***
Темнота. Вокруг темно, потому что ночь или выключили свет? Возможно, это побочный эффект героина, и теперь я ослеп. В любом случае темнота динамическая: что-то вибрирует в воздухе, будто жужжит пчела или работает кондиционер на полной мощности. Сквозь подрагивающее молчание через мгновение начинает доносится звук: это равномерный механический писк, напоминающий индикатор на холодильнике, когда забываешь закрыть дверцу. Воспалённое сознание работает вяло, но в эту секунду я осознаю, что вокруг темно, потому что у меня закрыты глаза. Веки тяжёлые, будто налиты свинцом, а ресницы приклеены к скуле. Мозг посылает сигналы к зрительному нерву, и это действие отдаётся стреляющей болью в затылке. Ладно, не так уж и важно видеть, что происходит, пока я могу прислушаться. Я напрягаю слух, но, кроме раздражающего писка в непосредственной близости от моего лица, ничто не издаёт звука. Может, сознание блокирует разговоры, может, я в изолированном пространстве, где главенствует тишина, исключая механизированные звуки аппарата. В любом случае слух подводит и оказывается бесполезным. Хорошо, я могу попытаться узнать, что происходит, на ощупь. Я могу коснуться пальцем предметов и понять. Мозг посылает сигналы в правую руку, та, что рабочая. Пальцы будто онемели, замёрзли и превратились в лед. Я пытаюсь двинуть кистью, чтобы сместить ладонь, но и это не срабатывает — рука остаётся неподвижной. Но ещё рано сдаваться: у меня же, чёрт возьми, две руки. Я напрягаю сознание, но пока не опускаюсь до мольбы. Немного контроля над собственным разумом, и всё получится. Кровь резко приливает к пальцам, и на мгновение кажется, будто кружится голова, но глаза по-прежнему закрыты, и я лежу на месте, как и левая рука. К чёрту это. Верхняя часть тела парализована, и поэтому я не могу сдвинуться хотя бы на сантиметр, но будь я проклят, если отказали ноги. Шевелить сразу обеими опасно: во-первых, энергии на это может не хватить, во-вторых, я сразу окажусь в безвыходном положении. Итак, сначала правая, затем — левая. Всё как и с руками: импульс протекает по всему телу, но его не оказывается достаточно даже для того, чтобы дёрнуть мизинцем. Вероятно, теперь я имею полное право впасть в панику. Моё тело ощущается как мешок бесполезных опилок, который не сдвинуть с места. Мне нужно найти выход из ситуации, но в голове начинает болезненно пульсировать, кровь шумит в ушах, в висках оглушающе стучит пульс. Во рту пересыхает, и я даже не могу пошевелить языком, чтобы помочь выделиться слюне. Внезапно писк усиливается, становится громче и чаще; он давит на барабанные перепонки, полностью заполняя голову, создаёт ощущение, будто черепная коробка лопнет. Я зажмуриваюсь — по крайней мере думаю, что зажмуриваюсь, — напряженный мозг работает с бешеной активностью, и создаётся ощущение, что можно услышать, как крутятся шестерёнки в голове. Мне необходимо создать хотя бы иллюзию контроля, чтобы не сойти с ума, а для этого нужно вспомнить хоть что-то. Помимо очевидных фактов. Я расслабляю сознание и отправляюсь в глубины собственного разума, где запрятаны воспоминания о произошедшем. Первоначально меня встречает белый фон, и через секунду появляются яркие вспышки, которые перерастают в неподвижные фотографии, а затем — в короткие видео. Первое, что получается различить и определить, — это лай собаки. Я отчётливо слышу громкий голос пса, раздающийся где-то в непосредственной близи от меня, но не возле. Через мгновение к лаю добавляется звук скребущих лап, противный скрежет когтей о дерево. Я поднимаю глаза и пытаюсь отыскать источник звука: он прямо за стеной. За дверью. Точно, я в ванной. Опустив взгляд, рассматриваю собственные руки: они опущены в раковину, в области левого предплечья торчит пустой шприц. Я выдёргиваю его, и из раны вытекает тонкая струя крови. К лаю и скрежету добавляется шум воды; она хлещет из крана в раковину, отчего мои ладони мокрые, а кожа на пальцах сморщилась. Отбросив шприц, я набираю воды в ладони и умываюсь, чтобы прийти в себя. Ледяная лужа, в которую опускаю лицо, вызывает мурашки по телу. Я снова моргаю несколько раз и оглядываюсь: это ванная в доме Элизы. Осознание того, что ситуация произошла в действительности, ударяет прямо по затылку, но это не всё воспоминание. Но это не вся история, и я знаю, что произойдёт дальше. Становится почти физически больно от этого знания, хотя, возможно, у меня просто припадок. — Крис? — произносит голос с другой стороны, и в нём безошибочно угадывается интонация Евы. Мне хочется крикнуть, чтобы она убиралась прочь, но вместо этого закрываю глаза и глубоко втягиваю воздух. Руки всё ещё немного дрожат после недавно принятой дозы, и тело болезненно реагирует на движение. — Крис, ты там? — вновь зовёт Мун; в её тоне слышу опасение и испуг. На секунду появляется желание распахнуть и дверь и впустить её. Это было бы так просто. Прижаться к её телу и позволить себе почувствовать жизнь, признать собственную слабость и сдаться всем чертям, что разъедают не только сознание, но и тело день ото дня. Но впустить её означает сознаться в том, что я окончательно потерял контроль. Показать собственное бессилие перед химией и неспособность справиться с зависимостью. Если Ева увидит это, то я больше не смогу обманывать себя и тогда мир окажется разрушен, он превратится в труху, а я разлечусь пеплом по ветру. Поэтому вместо того, чтобы открыть дверь, я рычу: — Уходи. В ответ слышится настойчивый стук в дверь, он примешивается к уже существующей какофонии звуков. Возможно, это лишь моё сознание создаёт иллюзию происходящего, но её отчаянный голос заставляет поверить, что нет, такова реальность. — Крис, открой, пожалуйста, — теперь, когда она убедилась, что это я, её тон приобретает нотки мольбы, отчего что-то сжимается в районе солнечного сплетения. Я зажмуриваюсь и прислушиваюсь к ритму собственного сердца. Оно бьётся с такой силой, что ощущается боль в ребрах. Я сжимаю раковину, но она выскальзывает из-за расплескавшейся воды. Мне необходимо сосредоточиться на шуме в голове, но вместо этого на передний план выходит жалобный крик Евы, барабанящей в чертову дверь. — Крис, открой! — просит она. Её слышно даже сквозь непрекращающийся лай Тоффи. Кровь шумит в висках, и от какофонии начинает пульсировать вена на лбу, наполняющих комнату звуков становится слишком много, терпеть это нет сил. Дверь открывается, и я, как в замедленной съёмке, осознаю, что сам отпираю её. Передо мной всего в нескольких сантиметрах оказывается Ева: её лицо вспотело и покраснело, рыжие волосы прилипли к влажной коже. Испуганные огромные глаза девушки поднимаются, устанавливая зрительный контакт, но я тут же