***
— Ева, у тебя всё хорошо? — это первое, что я слышу после того, как открываю глаза. Яркий солнечный свет затопил гостиную, голубой плед, которым я укрылась накануне вечером, соскользнул на пол бесформенной кучей. — Ева? — мать выжидающе смотрит на меня, стоя за спинкой дивана и слегка наклонившись вперед. Я вытягиваю затёкшую шею и несколько раз моргаю, чтобы сфокусировать взгляд. Осознание приходит наплывами, и я с облегчением выдыхаю, понимая, что всё недавнее происходящее — сон. — Почему ты спишь на диване? — вновь спрашивает мать. — Не заметила, как уснула, — хриплым от недавнего пробуждения голосом отвечаю я, принимая сидячее положение. Нога соскальзывает с дивана и с глухим стуком плюхается на пол, в мягкий ворс ковра. Шейные позвонки издают странный щёлкающий звук, пока поворачиваю голову из стороны в сторону, разминая напряжённые мышцы. В голове образовывается временная дыра: совершенно не помню, как уснула. До дома я добралась как в тумане, ежесекундно прокручивая разговор с Эмили и способы решения внезапно возникшей проблемы. Хотя, честно говоря, эта проблема не была такой уж внезапной. Она всё время существовала на периферии, и на некоторое время о ней просто можно было забыть, но не теперь, когда она всплыла на поверхность с дополнительными подводными камнями. — Во сколько вы вернулись? — поборов очередной приступ зевоты и нещадную ломоту в затёкших конечностях, спрашиваю я, взглянув на Элизу. — Около часа назад, — отвечает она, полностью выпрямившись и сложив руки на груди. Я поднимаюсь с дивана, остро ощущая каждый затёкший позвонок, затем поправляю ворот футболки, сползший на плечо, вновь зеваю и провожу рукой по растрепавшимся после сна волосам. Потребность в душе и зубной пасте вынуждает поскорее закончить разговор с матерью, поэтому одним движением поднимаю плед, складываю и кладу на угол дивана. — Я в душ, — сообщаю Элизе, бросив на неё быстрый взгляд. Женщина выглядит немного уставшей, но это скорее отсутствие косметики обнажает её естественные изъяны в виде серых кругов под глазами и осунувшейся кожи. Взглянув на мать более внимательно, обнаруживаю, что она рассматривает меня в ответ, и пристальный взгляд скользит по лицу в поисках какой-то конкретной эмоции, но пока не могу распознать, какой именно. — Хорошо, — наконец кивает мама, на секунду поджав тонкие губы, — но мне нужно будет поговорить с тобой после. Я внутренне напрягаюсь и хмурюсь. — О чём? — Поговорим после, — с нажимом отвечает Элиза, но я слышу нотки усталости в её голосе. От её тона только усиливается волнение, но я приказываю себе не задавать лишних вопросов, а придумать ответы на все возможные заявления матери. Возможно, она узнала о нас с Крисом, но тогда реакция была бы совершенно иной. Или она хочет спросить про наркотики, к которым я с некоторых пор имею почти прямое отношение, хотя и в этом случае Элиза вряд ли была бы так спокойна. Может быть, дело в том, что она наконец решилась рассказать мне о дальнейших планах с Томасом, что было бы логично, учитывая скорую свадьбу. Пока иду до ванной комнаты, прокручиваю в голове все вероятные темы для обсуждения, но ни одна из них не кажется достаточно подходящей. По этой причине решаю принять побыстрее душ и не мучить себя догадками: чем быстрее, тем лучше. Приоткрыв дверь, проскальзываю внутрь, и почти мгновенно меня затапливает, окутывает стойкий аромат мужского шампуня. Запотевшие края зеркала наталкивают на мысль о том, что совсем недавно здесь кто-то был. Скомканное мокрое полотенце бесформенной кучей оставлено на стиральной машине, внизу валяется белая, мятая футболка. Я подхватываю вещь одной рукой и почти неосознанно подношу её к лицу, вдыхая резкий никотиновый аромат, смешанный с запахом пота, обострённого из-за повышенной влажности в комнате. В голове тут же, будто яркие вспышки, возникает целый ряд мыслей с участием владельца футболки, и самая последняя из них больно жалит сознание за собственную неразумность. Нахмурившись, отодвигаю футболку от лица и, не давая времени на раздумья, бросаю в барабан стиральной машинки, ногой пнув дверцу в сторону. Туда же отправляется влажное полотенце кремового цвета. Внезапная злость на себя преобладает над остальными чувствами, и я стискиваю челюсти, стягивая вчерашнюю одежду в попытке стереть из памяти заодно и вчерашний день. Но, к сожалению, воспоминания никуда не деваются, как и запутанный клубок чувств, связанных с ними. А я остаюсь на холодном полу ванной комнаты, полностью обнажённая и практически обезоруженная. В отражении зеркала хорошо виднеется потерянное выражение лица, сонного и примятого с одной стороны. Вода почти мгновенно обжигает горячими струями, и кожа краснеет под напором душа. Подставив голову под жаркий поток, прикрываю глаза и медленно разминаю кожу на висках, пытаясь унять обрушившийся водопад нежелательный мыслей. Волосы почти сразу же становятся мокрыми и от тяжести неприятно липнут к спине, пока массирую кожу головы. Тело постепенно привыкает к высокой температуре, живот и грудь покраснели от слишком горячей воды; кожа в этих местах пульсирует, как от ожогов, но я всё же не выкручиваю кран, а позволяю пару заполнить небольшое пространство душевой кабинки. Из-за духоты становится сложнее дышать, но вместе с этим из лёгких выветривается запах сигарет, поэтому делаю глубокие вдохи через рот и позволяю тяжёлому пару выскользнуть наружу. Мысли крутятся, бьются друг об друга, но ни одного решения так и не находится, поэтому я размышляю о важности возникших проблем, чтобы сосредоточиться на одной из них. Намылив тело тёплым от температуры в кабинке гелем для душа, который тут же превращается в пену и пузырится, я решаю, что самое главное сейчас — Эмили. По нескольким причинам. По целому ряду причин. И неважно, что проблема её безопасности отодвигает неизбежность разговора с Шистадом, это здесь совсем не