подозрений. Наливаю стакан воды и опустошаю его в несколько глотков, слегка подавившись от её низкой температуры. Взглянув на часы, встроенные в панель на духовке, узнаю, что время едва перевалило за пять, а, значит, у меня ещё есть несколько заслуженных часов сна. Я чувствую себя измотанной и уставшей, тяжесть ночного разговора с Шистадом становится непосильной, но я отказываюсь впадать в отчаяние. Вместе с организмом просыпается и тревожность, давно поселившаяся в сознании, и я знаю, что если дам ей волю, то уснуть уже не получится. Бессонница — ещё один признак нестабильности.       Такими же тихими шагами я пробираюсь обратно к дивану и юркаю в успевшую остыть постель. Подушка до сих пор мокрая от слёз, поэтому переворачиваю её холодной стороной и укладываюсь набок, прикрыв глаза. Смутные образы недавнего сна настигают неожиданно, по телу тут же бегут мурашки, поэтому стремительно распахиваю веки, не желая вновь погружаться в кошмар. Я пытаюсь настроить себя на позитивный лад, и непроизвольно касаюсь пальцами кулона. Буква «Е», нагретая теплом моей кожи, уютно устраивается в ладони. Мой якорь.       Второй раз я открываю глаза уже днём. Из сна меня вырывает громкий звон посуды и приятный аромат завтрака. В воздухе пахнет вчерашним Рождеством и свежезаваренным кофе. От этого аромата на секунду сводит желудок, и я позволяю ему заполнить лёгкие, прежде чем напомнить себе о запрете.       Переворачиваюсь на спину и пару секунд смотрю в потолок, освещённый полуденным солнцем, заглядывающим в окно. Мысленно пытаюсь проанализировать чувства и настроение, но в сознании затянут тугой клубок, который я не могу распутать, не выпив прежде что-нибудь горячее. Откинув одеяло, медленно присаживаюсь на кровати и заглядываю в проход между гостиной и кухней: папа сидит за барной стойкой ко мне спиной, рядом стоит ароматно дымящаяся кружка. Откидываю одеяло в сторону, и диван слабо проминается под тяжестью тела, когда встаю и иду в ванную.       Быстро умываюсь, чищу зубы и причёсываюсь, затем снимаю футболку Криса, которая теперь пахнет больше мной, чем им, и прячу её в чемодан, уложив на самое дно. К тому моменту, как я появляюсь на кухне, папа уже закончил с завтраком и теперь пристально изучает какую-то бумажку. Его брови нахмурены, в глазах мрачная сосредоточенность, очки сползли на кончик носа. Одной рукой он держит ту самую бумажку, а другой потирает щетину, ставшую ещё длиннее со вчерашнего дня. Я ставлю вновь кипятиться чайник и отыскиваю на верхней полке упаковку с ромашковым чаем. Чайник при выключении щёлкает, и папа резко дёргается, слегка смяв бумажку. Он поднимает на меня глаза, глядя поверх очков, и его мрачность не уходит, а лишь усиливается в сдвинутых к переносице бровях.       — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает отец вместо тёплого «доброе утро».       — Нормально? — скорее вопрошаю я.       Я поворачиваюсь к нему спиной, пока готовлю чай: бросаю серый пакетик, заливаю кипятком, затем добавляю сахар и медленно размешиваю, ударяя ложкой о бортики кружки.       — Нам нужно поговорить.       Моя рука замирает вместе с ложкой, и я на секунду прикрываю глаза, выпуская воздух с тихим шелестом сквозь стиснутые зубы.       — О чём? — я поворачиваюсь к нему с лицом, отражающим непонимание, хотя знаю, о чём речь.       — Как часто ты просыпаешься ночью? — спрашивает папа, и при этом его губы превращаются в тонкую линию.       — Я не…       — Как часто?       — Может быть, пару раз, — признаюсь я, закатив глаза. Присаживаюсь напротив отца на стул, хотя этого достаточно невыгодная позиция, и ставлю рядом чашку с чаем.       — И как давно? — с бесстрастным выражением лица продолжает папа.       Я прищуриваю глаза, формулируя в голове ответ, но тут же отказываюсь от лжи, не желая предавать доверие отца.       — Месяц или два, — беспечно пожимаю плечами, придавая голосу беззаботную интонацию, но заранее знаю, что папа не купится на это.       — Тревожность?       Кивок.       —Частая смена настроения?       Кивок.       — Беспричинные вспышки гнева?       Ещё кивок.       — Почему ты не сказала раньше? — лицо папы приобретает несчастное выражение.       — Не хотела тебя беспокоить, — признаюсь я, слегка опустив голову. — У тебя хватало своих проблем.       Отец кивает, принимая такой ответ, но он всё ещё сконцентрирован на том, чтобы выяснить всё необходимое.       — Оцени по десятибалльной шкале на сколько стало хуже, — мягко просит он. Это простая методика, позволяющая выяснить степень распространения болезни.       — Пять-шесть, — пожимаю плечами и произношу тихим голосом.       — Ева, — зовёт папа.       — Ладно, может, восемь-девять.       Сглатываю скопившуюся во рту вязкую слюну и наконец поднимаю взгляд, глядя прямо ему в глаза.       — Хорошо, — кивает отец, — ладно. Мы разберёмся.