отвожу взгляд. На ней зимняя куртка и сапоги, снег на которых растаял, и теперь вокруг образовалась небольшая грязная лужа. — Отойди от двери, — произношу я спокойным голосом, хотя совершенно не чувствую себя таким. При виде Мун всё внутри меня болезненно сжимается, в грудине щемит. — Крис, — она выдыхает моё имя, её глаза ошарашенно бегают по моему телу, задерживаются на руках; я вижу отблески страха в её яркой радужке. Опустив взгляд на собственные предплечья, я вижу свернувшиеся раны в виде небольших воспалений, синие вены чётко выделяются под натянутой бледной кожей. Всё становится более чем очевидно, поэтому сжимаю челюсти и шиплю: — Отойди, нахрен, от двери. — Ты обещал… — шепчет она. Её голос дрожит: видимо, она борется с новым приступом истерики. Чёрт. — Я соврал, — отвечаю я вместо того, чтобы обнять её и стереть это выражение панического страха с её лица. — Ты обещал, что больше не сделаешь этого! — Ева практически неосознанно повышает голос. — Мы можем справиться с этим вместе. Я усмехаюсь в ответ на е е наивность, но это лишь напускное: внутри всё болит, будто ткани рвутся и кровь вытекает из вены, омывая пульсирующие органы. — Я люблю тебя, — в отчаянии выпаливает Мун; она словно даёт мне оплеуху. Весь мир останавливается, и в голове пульсирует лишь эта фраза, которая означает всё и ничего одновременно. Это просто не может быть правдой. — Разве этого недостаточно? — шепчет она, подняв на меня заплаканные глаза. Я рассматриваю её несколько мучительных мгновений, мозг будто отключается на это время, потому что внутри растёт пустота, бездна, расширяющаяся в геометрической прогрессии. Она не может любить меня. Просто нет. — Этого никогда не было достаточно, — отвечаю я, глядя ей прямо в глаза. А затем становится темно.***
Тридцать первое декабря. Это был простой план. На словах. Всё, что было необходимо, — это лишь собрать волю в кулак и пораскинуть мозгами. Запустить мыслительный процесс и продумать детали, чтобы быть уверенным в происходящем. В моей голове всё выглядело чёткой, продуманной комбинацией, но на деле оказалось, что проще сесть и не усугублять ситуацию. Первым пунктом в плане по спасению задницы Эмили Флоренси стоял тот факт, что она не должна ничего знать, чтобы не выдать себя. Для этого Ева должна была убедиться, что Флоренси чётко следует инструкциям, которые оставил Бодвар. Наверное, первый пункт был самым простым, по крайней мере для меня. Второе место во всем плане занимал Элиот: он тоже не должен был ничего знать. По многим причинам. И это оказалось исполнить так же просто, как заварить чай в темноте. Вроде бы ты уверен, что это просто, но непременно разольёшь кипяток на руку. Возможно, именно тогда всё пошло наперекосяк, а может ещё раньше. Сейчас сложно сказать, но второй пункт плана был провален, когда Флоренси заявился ко мне домой. Это испортило легенду, но не стало действительно катастрофой. По крайней мере Еве хватило ума не расспрашивать обо мне. Третий пункт плана держался полностью на мне и предсказуемости Бодвара. Всё зависело от меня и того факта, что этот ублюдок так и не сменил место жительства. Для того, чтобы выяснить, находится ли квартира Бодвара на том же месте, необходимо было провести несколько часов на морозе. Зная его, я заранее надел более тёплые вещи, прекрасно осознавая, что сидеть в машине под окном человека, за которым ты по сути следишь, не лучшая идея. Проведя несколько часов у подъезда, я всё же убедился в том, что этот маньяк — тот ещё придурок. А отсюда следовало, что можно перейти и к четвёртому пункту. Возможно, именно на четвёртом пункте вся затея пошла не просто мелкими трещинами, а огромными дырами, потому что внезапно оказалось, что с собой у меня лишь находящаяся на грани смерти пачка сигарет. В ней оставалось всего три сигареты, и абсолютно ничего не было припрятано в машине. Как я мог такое допустить, остаётся загадкой, хотя, вероятно, это лишь оплошность, которую я упустил из вида. Три несчастные сигареты оказались выкурены по дороге домой, но даже ударная доза никотина не смогла бы снять тремор, охвативший руки и постепенно заползающий на ноги. Приходилось сжимать челюсти и игнорировать обильное потоотделение. И хотя я мог обмануть Еву, сказав, что всё в порядке, я точно знал, что время обмануть не получится. Оно шло, когда я зашёл в дом, шло, когда Томас пытался показать свой авторитет, шло, пока я лежал в полубессознательном состоянии в комнате, пытаясь как можно скорее прийти в себя, шло, когда я ехал на другой конец города, чтобы схватить Бодвара за яйца. Уже тогда, сидя в машине, я знал, что опоздаю, я знал это наверняка, но практически ничего не мог сделать. План полетел ко всем чертям, но я не мог бросить всё, окончательно потерять контроль. Поэтому теперь, когда я смотрю на дрожащую Эмили, отскочившую в угол комнаты, утопающей во мраке, мне хочется сказать, что всё под контролем. Она похожа на Бэмби, маленькая лань с огромными глазами, в которых плещется испуг. Она напоминает мне о том, что нужно взять себя в руки и успокоить бешеное дыхание. Поэтому я стискиваю челюсти и присаживаюсь на карточки. — Ты знаешь, что тебе это даром не пройдет, — хрипит Бодвар, перекатившись на спину, пока я борюсь с желанием ударить его носком ботинка в челюсть. Его истерзанный вид заставляет меня удовлетворённо хмыкнуть. — Это ведь не первый раз, когда мы сталкиваемся, — вкрадчиво произношу я, рассматривая помятое лицо мужчины в свете, льющемся из окна. — И ты, очевидно, знал, что когда-нибудь тебе всё же придется заплатить. Мои слова отвратительно напоминают речь Бэтмена, но злорадство так и рвётся наружу. Эмили тихо всхлипывает в углу, и я вспоминаю об её присутствии — пора заканчивать с этим. — В этот раз ты замахнулся слишком высоко, — понизив голос, говорю я, — но думаю, ты усвоил и этот урок. — Ты просто мелкий наркоман, — выплёвывает Бодвар, хотя ответа и вовсе не требуется, — никто не поверит тебе. В твоей крови героина больше, чем лейкоцитов, поэтому лучше подумай, что скажешь на суде. — Наверное, нам обоим нужно об этом подумать, — пожимаю плечами и встаю. Тихие всхлипы Эмили не прекращаются, и я несколько минут размышляю о том, как лучше к ней подступиться. На ней нет ни свитера, ни футболки, рукой она прижимает к себе расстегнутый лифчик, поэтому не могу с точностью определить, дрожит она от холода или страха. Она поднимает на меня огромные глаза, ожидая действий, поэтому делаю шаг в сторону и поднимаю руки в успокаивающем жесте. — Иди сюда, Эмили, — говорю я, стараясь звучать спокойно и убедительно. Её лёгкие кудри разметались по лицу и прилипли к коже от влаги из-за слёз, поэтому не могу сказать, какую