причём. И хотя мне удастся не касаться темы «нас» при общении с Крисом, частью переживаний всё же придется поделиться. Сложно подобрать подходящий момент, чтобы выложить парню то, что Эмили, и я в частности, скрывали несколько месяцев, но выбора, очевидно, нет: Элиот не может об этом узнать, по крайней мере сейчас, хотя в данном случае мне было бы проще поделиться волнениями с ним. Мышцы постепенно расслабляются, превращаясь в желе, боль от неудобного сна отступает под горячим натиском струй, и я позволяю мыслям пуститься в полет. Они проносятся в сознании в ускоренном режиме, словно слайд-шоу, и я не разрешаю себе остановиться хотя бы на одной из них. Голова превращается в воздушный шарик, парящий где-то под потолком. Наконец я чувствую себя отдохнувшей, хотя груз с плеч не может упасть по велению душевой насадки. Через несколько минут распахиваю дверцы кабинки, выпуская клубы пара в комнату, и только сейчас осознаю, каким был спёртым воздух внутри. Мир перед глазами кружится некоторое время, поэтому обхватываю рукой край холодной раковины, дожидаясь, когда комната перестанет вращаться. Насухо вытираюсь свежим полотенцем, пахнущим порошком, и обматываю такое же вокруг головы, промакивая влажные волосы. Затем натягиваю пушистый халат, потуже затянув пояс, умываю покрасневшее, покрывшееся потом лицо прохладной водой и с особым усердием чищу зубы, сплёвывая горькую мятную пасту на дно раковины. Одежду складываю на верх стиральной машинки, затем стягиваю полотенце с головы, закинув его внутрь, к одежде Криса, и пинком закрываю дверцу. Когда я захожу на кухню, Элиза сидит за барной стойкой, читая журнал. Рядом с её правым локтем ароматно дымится кружка эспрессо, волосы собраны в причёску с помощью заколки, несколько прядей выпали сзади и прилипли к шее. Она успела переодеться, и теперь на ней простые серые штаны и кофта в тон, на ногах — мягкие домашние тапочки. Присмотревшись, вижу, что журнал посвящен свадебной тематике, и тут же негромко фыркаю, не сдержавшись. Услышав меня, Элиза оборачивается. Она откладывает журнал в сторону, затем кивает на стул напротив. — Садись. Слабо нахмурившись, я занимаю предложенное место. Моя нога под столом касается скрещённых ног Элизы, на что тут же отодвигаюсь, скрипнув стулом. Мама никак не реагирует на данный жест, хотя её лицо всё ещё остаётся серьёзно-настороженным. От этого напряжение в солнечном сплетении разгорается с новой силой. Сжав тонкие губы, женщина подносит кружку ко рту и делает несколько небольших глотков, чтобы то ли заполнить неловкую паузу, то ли собраться с мыслями. В любом случае, я терпеливо ожидаю, пальцами сжимая и разжимая пушистый пояс халата. — Как прошло Рождество? — наконец спрашивает Элиза, и я поднимаю на неё удивлённый взгляд. Глаза матери пристально наблюдают за мной в ответ, но в них кроется ещё что-то, напоминающее беспокойство или тревогу. — Нормально, — односложно отвечаю я, не совсем понимая, какой ответ она ожидает. Женщина коротко кивает, и я делаю вывод, что подробностей и не требовалось. От атмосферы в комнате вновь становится душно, хотя кончики пальцев заметно похолодели, ладони стали липкими от выступившего пота. В воздухе витает смесь непонятных эмоций и пока не сказанных слов, отчего труднее дышать, но усилием воли заставляю себя поднять голову в молчаливом ожидании дальнейших действии Элизы. Женщина вновь поджимает губы, отчего они превращаются в белую ниточку, и я впервые замечаю, что она тоже нервничает. — Я говорила с Марлоном, — спустя ещё некоторое время изрекает Элиза. — Нам нужно было кое-что обсудить, — я бездумно киваю в ответ, не совсем понимая значение её слов. Мама никогда напрямую не упоминает отца и достаточно редко выходит с ним на контакт, поэтому данное заявление показалось странным до неприятных мурашек на спине. — Кое-что, связанное с тобой, — выждав недолгую паузу, говорит женщина, наконец доводя мысль до конца. И без того напряжённые мускулы лица начинает сводить, и я неосознанно хмурю брови. Серьёзное, немного испуганное выражение лица матери — теперь я отчётливо это вижу — вызывает лёгкий приступ паники, который я, впрочем, могу подавить. — И? — подаю голос, понимая, что Элиза ждёт реакции, но на самом деле, кроме нервозности, передавшейся от неё, я не чувствую ничего. — Ева, — обращается мама. Она глубже вбирает кислород в лёгкие, затем уставшим движением отставляет кружку в сторону: эти маленькие жесты помогают ей взять себя в руки, пока я терпеливо жду продолжения. — Я знаю про твою болезнь. Я растерянно гляжу на женщину, на её серое, выжатое словно лимон лицо, на светлые, собранные в причёску волосы, на мягкую ткань её кофты, на сцепленные бледные руки, и пытаюсь понять, что же это должно значить. Итак, в этом мире стало на одного человека больше, узнавшего о моем нестабильном состоянии. Хорошо. Отец рассказал ей. Остаётся вопрос: зачем? — Ладно, — я киваю бездумно, почти неосознанно, не совсем понимая, что нужно сказать или сделать. Вероятно, существует причина, по которой папа решился поделиться такими подробностями с Элизой, и где-то глубоко в сером веществе возникает мысль о том, что это напрямую связано с ухудшением моего положения. — Марлон рассказал мне только сейчас, — будто не услышав меня, растерянно произносит Элиза. На секунду мне кажется, что это — слабая попытка оправдать себя, очистить совесть, но я не заостряю на этом внимание, желая понять мотив данного разговора. — Не то что бы тебе интересно было это знать, — всё же отвечаю я, и в этот момент во мне говорит ребёнок, обиженный, обделённый материнской любовью. Слова соскальзывают с языка без моего ведома, но практически не жалею о том, что они были произнесены вслух. — Я считаю, что тебе необходимо пройти лечение, — проигнорировав укол, предлагает Элиза. Взгляд её светлых глаз мечется по моему лицу в поисках эмоций, но я мгновенно закрываюсь, ощетинившись. — Зачем? — скривившись, вопрошаю я. — Со мной всё в порядке. — Марлон сказал, что… — Он не знает, о чём говорит, — отрезаю я, перебив женщину, на что она тут же сдвигает брови, взгляд становится более серьёзным. Жилка на её шее нервно дёргается, но она дает себе время успокоиться, чтобы не говорить сгоряча. — Я знаю: у нас не самые тёплые отношения, — предпринимает она ещё одну попытку, на что лишь сдавленно фыркаю, — но я хочу помочь. Мне жаль, что я не узнала раньше, но теперь это многое меняет. — Что меняет? — усмехнувшись, хмыкаю я. — Это объясняет твоё поведение, — уточняет Элиза таким тоном, будто это совершенно очевидный факт. — Я понимаю, что в такой ситуации сложно быть стабильным человеком, и мне жаль, что я давила на тебя. Если бы Марлон сказал раньше… — Моё поведение? — переспрашиваю я, сдавленно пискнув. Она, должно быть, шутит. — Да, — кивает Элиза, будто не замечая эффекта, который производят её слова. — Тебе сложно себя контролировать, но всё это легко поправимо. Марлон не уделял тебе достаточного внимания, и ситуация, очевидно, запущена, но я подыскала несколько специалистов. Они смогут помочь, — голос Элизы начинает дрожать, и в какой-то момент она переходит на сбивчивую, быструю речь, отчего слова склеиваются и проглатываются. — Я почитала немного о болезни, есть огромное количество способов уравновесить состояние. За городом есть… Есть отличная клиника, он. Они могут помочь. Злость и жалость смешиваются в один клубок, когда Элиза начинает плакать. Её суровое, восковое лицо будто надламывается, и каменная маска даёт трещину прямо по центру, разлетаясь на несколько частей. Нижняя губа начинает дрожать, пока она сбивчиво продолжает говорить что-то про лечение и замечательных врачей в Осло, глаза краснеют, несколько слезинок скатываются по щеке и пропадают на шее. Рука крепко обхватывает кружку уже остывшего кофе, отчего костяшки белеют. В какое-то мгновение кажется, что Элиза начинает задыхаться, что её душит приступ, и я растерянно гляжу на маму, пытаясь понять, что же преобладает в душе: ярость из-за её слов или сожаление. Когда она уже не может произнести ни слова, захлебнувшись в рыданиях, и начинает дышать громко и часто, мне на секунду хочется обнять её, чтобы утешить, вернуть утерянное самообладание. Это чувство бьётся внутри противоречивой птичкой и никак не может выбраться наружу, поэтому я просто сижу напротив плачущей женщины и смотрю, как она безуспешно пытается прийти в себя. Моё сердце сжимается, но я не могу пошевелиться, наблюдая за истерикой Элизы. Наверное, я впервые вижу её такой: настоящей, живой. Кожа вокруг глаз воспалилась и покраснела, губы приоткрыты в сумасшедшем дыхании. Была ли она когда-то более человечной, чем сейчас? Эта подозрительная перемена буквально вводит меня в ступор, и я замираю, лишь глазами бегая по искажённому лицу Элизы. Она всё никак не может собраться с мыслями; возможно, от того, что сейчас наружу вышли все эмоции, которые она успешно подавляла много лет. Я сглатываю скопившуюся во рту вязкую слюну, затем моргаю несколько раз и немного подаюсь вперёд, не совсем уверенная в дальнейших действиях. Мамина грудь всё ещё продолжает бешено вздыматься, и мне становится страшно: у неё может начаться гипервентиляция. Протянув влажную от пота руку, я слабо касаюсь её ладони, сжимающей кружку. Ледяные побелевшие пальцы вздрагивают от контакта почти неосознанно, но я не останавливаюсь, пока разжимаю её руку и отодвигаю кружку вбок, подальше от её трясущихся конечностей. Я так испугана, что почти не могу думать, в голове образуется вакуум, подпитываемый паникой: я впервые вижу паническую атаку другого человека. Я пытаюсь вспомнить то, как успокаивала себя в такие моменты, но мозг отчаянно отказывается работать, поэтому могу лишь смотреть на маму распахнутыми глазами без попыток что-то предпринять. Постепенно её рыдания прекращают быть такими интенсивными и громким, грудная клетка начинает вздыматься меньше, пока дыхание не приходит в норму. Сложно сказать, сколько прошло времени, но как только мои глаза встречаются со светлыми расширенными глазами матери, кислород проникает в лёгкие, и я вновь могу дышать. Её холодная сухая рука касается моей тихим, едва заметным движением, и я позволяю её ладони обхватить мою. Сейчас нам обеим это нужно.***
Крис возвращается домой ближе к вечеру. Он не глядя проходит в комнату, скинув куртку и ботинки в прихожей. Дверь в спальню за ним закрывается с характерным хлопком, что расцениваю как его нежелание кого-либо — меня — видеть. В это время я доедаю салат, оставшийся после ужина, сидя в гостиной на том самом диване, на котором проснулась утром. Мать с Томасом поднялись на второй этаж после того, как мы с Элизой вместе убрали со стола и она вымыла посуду. Книга, лежащая на моём правом колене, внезапно перестаёт интересовать. Возвращение Криса заставляет меня вспомнить о предстоящем разговоре, к которому я всё ещё не готова. Знаю, что медлить нельзя, но оттягивать момент проще, чем войти сейчас в его запертую спальню и всё рассказать. Некоторое время я бесцельно пялюсь на исписанные страницы, придерживая опустевшую тарелку одной рукой, но мысли витают где-то далеко, из-за чего не сразу замечаю присутствие другого человека в комнате. Неожиданный гость вторгается в мою обитель тихими шагами и громким плюханьем на другую сторону дивана. Я дёргаюсь от резкого звука, подскочив на месте из-за вытолкнувшего меня с дивана веса. — Элиот? — произношу я с откровенным удивлением. Парень задорно улыбается, и его серёжка-крестик болтается из стороны в сторону. — Привет, — говорит Флоренси, пока я рассматриваю его широко распахнутыми глазами. Простая тёмно-синяя кофта слегка висит на острых плечах, лицо становится матово-оранжевым в свете лампочек, и серёжка в ухе всё никак не может остановиться, развеваясь будто по ветру. Его