реакцию вызывают мои слова. — Иди сюда. Я приехал, чтобы помочь, — убеждаю, делая небольшой шаг навстречу. Флоренси, словно загнанный зверёк, сжимается, но не отводит взгляд. — Откуда ты знал? — спрашивает она дрожащим голосом. — Ева. Ева сказала мне, — честно отвечаю я, надеясь вызвать её доверие. — Чёртова сука, — шипит Бодвар на полу, но тем не менее не предпринимает попыток подняться. Эмили кивает, и я вновь протягиваю руку, но не касаюсь её. Её голова, словно голова болванчика, болтается вверх-вниз, но затем она всё же делает шаг навстречу. Я снимаю себя куртку и укутываю её одним движением: собирать её одежду по квартире нет ни времени, ни желания. Флоренси никак не реагирует на этот жест, лишь продолжает придерживать лифчик рукой; возможно, сломана застёжка. — Эмили, — зовёт Бодвар, — если сделаешь ещё хоть шаг, всё кончено. Я борюсь с желанием засмеяться. — Ты, блять, издеваешься, — всё же не выдерживаю я. Эмили лишь тупит взор и ступает за порог. — Не смей никогда больше подходить к ней, — говорю я, прежде чем уйти. — Посмотрим, — парирует Бодвар, но меня это уже мало заботит.***
— Включить музыку? — спрашиваю я, когда вы выезжаем на главную дорогу. Время вот-вот приблизится к двенадцати. В это мгновение я стараюсь не думать о том, что всё-таки не успел, что Элиот звонил уже сотню раз, что Ева волнуется. Лишь крепче сжимаю руль и устремляю взгляд на дорогу. Вокруг мелькают фонари, освещая путь и бросая косые лучи внутрь салона. Боковым зрением наблюдаю за Эмили: она всё ещё дрожит. Её руки сжимают куртку, губы слегка приоткрыты в лёгком дыхании, но эта неприкрытая паника в глазах заставляет меня говорить, создавать шум, чтобы не оставлять её наедине со своими мыслями. — Нет, — отвечает она. Я не подаю никаких знаков в ответ, лишь даю себе внутреннюю установку довезти её до дома как можно быстрее: там Эмили почувствует себя в безопасности. Телефон вновь издаёт отчаянное жужжание в кармане, но я умело делаю вид, что не замечаю настойчивой вибрации. — Это Элиот? — спрашивает Флоренси, повернув голову в мою сторону и взглядом указывая на карман. — Вероятно, — обманчиво спокойно говорю я, хотя на деле всё еще зол на Бодвара, на себя, на Эмили, на Еву, на весь мир. — Он знает? — её вопрос звучит с таким оттенком страха, что я невольно отвлекаюсь и смотрю в её лицо, на котором остались следы от высохших слёз. Флоренси кажется бледной даже в свете оранжевых фонарей магистрали, и я невольно задумываюсь о том, что Бодвар мог её чем-нибудь накормить. — Пока нет, — честно отвечаю, и мы оба понимаем, что это ненадолго. — Он что-нибудь давал тебе? Таблетки? Порошок? Глаза Флоренси испуганно расширяются, хотя казалось, что больше некуда. — Нет, ничего, — лепечет она, закусив тонкую губу. Я просто киваю и отворачиваюсь. Нужно отвезти её домой.***
Назойливый писк вытягивает из бездны небытия. Непонятно, прихожу я в себя или это просто очередная иллюзия повреждённого головного мозга. Равномерный писк в этот раз раздражает не так сильно, как в первый, поэтому я решаю прислушаться, чтобы определить, что может издавать такой звук. Я плотнее сжимаю веки — по крайней мере, хочу это сделать — и сосредотачиваю всё внимание на механическом тиканье, повторяющимся с одинаковой частотой. Оно не кажется знакомым, но я всё равно напрягаю слух. — Показатели в норме, — произносит голос откуда-то издалека. Слова слышатся будто через сквозь толщу воды, поэтому я даже не могу определить, женский это голос или мужской. Отбросив размышления, я стараюсь прислушаться — времени подумать у меня, видимо, предостаточно. — …Кома? Не совсем… Такое бывает… — всё сливается в одно предложение, хотя очевидно, что говорящих несколько. — Через несколько часов… Если сделать переливание… Затем произносится ещё несколько невнятных фраз, которые в основном состоят из звуков и никак не складываются в слова. Я расслабляю отдел мозга, отвечающий за слух, и пускаюсь в размышления о коме и переливаниях. Неясно, говорили обо мне или нет, но из всего можно сделать вывод, что я нахожусь в больничной палате либо в машине скорой помощи. Соответственно, писк — это аппарат, отображающий кардиограмму и удары сердца. Итак, я нахожусь где-то в больнице или по пути сюда. Что случилось перед этим?***
Первое января. Когда я подъезжаю к дому Флоренси, время уже перевалило за полночь. Я стараюсь не думать о том, что хотел бы поцеловать Мун ровно в двенадцать часов, и сосредотачиваюсь на том, чтобы доставить Эмили до комнаты. В окнах не горит свет: родители Эмили празднуют Новый год у сестры её матери, — местонахождение Элиота мне неизвестно. Мы вместе проходим к порогу по скрипящему снегу, затем Эмили достаёт ключ из-под коврика и открывает дверь. Мы входим внутрь, и, пока девушка снимает ботинки, я осматриваю тёмное пространство; хотя нет никаких видимых признаков угрозы, я всё равно принимаю элементарные меры предосторожности. После сам снимаю ботинки и включаю свет. — Я… — запинается Флоренси, указав на лестницу, — переоденусь. — Я подожду тебя внизу, — заверяю я, проходя вглубь дома. Поскольку Элиот не спустился на шум, становится очевидным, что его нет дома, а оставить Флоренси одну я не могу. По многим причинам. Занимаю место на плюшевом диване горчичного цвета и наконец достаю телефон, чтобы проверить входящие. Несколько пропущенных от Евы и Элиота. Несколько секунд расцениваю, кому же стоит позвонить первым, и решаю, что изначально лучше выяснить, где носит Элиота. Через несколько коротких гудков Флоренси берёт трубку и орёт прямо в динамик: — Ты где, мать твою? — В твоём доме, — спокойно отвечаю я, прислушиваясь к звукам на фоне. Назойливый шум в виде различных голосов и грохочущей музыки даёт очевидный ответ на мой вопрос, поэтому даже не вижу смысла его озвучивать. — Не говори, что пошёл на эту чёртову тусовку. — Именно это я и сделал, сукин ты сын, — кричит Элиот в попытке перебить громкие басы, от которых в мгновение начинает раскалываться голова. — Лучше бы тебе вернуться домой, — говорю я. — Случилось что-то срочное? — спрашивает Флоренси, и его голос теряет нотки веселья; я почти уверен, что его лицо приобретает серьёзное выражение. — Не совсем, — туманно отвечаю я, прекрасно осознавая, что не могу выложить ему всё по телефону. — Тогда увидимся утром! Прежде чем я успеваю возразить, Элиот бросает трубку. Я стискиваю челюсти от злости и делаю рваный вдох через нос, пытаясь удержать внутреннюю агрессию на поводке. Порой беспечность Элиота выводит из себя: по большей части он виноват в том, что первоначально не углядел за Эмили, а затем не заметил всей катастрофы, обрушившейся на наши головы. Немалая доля вины лежит теперь и на моих плечах, ведь связываться с Бодваром — это как чистить лук: очень сложно отмыться от запаха потом. Стало очевидным, что ком проблем скатился лавиной, когда я вышел из себя, потеряв контроль, и кинулся в драку, хотя и знал, что это потом аукнется. Но теперь, когда прошлого не изменить, я не могу об этом сожалеть, хотя злость всё ещё бурлит в венах вместе с ударной дозой веществ, действия которых должно ещё хватить на несколько часов. Сжав телефон, я вспоминаю о том, что Мун, вероятно, не находит себе места и стоило бы её оповестить о сохранности Флоренси. Но прежде чем я успеваю нажать на иконку с её именем, в проходе появляется Эмили. Она переоделась в простые серые штаны и кофту с длинными рукавами, полностью скрывающими ладони. Волосы она собрала в хвост, но несколько тонких вьющихся прядей всё же выпали из прически. — А вот теперь мы поговорим.***