зелёные глаза поблескивают золотистым, пока он смотрит на меня с молчаливым ожиданием. — Я звал тебя несколько раз, — говорит парень, приподняв уголок рта в беззлобной ухмылке, и я непроизвольно растягиваю губы в слабой улыбке. — Что ты читаешь? — Да так, -отмахиваюсь, захлопнув книгу и отложив её в сторону. — Как ты вошёл? — Крис оставил дверь открытой, — беспечно отвечает парень. — Мы договорились встретиться. — Что-то случилось? — нахмурившись, спрашиваю я, не поддержав необоснованного веселья Элиота. Внутри зарождается тревожное чувство: дополнительных проблем моя голова не выдержит. — Не беспокойся, — пожимает плечами Флоренси, и только что успокоившаяся сережка дергается вновь. — Расслабься. Ты слишком напряжена. Может, тебе стоит немного выпить? — Вряд ли, — звучит ленивый голос позади ещё до того, как я успеваю ответить. Оборачиваться не нужно, чтобы понять, что это Крис, но всё равно бросаю косой взгляд, надеясь увидеть его хотя бы краем глаза. Мы не виделись весь день, и вчерашний вечер прошел в напряжении, а это наталкивает на определённые выводы, о которых я, впрочем, подумаю позже. — Это не тебе пришлось откачивать её после той вечеринки, — с ноткой злости заявляет Шистад, отчего щурю глаза и вспыхиваю. — Прям уж и откачивать, — язвлю я, на этот раз намеренно не глядя на парня, хотя он и проходит вглубь комнаты, встав напротив дивана. — Не будь таким грубым, — фыркает в ответ Элиот. Теперь они оба насмехаются надо мной. Я громко цокаю в ответ и решаю, что пришло время капитулироваться. — Так что, какие планы на Новый год? — спрашивает Флоренси, обращаясь то ли к Крису, то ли к нам обоим. — Те же, что и были, — вновь опередив меня, отвечает Шистад, и его друг кивает, решив прекратить дальнейшие обсуждения. — Это какие? — не сдержавшись, всё же интересуюсь, уставившись на Криса немигающим взглядом. У нас было немного времени на обсуждения таких вещей, но он мог поделиться своими идеями… Вместо ответа Шистад передёргивает плечом, отмахиваясь от меня, и я тут же вспыхиваю, ощутив, как закипает кровь. Его пренебрежительное отношение кажется обидным, отчего только сильнее раздражаюсь. И в который раз оказывается, что слова — это лишь слова, ничего больше. В Шистаде ни грамма правды. — О, только не говори, что оставишь её дома, — хмыкает Элиот, отчего Крис переводит на него раздражённый взгляд. — Да брось ты! —Не тащи её в это болото. Опять, — злобно произносит парень, хотя его лицо не выражает ничего, кроме недовольства. Я замираю и прищуриваюсь, молчаливо ожидая развязки. Что у них за дела? — Ты даже не спросил её, — будто не замечая настроя друга, произносит Флоренси. — Хочешь пойти? — в этот раз он обращается ко мне, и у меня уходит всего секунда на раздумья. — Хочу. — Ты даже не знаешь, куда, — рычит Крис, и маска безразличия трескается в области рта, из-за чего губы кривятся в странной гримасе. — Неважно, — отвечаю я, сверкнув глазами, и тут же отворачиваюсь, чтобы уйти и пресечь тем самым споры. Последнее, что я слышу, пока спускаюсь по лестнице в комнату, — шипение Криса. В спальне я стягиваю домашние штаны и футболку, затем надеваю джинсы, кремовый свитер с высоким горлом и поправляю пучок, выпустив несколько прядей. Я всё ещё злюсь, поэтому уходит некоторое время на то, чтобы успокоиться и прийти в себя. Пренебрежительное отношение Криса задевает меня, хотя знаю, что он не может быть со мной нежен в присутствии других. И всё же его откровенную грубость нельзя оправдать присутствием посторонних. Тоффи, до этого мирно посапывающий на любимом месте, тут же просыпается, услышав возню. Вскочив, он приветливо машет хвостиком, намекая на прогулку, отчего я невольно улыбаюсь и присаживаюсь на корточки, чтобы погладить щенка. — Тебя очень не хватало в Рождество, — говорю я, проходясь пальцами по вьющейся шерсти, отчего Тоффи удовлетворённо урчит и хвостом то и дело машет из стороны в сторону. Мысли о празднике заставляют сердце сжаться и вспомнить о недавней ссоре с отцом. Он звонил несколько раз, и я успешно игнорировала звонки, хотя в солнечном сплетении всякий раз возникало щемящее чувство сожаления. Я знаю, что должна поговорить и наконец помириться с отцом, потому что, несмотря ни на что, он мой самый близкий человек. Но что-то останавливает меня: то ли неугасающее чувство обиды, то ли стыд за всё сказанное в приступе злости. Ещё больше беспокоит лишь то, что папа поделился с мамой историей моей болезни. Видимо, он не на шутку волнуется, хотя поводов для этого немного. Перед тем как встать, я последний раз треплю мягкую шёрстку Тоффи за ушком, а затем пропускаю его вперёд, выключив свет и закрыв дверь. За несколько секунд он добирается до входной двери и, приняв стойку, поскуливает от нетерпения. Криса и Элиота уже нет в гостиной, но я отказываюсь заглядывать в коридор, чтобы проверить их присутствие в комнате. Вместо этого надеваю куртку и ботинки, цепляю поводок за ошейник Тоффи и открываю дверь. На улице холоднее, чем вчера, но ветра практически нет. Сегодня целый день не шёл снег и дорожки отлично расчищены для ходьбы. Фонарь напротив уже зажёгся, хотя глубокая темнота ещё не опустилась на город. Калитка скрипит, когда мы выходим на тротуар, фонарь освещает тропинку оранжевым тёплым светом. Мимо проносится несколько машин, по другой стороне улицы идёт толпа подростков, весело переговаривающихся и кричащих. Тоффи гавкает на них несколько раз, но я тут же шикаю на него, призывая к спокойствию, на что он недовольно рычит, но быстро замолкает, потащив меня вперёд. Несмотря на низкую температуру, я решаю прогуляться до кофейни: возвращаться домой рано не хочется, так как есть шанс наткнуться на Шистада, а его видеть сейчас я хочу меньше всего, к тому же подкупает возможность перекусить черничным маффином. Мы идём достаточно быстро, чтобы я не успела замерзнуть, но рука, держащая поводок, всё равно немеет, и я поспешно прячу её в карман. Несмотря на поздний час, в кафе практически все столики заняты, а у кассы образовалась небольшая очередь. Занимаю место в конце, всего лишь раз выглянув вперёд, чтобы убедиться, что ждать придётся не слишком долго. Тоффи смиренно садится у моих ног, рассматривая людей вокруг. Фоновая музыка заглушается гулом голосов, разносящихся со всех сторон, в тёплом воздухе витает аромат различный чаёв и кофе. Руки быстро согреваются в помещении, и, когда наконец подходит моя очередь, я уже распахиваю куртку. Знакомый бариста здоровается с легкой полуулыбкой, видимо, узнав меня, и принимает заказ. — Свободных мест нет, но вы подождите: кажется, та парочка собирается уходить, — говорит молодой парень, пробивая чай и черничный маффин к нему. Проследив за взглядом бариста, я вижу, что в дальнем углу, рядом с вешалками, действительно суетятся парень с девушкой. Он помогает ей надеть куртку, затем задвигает стул, пока его спутница роется в сумочке. — Тогда мне лучше поскорее проскользнуть туда, — говорю я, улыбнувшись, на что парень кивает, протянув мне чек. Тоффи нехотя волочится за мной, пока я достаточно быстро пересекаю пространство от кассы до освободившего столика. Плюхнувшись на стул, привязываю поводок к его спинке, а питомец недовольно усаживается под столом. Некоторое время я просто рассматриваю посетителей — скорее от скуки, чем от любопытства — но не заметив ничего интересного, перевожу взгляд на клетчатую скатерть. В вазе посередине стола стоят несколько сухоцветов, и от них исходит приятный осенне-летний аромат. Колокольчик над дверью несколько раз звенит, оповещая о приходе новых покупателей, но в помещении и так полным-полно людей. Я задумываюсь: когда это место стало так популярно? Ещё в сентябре здесь была всего пара-тройка посетителей, а сейчас практически не протолкнуться. Вероятно, дело в холоде. В тёплую погоду чаще берут кофе навынос, а теперь никто не хочет мёрзнуть на улице, когда можно выпить горячий напиток на выходе из кофейни. Через несколько минут я замечаю свой заказ на стойке и, попросив Тоффи сидеть смирно, лавирую между столами за чаем. Горячий стаканчик обжигает пальцы, поэтому спешу вернуться на место, но, как только подхожу к столу, замечаю, что кто-то уже занял свободное место. — О, Ева, — он оборачивается, и я вижу знакомые глаза цвета мутного льда. Немного вьющиеся чёрные волосы немного отросли и теперь падают на высокий лоб. — Я увидел твою собаку и решил, что ты будешь не против, если я присоединюсь. Я молча смотрю на Бодвара. На нём простая чёрная кофта-хинли и джинсы, тёмное пальто висит на спинке стула. Он глядит на меня с весёлым любопытством, но я легко улавливаю в этом взгляде что-то ещё, отчего по коже бегут мурашки. — Мест совсем нет, — добавляет он, улыбнувшись знакомой улыбкой, которая кажется достаточно жуткой для того, чтобы я вздрогнула. Я перевожу взгляд на Тоффи: он всё ещё сидит под столом, безмолвно взирая на незваного гостя. — Ты ведь не против? — уточняет Бодвар, и я бездумно киваю. Страх сжимает горло. Пока занимаю место, не могу произнести ни слова. Мужчина смотрит на меня пристально, но приветливо, а мысли в голове прокручиваются с бешеной скоростью, и чувство, будто эта встреча неслучайна, никак не отпускает рассудок. Совершенно позабыв о чае, небрежно ставлю его на стол, отчего немного жидкости выплёскивается, а на клетчатой скатерти тут же образуется пятно. Ойкнув, я кладу на его место салфетку, чтобы впитать влагу. — Ты какая-то рассеянная сегодня, — замечает Бодвар, сделав глоток из дымящейся кружки. Его непринуждённое поведение нервирует меня. — Что-то случилось? Мнимая участливость мужчины вводит меня в ступор — шестеренки в голове начинают крутиться вдовое быстрее. Ему что-то от меня нужно. — Всё в порядке, — сдавленно пищу я, разглядывая учителя широко распахнутыми глазами. — Ты уверена? — уточняет он. — Может, у тебя проблемы в семье? — Нет, — тут же обрываю я, внутренне вздрогнув, — конечно, нет. Не ожидала увидеть Вас здесь. — Странно. Кажется, мы уже встречались здесь, — возражает Бодвар, вновь пригубив из бумажного стаканчика. — Кофе здесь отличный! — Наверное, — вяло отвечаю я, пока мысленно пытаюсь понять его замысел. Тоффи, сидя под столом, не подает ни звука. Я ощущаю тепло его маленького тела ногой, и от этого становится немного легче. Говорить нет никакого желания, и единственное, чего сейчас хочу, — это поскорее вернуться домой. Но вместе с тем в голове начинает созревать, словно яблоко на дереве, план. Если Бодвар сам пришёл сюда, значит, ему что-то нужно. Так почему бы не выяснить, что именно? Сглатываю скопившуюся во рту жидкость вместе с мерзким ощущением страха, напоминая себе, что мы сидим в людном кафе у всех на виду — он не сможет причинить мне вреда. И хотя это слабо помогает, заставляю себя расслабиться и выдать слабую улыбку, чтобы не вызывать подозрений, хотя он, безусловно, уловил изменения в моём поведении: я и так относилась к нему с настороженностью, а теперь это чувство усилилось в несколько раз. — Так… Как планируете отпраздновать Новый год? — спрашиваю я, глотнув горячего чая, отчего обжигаю язык и непроизвольно кривлю лицо. Маффин одиноко покоится в бумажном пакете: аппетит совершенно пропал. — На самом деле, — улыбнувшись, протягивает Бодвар, — у меня действительно есть небольшой план. Отчасти я даже надеялся, что ты сможешь мне помочь. Язык больно щёлкает по небу. Слабо нахмурившись, я смотрю на мужчину передо мной. Он до сих пор улыбается своей коронной улыбкой, но теперь она не кажется милой, ведь серые глаза смотрят слишком пристально, отчего по спине пробегает неприятный холодок. Теперь каждое действие Бодвара я расцениваю как покушение, и уверенность и даже злость, которую я испытывала, разделяя их с Эмили небольшую тайну, испарились. Раньше, по какой-то причине, я была убеждена, что он