Когда Эмили уходит спать, я остаюсь на том же самом диване, чтобы дождаться Элиота. Долгий разговор с девушкой только всколыхнул во мне, казалось бы, поутихшую ярость, и теперь в груди беснуется чувство неконтролируемого гнева, который я бы с радостью выплеснул на Бодвара. Я выключаю свет в гостиной и откидываю голову на мягкую спинку дивана, прикрыв глаза. Хотя я не хочу спать, усталость всё же берет своё, заставляя расслабиться даже в такой неудобной позе. В голове роится тысяча мыслей, и все они быстро утомляют рассудок, вынуждая отключиться от реальности на некоторое время. Мне снится что-то напоминающее берег моря, где я сижу, утопив ноги в горячем песке, а ветер подгоняет тихие волны к земле. Рядом сидит кто-то, чья рука медленно поглаживает мою ладонь; прикосновение холодных пальцев отдаёт теплом в солнечном сплетении. Подняв глаза, я вижу развевающуюся от морского бриза рыжую копну длинных волос. Они полностью закрывают лицо, повернутое в профиль, поэтому подаюсь вперёд, чтобы рассмотреть свою спутницу. В это же мгновение она поворачивается, но вместо знакомого лица, которое я ожидал увидеть, передо мной предстает девушка. Её светло-голубые глаза рассматривают меня с преувеличенным любопытством, а узкие губы приоткрываются. — Не то, что ты думал, да? — говорит она тихим голосом, но, несмотря на шум волн, я улавливаю этот звук, пораженно уставившись на неё. Взгляд незнакомки ужесточается, когда я отрицательно качаю головой, не решаясь произносить слов. Она слегка наклоняется ко мне, и теперь я вижу, что её волосы не рыжие — не тот медовый оттенок — а скорее выгоревшие на солнце каштановые. Я отдёргиваю руку и хмурю брови в попытке избежать нежелательной близости и где-то на задворках сознания пробегает мысль о том, что не в моем характере поступать так. Но я всё равно отклоняюсь от настойчиво приближающейся девушки, начиная раздражаться от её настойчивости. Руки незнакомки упираются в мою грудь, и она толкает меня на песок, прежде чем забраться сверху. Через мгновение её лицо оказывается всего в нескольких сантиметрах от моего, и её глаза, которые прежде были голубыми, наливаются кровью. Её рука впивается в мое предплечье, острыми ногтями врезаясь в кожу, отчего по телу проходит слабый разряд боли. Склонившись надо мной, незнакомка поворачивает голову, приоткрыв рот, и я вижу, как её слюна стекает мне на губы, и отворачиваюсь. — Тебе не избавиться от меня, — шипит она, прильнув всем телом ко мне. От неё веет холодом. Запах моря выветривается из лёгких, заменяемый тошнотворной смесью концентрата крови, лекарственных препаратов и гниющей плоти. Я с силой дёргаю руку в попытке выбраться из хищных лап психопатки, но её железная хватка вновь припечатывает предплечье в песок. Маленькие песчинки засыпаются в ранки, образовавшиеся из-за следов ногтей. — Отпусти, — рычу я, теряя контроль и начиная злиться. На фоне больше не слышится шума ветра, гоняющего волны, бушующее море издаёт протяжный вой, скрип ударившей молнии заставляет вздрогнуть. Небо на фоне темнеет, превращаясь в сплошное тёмно-серое полотно, затянутое облаками. — Тебе не избавиться от меня, — вновь повторяет девушка, и её внезапно побледневшее лицо наполовину скрывают тускло-чёрные волосы. Она облизывает мой подбородок, оставляя влажный след. Её слюна впитывается в кожу, словно яд, распространяющийся по венам с бешеной скоростью. Я чувствую, как трясутся ноги, голова кружится, отчего небо превращается в громовую спираль, и от яркой вспышки молнии я на секунду слепну. Из-за тремора рук песчинки проникают глубже в кожу, и во рту возникает мерзкое чувство засухи с привкусом гнили. Я резко дёргаюсь на диване и закашливаюсь; в горле пересохло настолько, что слюна не помогает смочить сухие стенки. Открыв глаза, рассматриваю тёмное пространство перед собой. Чернота комнаты позволяет увидеть лишь очертания мебели. Нащупав диван тыльной стороной ладони, вспоминаю, что я всё ещё в доме Флоренси, жду Элиота в гостиной. Рука немного дрожит, я вспотел, отчего футболка под кофтой прилипли к телу. Всё это наталкивает на мысль о том, что самое время принять очередную дозу. Вынимаю из кармана телефон. Яркий свет экрана резко бьёт по непривыкшим глазам, у меня уходит несколько секунд на то, чтобы привыкнуть к светящемуся дисплею. Разглядев цифры, осознаю, что прошло не так уж и много времени: всего четыре часа утра. Элиота ещё нет, а значит он не вернётся до рассвета. Я поднимаюсь с дивана и почти на ощупь двигаюсь на второй этаж, в ванную, где смогу запереться и принять «лекарство». В темноте пару раз натыкаюсь на незамеченные предметы мебели, поэтому кое-как добираюсь до лестницы. Плохо контролируемое тело дрожит, становится слишком жарко в кофте и промокшей футболке, поэтому перешагиваю несколько ступеней, чтобы быстрее добраться до ванной. Белый свет энергосберегающей лампочки заставляет дёрнуться в темноту коридора, но через мгновение всё же захожу внутрь и прикрываю дверь. Первым делом снимаю удушающую кофту, оставаясь лишь в пропитанной потом футболке, и включаю воду в раковине. Подставив руки под тонкую струю, умываю лицо и, набрав в ладони воды, пью мелкими глотками в попытке справиться с засухой во рту. Взглянув в зеркало, вижу, что кожа на лице осунулась и посерела, воспалённые белки глаз приобрели красноватый оттенок. На шее выступили вены. Смотрится достаточно жутко в белёсом свете лампы. Вынув из кармана джинсов пакетик, сыплю порошок на уголок раковины и разравниваю пальцем. Выходит плохо, но мне не привыкать. Зажав одну ноздрю пальцем, глубоко вдыхаю, ощущая, как порошок сперва оседает на внутренних стенках носа, а затем движется по носоглотке и вместе со слюной скользит по горлу. Сформировав вторую дорожку, повторяю те же действия, дожидаясь, пока вещество действительно окажется внутри, и сажусь на угол ванны, вцепившись руками в керамические бортики. Холод остужает ладони, но не помогает усилившемуся после дозы головокружению пройти. Мир вертится и крутится, глаза будто пульсируют, но это привычные ощущения, которыми меня теперь сложно удивить. Пульс стучит в области запястий, и я слышу звук собственного дыхания и шорох джинсов, когда нога начинает дёргаться. Теперь это кратковременное чувство удовлетворения, растекающееся по венам, омывающее внутренние органы и ласкающее кожу, длится для меня всего пару секунд, и на смену ему приходит долгожданное облегчение. Кайф проходит быстро, но я чувствую себя человеком. Выключив свет, выхожу из ванной. В коридоре темно, но это не мешает мне найти лестницу и ухватиться за перила. Ноги всё ещё слабо дрожат, а я недостаточно доверяю себе. Свет в комнате Эмили не горит, поэтому делаю вывод, что она спит. Внезапно внизу раздаётся шум. Лязганье ключей и бессмысленное тыканье ими в замок. Я замираю в начале лестницы, напрягшись всем телом, и не спешу спускаться, предпочитаю наблюдать с высоты. Через некоторое мгновение слышится щёлканье открывающегося замка и на пороге появляются две тёмные фигуры. Свет, проникающий в прихожую, не даёт мне с точностью разглядеть вошедших, но как только один из них поворачивается в профиль, я узнаю их. Груз сваливается с плеч, словно тяжелый рюкзак, и я выдыхаю, даже не заметив, что задержал дыхание. Обе фигуры слабо пошатываются на пороге, что даёт очевидный ответ на вопрос об их состоянии. — Тише, — шепчет Ева, хотя её шепот перекрывает звук шуршания снимаемой одежды. — Сама тише, — отвечает ей Элиот, и хотя его голос не звучит достаточно пьяным, он на секунду приваливается к стене в попытке устоять на ногах. В это время Ева наконец справляется со своей курткой и оставляет её прямо на полу, неловко перешагнув сброшенную одежду. Элиот отлипает от стены и ещё раз пытается расправиться со своим пуховиком, но в итоге сдаётся. — Я помогу, — говорит ему Мун, затем неуклюже тянет за рукав, а Флоренси трясёт рукой в попытке высвободиться. Комичность этой картины выбивает из меня злость на Элиота за безответственность. Я всё ещё продолжаю стоять на лестнице, не желая прерывать такое зрелище, и откровенно наслаждаюсь нелепостью происходящего. Ева прилипает спиной к стене и поднимает ногу, потянув за шнурки. Плотно сидящий на ступне ботинок никак не желает слезать, и пока она борется с ним, то незаметно сползает вниз, плюхнувшись на пол. Элиот тоже возится с ботинками, и, несмотря на неудачу с курткой, эта миссия удаётся ему намного легче. Через некоторое время он всё же справляется с собственной обувью и присаживается на корточки, чтобы помочь Мун. Их взаимовыручка заставляет меня усмехнуться. — Чёртовы ботинки, — злобно шепчет Ева, дёргая его за подошву, но руки скользят по воде, образовавшейся из растаявшего снега. Несмотря на их нетрезвое состояние, они создают не так много шума, поэтому я почти не беспокоюсь за спящую недалеко от лестницы Эмили. Расправившись со всей ненужной одеждой, они поднимаются, что выглядит настолько забавно, и я, не сдержавшись, прыскаю. Схватившись за перила, они начинают своё медленное пьяное шествие: Ева впереди, а Элиот — сзади неё. Наблюдая за ними, вспоминаю, что оставил свою кофту на полу в ванной, и решаю вернуться за ней до того, как эти двое увидят меня. Быстро и почти бесшумно юркнув в ванную комнату, в темноте нащупываю одежду, на что уходит некоторое время. Свет не включаю, чтобы не спугнуть своих жертв. Когда я наконец выхожу из ванной, вижу, что Элиот и Ева добрались до комнаты парня. Первоначально мне не удаётся разглядеть, почему они застряли в дверях; возможно, кому-то из них стало плохо, но раздающийся через секунду звук в ночной тишине даёт очевидный ответ. Они целуются.***
Я снова выныриваю из долгого сна без сновидений. Некоторое время я будто плыл в тихом спокойном океане, где не было ни цвета, ни запаха. Но звуком моего пробуждения на этот раз служит не звук аппарата, считывающего пульс, а настойчивое прикосновение к предплечью, а точнее колющее чувство в области сгиба локтя. — …Физраствор, — говорит голос, который я слышал в прошлый раз, — чтобы очистить кровь. Я расслабляю слух и напрягаю мышцы, чтобы пошевелить той самой рукой, в которую, видимо, воткнута игла, но ничего не выходит. Темнота вокруг напрягает, но попытка открыть глаза кажется мне бесполезной, будто тело осознаёт, что ещё не время. Через минуты сознание мутнеет, мир смазывается, и я вновь утопаю в океане.***
Второе января. Очередной стук в дверь заставляет меня раздражённо стиснуть челюсти, но я всё же поднимаюсь с кровати. Одним размашистым движением распахиваю дверь и смотрю на девушку передо мной. Её взволнованное лицо заставляет меня скривиться. — Ну? — говорю я, рассматривая её сверху вниз. На ней пижамные штаны и простая белая футболка, сквозь тонкую ткань которой просвечиваются соски. Это вызывает во мне новый прилив злости. Злости, но не отвращения. — Что ну? — тупо переспрашивает она, растерявшись. — Ты так настойчиво пытаешься попасть ко мне в комнату уже второй вечер подряд. Очевидно, тебе что-то здесь нужно. Так ну? Она поднимает на меня глаза, её взгляд неуверенно бегает по моему лицу. Собранные в высокий хвост волосы движутся из стороны в сторону, когда она качает головой. — Ты злишься на меня? — спрашивает Ева, немного понизив голос, хотя этого не требуется. — С чего бы? — иронично выплёвываю я, растянув ухмылку правым уголком рта. — Не знаю, — отвечает девушка, и от искренности в её голосе возникает желание закричать. — Все в порядке, не напрягайся, — вместо этого говорю я, затем дёргаю дверь, чтобы наконец оказаться наедине с собой. — Просто… — Мун дёргает ручку, отталкивая её, и хватает меня за запястье, но я легко высвобождаю ладонь, скривившись. — Скажи, что с Эмили всё в порядке. — Это несильно заботило тебя ещё пару дней назад, — хмыкаю я, зная, на какие точки нужно давить. — Но с ней всё будет в порядке, — а затем всё же закрываю дверь.***