не станет вредить ей, и поэтому оказалась такой же наивной, как и подруга. Две наивные девушки и один социопат — отличный сюжет для дешёвого фильма ужасов. — Чем именно? — уточняю я, прежде чем прикусить щёку с внутренней стороны. Рука начинает заметно дрожать, и я мгновенно прячу её под стол; Тоффи нервно дёргается у моей ноги. — Хотелось бы устроить нечто особенное… Для моей девушки. Я издаю странный, сдавленный звук, и ощущение такое, будто из лёгких выкачали весь воздух. — Вы уверены, что она свободна в этот день? — спрашиваю я, а внутри всё холодеет, будто органы поместили в морозильную камеру. Мне хочется вцепиться в Бодвара и наконец спросить, зачем он играет в эту игру, что ему нужно от Эмили и меня. Этот изощрённый план, по которому он действует, давно перестал быть смешным. — Я точно знаю, — заверяет он, скользнув холодным взглядом по моему лицу. На его губах расползается странный полуоскал, отчего черты лица искажаются, и он выглядит еще более жутко. — Надеюсь, ты понимаешь, что не стоит портить такой сюрприз и говорить кому-то. Он угрожает мне? Я медленно моргаю, пытаясь привести мысли и чувства в порядок, но вместо этого поддаюсь подступившей панике. Глаза непроизвольно расширяются, и я затихаю, будто жертва, случайно увидевшая охотника краем глаза. — Конечно. Бодвар удовлетворённо кивает и откидывается на спинку деревянного стула. Тот издаёт жалобный скрип под тяжестью мужского тела; такой же звук вылетел из моего рта около минуты назад. — Что за сюрприз? — всё же спрашиваю я, потратив несколько секунд на то, чтобы совладать с голосом. — Ничего особенного, — беспечно пожимает плечами учитель. — Небольшой ужин в романтической обстановке. — И вы хотите, чтобы я помогла выбрать ресторан? — уточняю я, делая несколько отчаянных глотков всё ещё горячего чая, чтобы хоть как-то успокоить расшатанные до предела нервы. — О, нет, — издаёт смешок Бодвар, — ужин будет в моей квартире. Меня будто окатывают несколькими литрами ледяной воды, потому что я вздрагиваю с такой интенсивностью, что чай вновь разливается на скатерть. Бодвар услужливо протягивает мне ещё одну салфетку, откровенно насмехаясь. — Я хочу, чтобы ты обеспечила нам небольшое прикрытие. Это ведь несложно, правда? Он выжидающе смотрит на меня, пока кровь пульсирует где-то в моих висках. Страх бурлит и поднимается по глотке мерзкой волной. Вместо ответа я просто киваю, не уверенная в способности говорить. — Хорошо. Мы же не хотим, чтобы кто-то пострадал, если вся эта небольшая история выйдет наружу. После этих слов он одним движением сминает бумажный стаканчик и поднимается, подцепив пальто правой рукой. — Извини за беспорядок — совершенно нет времени выбросить.***
Время до Нового года проходит как в тумане. Оставшиеся два дня я чувствую себя настолько напуганной, что не могу провести ночь, не просыпаясь каждые два часа: сотня мыслей терзает рассудок, а решение никак не находится. Это только усиливает внутреннюю тревогу, паника по кусочку отрывает от моего тела, и чего-то не хватает то тут, то там. Тревожность медленно превращается в нормальное состояние, поэтому, проснувшись утром тридцать первого декабря, я почти не удивляюсь, когда вода расплёскивается из стакана на пути к пересохшим губам. В этот день желудок с самого утра категорически отказывается переваривать еду, каждый раз во рту возникает кислый привкус рвоты, когда на языке оказывается что-то съестное. Меня трясёт, свет кажется то слишком ярким, то слишком тусклым, а вода — чересчур холодной или горячей. Прийти в себя не помогает и тот факт, что Элиза теперь более тщательно наблюдает за мной. Её внимание только сильнее нервирует, и я начинаю раздражаться всякий раз, когда оказываюсь с ней в одной комнате. Мы не говорили с того момента, когда она расплакалась за барной стойкой на моих глазах, но было принято молчаливое решение не упоминать этот случай, чтобы никого не ставить в неловкое положение. Между нами висит напряжённая пауза, растягиваемая словно жвачка во рту. Один раз меня настолько выводит её настороженно-внимательный взгляд, что я практически бросаю тарелку с так и не тронутым стейком в раковину, но в последнюю секунду всё же сдерживаю себя и просто отодвигаю еду, удалившись в спальню. Повышенная тревожность сказывается и на том, что я категорически не могу находиться в тишине: повсюду мерещится странный шорох и звуки приближающихся шагов. Я знаю: это всего лишь паранойя, но в рациональное всегда поверить сложнее всего. Я мучаюсь двое суток, но тридцать первого числа всё равно не находится никакой подходящей идеи для выхода из положения. Ни Эмили, ни кто-либо ещё не знает о нашем разговоре с Бодваром, что не добавляет мне очков. Поделиться с кем-то было бы проще всего: одна голова хорошо, а две — ещё лучше. Но Эмили я точно не могу сказать, пока не придумаю хотя бы жалкое подобие плана, иначе она впадёт в ещё большую панику. Элиот отпадает по всем пунктам, вследствие чего остается лишь Шистад. Напряжённые отношения с ним в какой-то степени достигают возможного апогея: я почти намеренно не задерживаюсь в одной комнате с ним, а Крис откровенно избегает «случайных» столкновений. И всё же он лучший вариант. Возможно, единственный. Поэтому между чисткой зубов и умыванием лица я решаю, что пришло время поделиться с кем-то этой ужасающей правдой. Как только эта мысль твёрдо укореняется в сознании, становится чуточку легче, но не достаточно, чтобы руки перестали трястись. Покончив с утренними процедурами, я иду на кухню, чтобы впихнуть в себя хоть что-то: двухдневное голодание отдаёт болью в области живота. Тело не подвластно мне, пока я пытаюсь управиться с плитой, чтобы приготовить незатейливый завтрак из тоста и чая. Из-за дрожащих рук несколько капель кипятка попадают на тыльную сторону ладони, отчего шиплю, проклиная собственное тело. «Апельсиновый рай» — как и всегда — пахнет