«Видимо, время пришло», — думаю я, выныривая из пустоты. Тело ощущается сплошной болевой точкой, но зато теперь чувствую каждый мускул. Болезненное осязание позволяет нащупать под пальцами гладкую поверхность больничного постельного белья. Голова утопает в плоскости подушки, оказываясь наравне со спиной, и такое положение оказывается достаточно неудобным, чтобы я захотел пошевелиться и перевернуться набок. И всё же проходит неопределенное количество времени, прежде чем я открываю глаза. Тяжёлые веки едва приподнимаются, и я трачу несколько секунд на то, чтобы сморгнуть песок. Несколько слезинок скапливаются в уголках глаз, увлажняя иссохший белок, а затем я смотрю из стороны в сторону, изучая комнату. Тусклый оранжевый свет успокаивает сознание, приготовившееся к резкой вспышке, но он не даёт достаточно обзора. Круглое очертание торшера освещает лишь часть палаты, где стоит простое жёсткое кресло бежевого цвета, хотя из-за искривлённых лучей мне сложно установить правильный оттенок. Стены лимонного цвета и кусочек стерильного пола — всё, что я могу рассмотреть. Приподнять голову не получается, но краем глаза всё же вижу аппарат, считывающий кардиограмму и пульс; он издаёт тот самый писк, что я слышал на протяжении всего бессознательного состояния. Вновь опускаю веки и некоторое время наслаждаюсь темнотой перед глазами. Короткое исследование ещё раз подтвердило мои рассуждения во время сна, но это отнюдь не улучшило общей картины. Последние события настолько смазаны, что мне не удаётся ухватиться ни за одно воспоминание, чтобы воссоздать происходящее. И, возможно, мне стоило бы сосредоточиться на этих воспоминаниях, но вместе этого я бросаю беглый взгляд на задёрнутые жалюзи, сквозь которые не проникает и лучика света. Вероятно, сейчас ночь. Это открытие одновременно радует и расстраивает меня: никто не будет приставать со своими вопросами, но и я не смогу задать свои. Некоторое время просто лежу, напрягая мозг попытками вспомнить всё, что происходило до того, как я очнулся в больничной палате, но размеренное тиканье аппарата сбивает с толку. В конце концов я настолько раздражаюсь, что приходится бороться с желанием сорвать с указательного пальца считывающее устройство. Устав лежать на спине, начинаю ворочаться, отчаянно желая перевернуться набок, но мышцы настолько слабы, что от малейшей физической нагрузки всё тело покрывается потом, а я устаю и остаюсь лежать на спине практически без сил. Ещё какое-то время бесцельно пялюсь в тёмный потолок, затем перевожу взгляд в освещаемый светильником уголок и, убаюкиваемый механическим звуком, всё же засыпаю. На этот раз сон скорее напоминает эпизод из реальной жизни, но по факту такого момента, наверное, никогда и не существовало. Мне снится мама. Её образ расплывчатый и слишком смазанный, чтобы я смог рассмотреть цвет глаз или черты лица, но в глубине сознания пульсирует знание: это она. В этой реальности я мне не больше десяти. Я сижу на подоконнике, свесив ноги и болтая ими в воздухе, а мама прибирается в моей спальне, раскладывая тетради и учебники на столе в ровные стопочки. — Ты прочитал ту книгу, о которой мы говорили? — спрашивает мама, протирая деревянную поверхность от пыли. Её тёмно-каштановые, почти чёрные волосы собраны в аккуратный волнистый хвост, и я знаю, что меж её бровей пролегла складка в ожидании ответа. Я замираю, раздумывая, стоит ли сказать правду, ведь соблазн соврать так велик. Мне хочется быть замечательным сыном, и я почти чувствую разочарование, которое сквозит в выражении лица мамы, когда она понимает, что ответ отрицательный. — «Маленький принц» — моя любимая книга, — говорит она, и хотя я знаю, что она не злится, всё же на секунду сжимаюсь в ожидании смены её настроения. — Очень жаль, что она не заинтересовала тебя, — продолжает мама, заканчивая с уборкой на столе. Я наблюдаю за ней, всё ещё сидя на подоконнике и силясь придумать хотя бы жалкое оправдание происходящему, но весь её образ, пропитанный разочарованием и печалью, говорит о том, что не стоит и пытаться. Я спрыгиваю с окна и иду к ней, чтобы попросить прощения. Подойдя ближе, я надеюсь наконец рассмотреть её лицо, но вместо этого передо мной предстаёт пустая картина, от которой разит грустью. Я обнимаю маму, при этом ощущая, как она плачет. — Я… Я прочитаю, — запинаюсь я, глядя на неё снизу вверх. Мама никак не реагирует, что только усиливает чувство вины. Через секунду дверь в мою комнату открывается и появляется отец. Его лицо с чёткими линиями на секунду заставляет опешить. — На сегодня закончили, — говорит он, протянув маме руку. — Я в порядке, — отвечает она дрожащим голосом. — Честно, Томас. — Не нужно этого, — качает головой отец, И его лицо приобретает строгое выражение. — Не делай хуже. — Пусть мама останется, — прошу я, ощущая, как слёзы скапливаются в уголках глаз, а всхлип застрял где-то в горле. — Пусть останется! — Идём, — папа дёргает мать, и она поддаётся. Мои руки соскальзывают с её одежды, но прежде чем она успевает бесследно исчезнуть, её губы произносят какую-то фразу. Она эхом звучит в моей голове.***
Третье января. В обед третьего января отец всё же не выдерживает и перехватывает дверь в ванную до того, как я успеваю её закрыть. К этому моменту я чувствую себя настолько отвратительным и склизким куском дерьма, что даже душ не помогает избавиться от мерзости внутри. Томас решительно толкает дверь в сторону, и на секунду кажется, что она сорвется с петель, но этого не происходит. Он смотрит на меня разъярённо-внимательным взглядом, в котором сквозит уверенность в собственных поступках. Я серьёзно подумываю о том, что меня в действительности может стошнить, хотя и непонятно, что служит причиной рвотных позывов: присутствие отца или ломка. — Видимо, всё действительно плохо, раз ты не можешь пройти и пары метров, не употребив какого-то дерьма, — произносит Томас с долей иронии, и я в ответ лишь кривлю губы, хотя это самый ничтожный способ показать свою независимость. — Твоя потеря контроля могла бы выглядеть забавной, но в этот раз я не намерен шутить, — говорит он, ступив внутрь комнаты, и теперь большая часть пространства будто заполняется им. У нас небольшая разница в росте, но то ли из-за галлюцинации, то или из-за чего-то ещё он выглядит угрожающе огромным. Мне хочется прыснуть в ответ, но любой вырвавшийся из горла звук норовит превратиться в рвоту. Вместо этого я упираюсь рукой в керамический бортик раковины и стараюсь принять наиболее расслабленную позу, хотя не прекращающийся уже второй день подряд тремор рук не способствует сохранению контроля над телом. — Завтра утром мы улетаем на несколько дней, — сообщает отец, — я даю тебе это время, чтобы восстановиться. Затем он окидывает меня презрительным взглядом и с характерным хлопком, сотрясающим небольшое пространство комнаты, закрывает дверь. Я прыскаю в ответ и меня всё же тошнит. Я просыпаюсь через несколько часов после того, как всё мое нутро оказалось вывернуто наизнанку по крайней мере три раза — в последний меня тошнило желчью — вязкой желтой слизью — так как еда вышла в предыдущие два. Желудок болит, но это не худшее ощущение на данный момент; меня знобит, тело покрыто потом, отчего постельное белье прилипло к влажной коже, а простынь сбилась в ногах. Ко всему прочему я испытываю непреодолимое чувство жажды, разбавляемое сильной головной болью. Наверняка вместе с повышенной температурой скачет и давление, поэтому так стучит в висках. И хотя лекарство от такой болезни мне известно, я отчего-то извожу тело до того самого максимума боли, когда терпеть будет невозможно. Всё это, конечно же, означает и то, что необходимо увеличить дозу вещества, того минимума, на котором я держался последние полгода, теперь, очевидно, недостаточно. Я поднимаюсь с кровати и неуклюже выпутываюсь из постельного белья, прежде чем включить лампу и оглядеть тёмное пространство. Спёртый, горячий воздух в комнате только ухудшает положение, поэтому пробираюсь через гору вещей к подоконнику и открываю окно, впуская холодный январский ветер. Резкий поток воздуха пробирает до костей и в комбинации с ознобом из-за повышенной температуры заставляет меня поднять с пола тёплую кофту и натянуть прямо на потное тело. Я не уверен в чистоте одежды, но она по крайней мере спасает от ветра. Взглянув на экран телефона, обнаруживаю, что время едва перевалило за восемь часов, а значит я проспал не так уж и долго. Тянуще-колющее чувство в районе живота напоминает о необходимости что-то съесть, хотя голода как такового я не испытывал уже около двух суток. Я пробираюсь на кухню аккуратными, короткими шагами, придерживаясь рукой за стену, не доверяя собственным ногам. В это же время стараюсь прислушиваться к происходящему в доме, чтобы случайно не наткнуться на его обитателей. Мысль о том, чтобы встретить Еву, одновременно злит и расстраивает, но я списываю это на основательную потерю контроля. И, несмотря на моё сообщение Вселенной, мне всё же приходится остановиться на границе между кухней и гостиной, так как улавливаю голоса. — …Не знаю, — говорит один из них, и в нём я легко узнаю Мун. — Я могу поговорить с ним, — произносит второй. Злость мгновенно прошибает меня, как только я понимаю, что это Элиот. Сидит на моей кухне и говорит с моей девушкой после того, как поцеловал её. Так, стоп. — Это было бы отлично, — соглашается Ева, в её тоне сквозит столько облегчения, что к горлу подступает новый приступ тошноты, хотя, может быть, это всё последствия ломки. Сжав руки в кулак, я принимаю неверное решение, но оно единственное приходит мне в голову. Шагнув на кухню, я окидываю взглядом этих двоих. Как ни странно, они не отскакивают друг от друга как ужаленные, продолжая сидеть за барной стойкой и потягивая чай в прозрачных кружках. Ева сидит на моём месте, в то время как Элиот занял стул напротив, и я почти могу видеть, как их ноги соприкасаются под столом. Совсем недавно именно так я гладил её икру, вызывая волну смущения. Эта картина заставляет меня скривиться. Пряный апельсиновый запах чая вызывает рвотный позыв, но я лишь фыркаю, проходя к шкафчику, чтобы достать кружку. Мне жизненно необходим чёрный кофе. — Выглядишь паршиво, друг, — говорит Элиот с той долей обеспокоенности, которая всегда раздражала в нём. «Друг?» — мысленно фыркаю я, но в ответ лишь передёргиваю плечом, предпочитая промолчать. Некоторое время в комнате сохраняется тишина. Я всё ещё стою к ним спиной, насыпаю в кружку кофе и дожидаюсь, пока вскипит чайник. В это время между Мун и Флоренси, видимо, ведётся немой диалог, и, хотя они не шушукаются, я буквально ощущаю их взгляды собственным затылком. Свистящий звук вскипевшего чайника буквально разрывает полотно тишины, но я быстро выключаю его и, ухватившись за ручку, подношу к кружке. Из-за нетвёрдой хватки трясущихся рук часть кипятка проливается мимо и попадает прямо на ладонь. Я тут же отдёргиваю руку, ощущая, как горячая вода буквально плавит кожу пальцев. — Блять, — бросаю чайник в сторону и отскакиваю, прижав обожжённую конечность ко рту. — Всё в порядке? — спрашивает Ева, внезапно оказавшись сбоку от меня. Она кладёт руку на моё предплечье, лишь распаляя тихо зреющую внутри ярость. Злость, смешиваемая с болью, создаёт коктейль Молотова, и я взрываюсь. — Не смей трогать меня, — шарахнувшись в сторону, рычу я. — Успокойся, — произносит Элиот. Я перевожу разгневанный взгляд на парня, и его оборонительная позиция кажется мне смешной. — Не учи меня, — отвечаю я, — вряд ли в тебе контроля больше, чем во мне. — Просто не горячись, — говорит Флоренси; его попытка убедить меня лишь выводит из себя, — Обработаем руку, незачем так злиться. — Всё нормально, давай я посмотрю, — предлагает Мун. Промелькнувшая в её голосе забота выворачивает всё моё животное нутро наружу. — Мне противно на вас смотреть, — скривившись, выпаливаю я. — Что ты вообще здесь делаешь, а? — киваю в сторону Элиота. — Пока твоя сестра пытается пережить изнасилование, ты распиваешь чаи в компании этой… Этой… — я никак не могу найти подходящего слова, но его и не требуется, потому что в ту же секунду он перебивает меня. — Что ты несешь? — вспыхивает он, и всё его показное спокойствие мгновенно испаряется. — Так ты, блять, настолько слеп или туп, что даже не заметил, что происходит с Эмили. Хотя, возможно, ты был слишком занят тем, что пытался залезть в трусы Мун. — О чём ты, мать его, говоришь? — окончательно потеряв контроль, кричит Элиот. — Клянусь, если ты врёшь, я убью тебя. — Может, тебе стоило угрожать тому, кто сделал это? — спрашиваю я, ухмыльнувшись. Мрачное удовлетворение от разыгравшейся перепалки только подпитывает моего внутреннего демона. — Он не мог, — поражённый голос Евы на секунду заставляет меня замереть со спичкой перед мостом. Но пусть всё сгорит к чертям. — Видимо, он не такой уж и безобидный учитель истории, верно, Мун? — смеюсь я, наблюдая за выражением лица девушки. — Ты знала? — спрашивает Элиот, повернувшись к девушке. Его руки обхватили столешницу стойки в попытке удержаться. — Конечно, она знала, — говорю я, ощущая, что теперь всё действительно полыхает в огне.***