потрясающе, но, попав в рот, приобретает привкус прокисшего молока. Я с сожалением отодвигаю дымящуюся кружку. — У тебя опять нет аппетита? Голос за спиной заставляет вздрогнуть от неожиданности, и сердце делает лихой кульбит, больно ударившись в грудной клетке. — Всё в порядке, — сдержанно говорю я, взирая на Элизу исподлобья. На ней белый пушистый халат и домашние тапочки, светлые волосы собраны в пучок, и она выглядит немного сонной. Сейчас почти восемь утра. — Ты не ешь уже пару дней, — замечает женщина, проходя к чайнику. Её ранний подъём не радует: я подумала, что если встану раньше, то смогу не столкнуться с ней на кухне. Я угрюмо ковыряю хрустящую корочку тоста: сказать в оправдание мне нечего. — Ты нехорошо себя чувствуешь? — спрашивает Элиза, скользнув по моему лицу серыми глазами. Должно быть, со стороны я выгляжу уставшей: плохой сон и отсутствие еды должны были сказаться на состоянии кожи. — Я же сказала, — с нажимом произношу я в надежде, что этого будет достаточно для прекращения разговора, — что всё в порядке. — Тогда ешь, — давит мать, уставившись на меня. Её поджатые губы свидетельствуют о нарастающем недовольстве, но она всё ещё умело подавляет вспышки раздражения. — Я не голодна, — упрямо отвечаю я. Один край тоста превращается в месиво из крошек, но я почти не чувствую сожаления по этому поводу. — Ты ничего не ешь! — гнёт свою линию Элиза, и её тон приобретает строгие нотки. Я вновь молчу — на это заявление мне тоже нечего ответить — и отчасти надеюсь, что откровенное игнорирование отобьет у неё всё желание говорить, но Элиза отличается настойчивостью. — Ева, — раздражённо и немного устало вздыхает она, — просто пойди мне навстречу и съешь этот чёртов тост. Она повышает голос, и я передёргиваю плечами, ощутив раздражающий зуд на кончиках пальцев. Где-то на периферии возникает вопрос: каким будет следующим её шаг? Вероятно, таблетки или клиника. Но ни тот, ни другой вариант меня не устраивает, и я пододвигаю ближе тарелку с раскрошенным тостом. На вкус он как плесень, сухая корочка скрипит на зубах, словно песок. Я жую быстро — размокший хлеб отвратительно прилипает к нёбу — и проглатываю, стремясь закончить эту пытку. Чтобы смочить горло, делаю несколько глотков «Апельсинового рая». Тёплая жидкость стекает по глотке со вкусом рвоты. Элиза пристально наблюдает за моими действиями, удобно устроившись у раковины. Желудок приветственно урчит, когда пережёванная еда движется по пищеводу: я чертовски голодна. — Вот и отлично, — кивает женщина, как только на тарелке остаются крошки. Меня мутит от привкуса еды, но вместе с тем желудок сводит от голода. Эта адская смесь раздражает, но ничего поделать, увы, не могу. Сейчас хотя бы на долю процента жажда утолена, и я могу вернуться к утренним мыслям о неизбежном. Поднявшись со стула, перемещаюсь в гостиную; достаточно далеко от матери и достаточно близко, чтобы не сидеть в тишине. На краю стола приветственно открыта книга, которую я вчера читала в попытке отвлечься, но ничего не вышло. Я беру её одной рукой и на пошатывающихся ногах сажусь на диван. Книга послужит отличным оправданием для того, чтобы не говорить с матерью. Первое время разглядываю страницы, пытаясь разобрать буквы, но перед глазами всё плывет, строчки сливаются в сплошное месиво. Мысли хаотично парят в сознании, сталкиваясь друг с другом, отчего в висках начинает пульсировать, и я принимаю наиболее разумное решение: нужно сосредоточиться на предстоящих событиях. И поскольку я собираюсь посвятить Шистада, становится немного легче дышать, хотя потенциальный разговор вызывает ещё один приступ паники. Сквозь призму мыслей слышу шаги на лестнице. Это Томас спускается на кухню. Пройдя в комнату, он негромко здоровается с Элизой, затем наступает недолгая тишина, а потом возобновляется разговор. Разобрать слов практически невозможно: то ли они говорят слишком тихо, то ли слишком громко шумит в ушах. Стрелка часов перевалила за половину девятого. Я откладываю книгу и недолго пялюсь в стену передо мной. Комната больше напоминает холл больницы: холодные, стерильные оттенки напоминают о тех разах, когда я приходила лечить зубы или проверять зрение. Как ни странно, такие слова не ассоциируются с ужасающими приемами у психиатров и психотерапевтов: они всегда создают атмосферу уюта, чтобы притупить бдительность пациента, вызвать доверие. Кабинеты таких врачей обычно выполнены в мягких персиковых тонах, через огромные окна падают косые лучи света, и, заходя внутрь, ты думаешь, что с тобой совершенно точно не может случиться ничего плохо. Диван всегда мягкий, а на стеклянной столешнице стоит прозрачный стакан негазированной воды. А затем начинаются исследования. Ты попадаешь в лабораторию, где всё пищит и мигает, где белые, выкрашенные стулья оказываются жёсткими, а к голове обязательно подсоединяют проводки. Даже на интуитивном уровне ты чувствуешь, как ток проходит через головной мозг, хотя на деле это едва ощутимо. Вероятно, это величайший обман в мире.***
Через некоторое время я слышу тяжёлые шаги по лестнице, шум воды в раковине и негромкий звук сталкивающейся посуды. А затем всё затихает: мама с Томасом ушли. Крис ещё спит, а я трачу драгоценное время на нерешительность. Вероятно, мне стоит пойти к Шистаду, как только он проснётся. Или лучше подождать, пока он покурит и примет душ? Время утекает как песок сквозь пальцы, и от этого факта меня вновь начинает мутить. Чувство тошноты подстрекает покончить с этим как можно быстрее и принять меры. Крис просыпается только к половине одиннадцатого, а я к этому моменту успеваю сгрызть ногти на левой руке и несколько раз искусать губы до крови. Книга давно забыта на краю дивана; в какой-то момент я спихиваю её ногой, и та с глухим стуком падает на мягкий ворс ковра. Услышав шум открывающейся двери, я вздрагиваю, но почти сразу понимаю, что это Шистад выходит в коридор. Тревожность уступает место решительности, и я понимаю, что больше не могу тянуть время, рискую безопасностью Эмили. Подскочив с дивана, я иду в коридор и застаю Криса в проходе в ванную комнату. На нём простые пижамные штаны и кофта с длинными рукавами, волосы в послесонном беспорядке. Похоже, он не проснулся до конца, потому что не сразу реагирует на мой негромкий зов. — Крис! — более настойчиво говорю я, замерев на некотором расстоянии от него. — Что? — наконец отвечает он, повернувшись полубоком так, что теперь вижу глубокую тень под его правым глазом и сухие, потрескавшиеся губы. — Нам нужно поговорить, — набрав в грудь больше воздуха, произношу я, не давая себе шанса передумать. Крис, возможно, нарочно медлит с ответом, потому что мне кажется, что проходит целая вечность, прежде чем он снова открывает рот. — Что, прямо сейчас? — сделав неопределённый жест рукой в сторону ванны, спрашивает он, но всё же полностью поворачивается ко мне лицом. Он выглядит уставшим и помятым, будто не спал несколько дней. В цвете ламп я вижу, что его глаза красные то ли из-за недосыпа, то ли из-за лопнувшего от давления капилляра. По правде, Шистад выглядит достаточно жутко, и я невольно передёргиваю плечом, разглядывая его вблизи. — Да, прямо сейчас, — настаиваю я, проглотив комок, застрявший в горле от нездорового вида Криса. — Пожалуйста, — добавляю, вновь прикусив истерзанную нижнюю губу. — Ладно, — с тяжёлым выдохом соглашается он, — дай мне пять минут. Я киваю, решив, что промедление в пять минут всё равно не изменит ситуации. Крис исчезает за дверью в ванную, а я проскальзываю в его комнату. Там мы сможем поговорить без лишних глаз. В спальне Шистада царит ещё больший беспорядок, чем был до этого: я переступаю гору из грязных вещей на пути к не расправленной кровати. В комнате темно, лишь слабый оранжевый свет торшера освещает небольшое пространство комнаты. Мне хочется открыть жалюзи и впустить свет, но лишь сажусь на угол кровати, пытаясь побороть внутреннюю дрожь, сковывающую желудок спазмом. Прежде чем я успеваю обдумать собственные слова, Крис входит в спальню. Он не выглядит посвежевшим, и, всмотревшись в его лицо, замечаю капли то ли пота, то ли воды. Стиснув челюсти, он проходит к шкафу, и, повернувшись ко мне спиной, стягивает пижамную кофту, заменив её на толстовку. — В чём дело? — спрашивает он, так и не обернувшись. Откровенное раздражение в его голосе вызывает ещё большую неуверенность. — Крис, — зову я слабым голосом. Не могу говорить с его спиной. — Рассказывай, — жёстко произносит он, пока переодевает штаны. — Это насчёт Бодвара, — выдавливаю я, обхватив себя руками, чтобы хоть как-то остановить неконтролируемо подрагивающие руки. — Ева, твою мать! — он резко оборачивается, и его глаза, злобно сверкающие, встречаются с моими. — Только не говори, что связалась с ним, потому что сейчас я могу тебя задушить. Я смотрю на него, виновато закусив губу. Чтобы продолжить говорить, мне требуется время и немного больше воздуха. — Не я, — сдавленно пищу под тяжёлым, прожигающим взглядом Шистада. — Эмили. — Что значит Эмили? — переспрашивает Крис. Его голос в этот момент больше напоминает шипение змеи, но я заставляю себя не отводить взгляда. Пути назад всё равно нет. — Она встречается с ним, — признаюсь я, пристально наблюдая за парнем. Его верхняя губа подрагивает. — И как давно? — Пару месяцев, — уклончиво отвечаю я, прикусив щёку с внутренней стороны. На языке появляется неприятный металлический привкус крови, но я сглатываю вязкую слюну в попытке хоть как-то совладать с собственным голосом. — То есть, когда я сказал, чтобы ты не связывалась с Бодваром, ты не думала, что это касается и Эмили? — спрашивает парень. Его грудная клетка вздымается в яростном дыхании, а слова выходят сквозь сжатые зубы со свистящим звуком. Я некоторое время молчу, не зная, что именно должна ответить, и одновременно с этим даю время Крису, чтобы обдумать происходящее, но он так зол, что лишь с силой хлопает дверцей шкафа, отчего на секунду кажется, будто та слетит с петель. — Элиот знает? — спрашивает Шистад, сверкнув глазами. В тени он кажется ещё более жутким, почти болезненно разъярённым, но я стараюсь откопать в себе остатки храбрости, чтобы довести дело до конца. — Нет, конечно, нет, — я отрицательно качаю головой. — Не говори ему. — Что? — усмехнувшись, выплёвывает Крис. — Думаешь, я буду хранить ваши блядские секретики? Ты даже не знаешь, во что вы ввязались. И если бы ты не сидела сейчас передо мной, то я подумал бы, что у тебя совсем головы нет. Ева, блять! Я ведь предупреждал тебя! — он кричит, и его руки неконтролируемо трясутся, а я всё это время могу лишь думать о том, чтобы ни мать, ни Томас наверху ничего из этого не услышали. — …Чем ты думала, мать твою? Он продолжает рычать, вызывая во мне новый приступ паники, но я подавляю его, абстрагировавшись на мгновение от праведного гнева Шистада. Через некоторое время Крис замолкает, но это молчание напоминает затишье перед бурей. Взглянув на него, вижу, как мечутся его глаза. Шестерёнки в голове парня крутятся с удвоенной скоростью в попытке докопаться до истины. — Вопрос в другом, — опасно спокойным голосом наконец говорит Крис. — Почему ты решила рассказать всё сейчас? Я смотрю на него исподлобья, терзая внутреннюю сторону щеки. Мне нужно время, чтобы сформулировать мысль в нужные слова. Крис глядит выжидающе-настороженно, его карие глаза потемнели, а покрасневшие белки будто пульсируют. В этот момент он похож на дикое животное, способное растерзать меня в клочья, и я откровенно радуюсь, что нас разделяет расстояние в несколько шагов. — Он собирается запереться с ней в квартире, — выдыхаю я, почувствовав, что большего не могу сказать под испытывающим взором парня, но этих слов для Шистада достаточно. Он мгновенно улавливает суть. — Когда? — Сегодня. Сегодня вечером.