— Так он уже приходил в себя? — спрашивает смутно знакомый женский голос, который я, впрочем, сквозь дрёму не могу с точностью опознать. — Да, это было ночью. К сожалению, он не вызывал сотрудника, поэтому можно предположить, что Кристофер не вполне осознает происходящее. Так же существует вероятность кратковременной потери памяти. — И вы не можете сказать точно? — теперь в этом голосе сквозит лёгкое раздражение напополам с нетерпением. — Когда он придёт в себя, я смогу полностью исследовать перенесённые последствия, — не давая прямого ответа на предыдущий ответ, произносит мужчина, очевидно, мой лечащий врач. — Отлично, — говорит женщина, и я почти вижу, как она сжимает губы в жёсткую линию, хотя мои веки всё ещё опущены. Теперь я узнаю голос Элизы и её манеру говорить. Проскользнувшее в её тоне недовольство окончательно убеждает меня в её присутствии, но, исходя из этого, так же прихожу к выводу, что где-то здесь должен быть и Томас. Глаза совершенно не хочется открывать сразу по нескольким причинам, и, хотя я уже пришёл в себя, я просто лежу, дожидаясь характерного хлопка двери, оповещающего об уходе Элизы. На это уходит некоторое время, и все эти минуты я гадаю, почему же она никак не оставит меня. Мысль о том, что она пялится на моё бездвижное тело, кажется дикой. В любом случае в какой-то момент дверь всё же закрывается с обратной стороны, и я позволяю себе громкий выдох через нос. Распахнув веки, оглядываю освещённое полуденным солнцем пространство палаты. Теперь моему взору предстают не только уголок лимонного цвета и слабоосвещённый круг торшера на полу, но три стены — не считая той, что позади, — жёсткое кресло, которое я разглядел ещё ночью, окно, цветок, стоящий на полу у подоконника, и собственные ноги, сокрытые лёгким голубым одеялом на кровати. Я прихожу к выводу, что днём в палате не больше интересного, чем ночью, хотя эта мысль не слишком заботит меня. Вместо этого я поднимаю глаза к потолку и начинаю своё медленное размышление о происходящем. Мысли вяло, будто сонные пчелы, жужжат в голове, хотя, будучи в полудрёме, думается намного легче. Я прокручиваю все известные мне факты, начиная с того, что я лежу в больнице, и заканчивая присутствием Элизы здесь. Очевидно, прошло некоторое время, прежде чем Томас и мать Евы оказались в моей палате, а значит не они доставили меня сюда. Где же они тогда были? Воспоминания о последних событиях кажутся мутным пятном, даже белым полотном в сознании. Кажется, врач говорил о кратковременной потере памяти. Я пытаюсь прикинуть, сколько прошло времени с того момента, как я оказался в палате. По ощущениям целая вечность, но на деле нельзя сказать точно. В конце концов безрезультатные размышления настолько утомляют изголодавшийся мозг, что я засыпаю, отказавшись от затеи попробовать встать.***
Четвертое января. Томас и Элиза уезжают в обед четвёртого января, но я даже не приподнимаюсь с кровати, чтобы проводить их. Отчасти потому, что просто не могу. Тело не слушается, а в голове рождаются нездоровые образы, поэтому я предпочитаю лежать, закрыв глаза и ощущая бесконечный тремор влажных рук на пропитанной потом простыне. В какой-то момент я задумываюсь о том, что наказываю себя за всё происходящее, но на деле я предпочитаю ломку от наркотиков другой ломке, которую никак не могу контролировать. И хотя действие наркотических веществ неподвластно мне, я знаю, что после дозы станет легче. С другой же зависимостью так не сработает, по большей части потому, что я до конца не могу принять, что зависим. Поэтому я отмахиваюсь от этих мыслей и продолжаю плавиться в собственной агонии. Мое сознание то плывет, то проясняется, но ни одно из этих состояний не задерживается достаточно долго, чтобы я мог хоть немного сконцентрироваться. Вместо этого меня несколько часов бьёт трясёт в неконтролируемом ознобе, и на смену реальным снам приходят галлюцинации наяву. Сперва кажется, будто предметы мебели стали больше в несколько раз, а я по сравнению с ними пылинка, затем всё вокруг расплывается, и взгляд может сосредоточиться только на круглом свете от торшера на потолке, хотя я точно знаю, что на улице всё ещё день и свет выключен. Но в это же мгновение я начинаю сомневаться и решаю, что провел в этом состоянии больше времени, чем предполагал изначально. Время то тянется, отчего минуты превращаются в часы, то бежит со скоростью света. Меня бросает из крайности в крайность и в конце концов вновь начинает тошнить. Не считая вчерашнего кофе, я почти ничего не ел, поэтому первый раз я блюю водой, а потом несколько раз жёлчью, отчего желудок сжимается, а в слюне скапливается горький привкус. В ванной стоит неприятный запах после того, как меня рвёт, но я не могу ничего сделать для того, чтобы даже отлипнуть от унитаза и подняться. Я не принимал душ несколько дней, и, хотя вода кажется отличным решением целого ряда проблем, я всё ещё не могу встать. На некоторое время я отключаюсь, приложившись головой к бортику унитаза, и прихожу в себя, лишь почувствовав дикий голод. Сил не прибавилось, хотя и несильно рассчитывал. Ни сон, ни еда, ни душ не помогут, потому что от этого есть только одно лекарство и до него лишь нужно дотянуться рукой. Видимо, я всё же сдамся в угоду своему больному двойнику.***
Я просыпаюсь от того, что меня неконтролируемо трясёт. Возможно, какой-то умник решил открыть окно в палате и впустить морозный воздух, но, подняв веки, вижу, что жалюзи плотно задвинуты и ни единый поток ветра не нарушает их спокойствия. Взглянув на свои ноги — всё, что позволяет положение, в котором я лежу, — я вижу, что они тоже трясутся. Намного сильнее, чем я ожидал. Затем я понимаю, что всё тело бьёт судорога. Осознание этого взрывается фейерверком на периферии мозга, потому что рот наполняется пеной, а глаза непроизвольно закатываются. Аппарат надо мной начинает пронзительно пищать, но я почти не слышу этого сквозь шум крови в ушах. А потом всё меркнет.***
Пятоешестоеседьмое января. Время сливается в одно бесконечное пространство, в котором не существует ничего кроме слова «плохо». Хотя «отвратительно», «мерзко», «гадко» тоже подойдут. Тошнота, головокружение, повышенная температура, тремор — всё это становится спутником моих последних дней. Но самое ужасное заключается в том, что теперь той дозы, что я принимал ранее, недостаточно. Она растворяется за долю секунд и дарит успокоение на час или два. И, хотя я знал, что это случится, всё же оказался не готов к такому. Однако к этому оказался готов тот рациональный я, живущий во мне теперь лишь для вида. Этот я приготовился, заранее зная, что однажды это случится. И этот продуманный я спрятал то, что сможет мне помочь в ванной. Именно поэтому собрав остатки того, что можно назвать силой, я всё же толкаю дверь в комнату и вваливаюсь в ванную, обняв руками раковину. Моё лекарство от здоровья настолько близко, что мне кажется, будто я могу почувствовать запах, хотя это всего лишь очередная манипуляция. Упав на четвереньки, ползу к душевой кабине. Уходит некоторое время, прежде чем мне удается сорвать панель и выудить простой целлофановый пакет. Сколько здесь? Никак не могу вспомнить, но это и неважно. Снимая колпачок с иглы, я приподнимаюсь и включаю воду в раковине. Из-за расплывающегося зрения никак не могу попасть в вену, но меня не заботит то, что я раз из раза тыкаю в предплечье иглой. Всё-таки попав, чёрт знает с какого раза, я нажимаю на клапан, и вещество со скоростью улитки наконец оказывается внутри. Да, это оно.