С привкусом кофе

      — Ты войдешь? — спрашивает Элиза, пока я мнусь на пороге больничной палаты. Я передёргиваю плечом и никак не могу решиться. Между мной и Крисом всего несколько метров, и если я толкну дверь, то легко увижу сквозь проём его, лежащего на койке в больничной робе.       —Ева?       Я то ли киваю, то ли качаю головой, но всё же хватаюсь за холодную дверную ручку и вхожу. Первое, что я вижу, это аппарат — он пищит достаточно громко, чтобы привлечь внимание.       Пульс Криса ровный, намного медленнее, чем мой в данный момент. От аппарата тянется провод, я веду взглядом вдоль его длины и натыкаюсь на высунутую руку Шистада: к его пальцу словно прищепка прикреплено устройство, считывающее пульс. Некоторое время просто смотрю на его неподвижную конечность, повернутую ко мне тыльной стороной, на секунду я задумываюсь, как выглядят его запястья, и дышать становится в разы труднее. Крис без сознания и это позволяет мне взять паузу и решиться на то, чтобы взглянуть в его лишённое красок лицо. Это может вызвать неприятные воспоминания, но по итогу я заключаю, что мы с Крисом сплошное неприятное воспоминания.       Я всё ещё стою у двери, не поднимаю глаз выше его груди, и мысленно уговариваю себя перестать быть такой дурой.       Элиза за дверью наверняка думает, что у меня окончательно поехала крыша, потому что иного объяснения моему поведению она вряд ли сможет найти. Хотя всё более чем очевидно.       — Так и будешь стоять там? — хрипит голос, и я вздрагиваю.       Во-первых, потому что Крис должен быть без сознания. Во-вторых, этот голос совсем не похож на голос Шистада — он скрипучий и чересчур тихий.       Вместо того, чтобы продолжать вариться в пекле собственных мыслей, я всё-таки поднимаю глаза и смотрю на парня. Моё положение позволяет рассмотреть его сверху вниз: его серое лицо скривится в неясной гримасе, бледные, почти белые губы приоткрыты, кожа на них потрескалась и засохла, щёки впали настолько, что тени на скулах тянутся до подбородка, но при этом он выражает вселенскую слабость, будто любое движение отзывается болью. Взглянув в глаза, я вижу лишь красные белки — капилляры лопнули — и бледно-зелёную радужку. Воспоминания о его ореховых глазах больно бьют в область солнечного сплетения. Крис выглядит так, будто из него выкачали жизнь и заставили балансировать на грани одного вдоха.       — Ты пришёл в себя, — говорю я тихо, опасаясь повышать голос.       Шистад похож на загнанного в угол хищника, а я человек, который должен его приручить.       — Какая досада для тебя,-произносит он, пока его глаза маниакально бегают по моему лицу, — извини.       Я не могу пошевелиться. Просто стою у двери, борясь с желанием выскочить наружу.       Шистад прикрывает глаза, и я на секунду могу притвориться, что всё в порядке — мы не в больнице и Крис не висит на волоске на от смерти, но затем он вновь тяжело распахивает веки, и я вижу блеснувшую ярость в его взгляде.       — Зачем пришла? — спрашивает он, не дожидаясь, пока заговорю я. — Можешь не брать это на свой счёт. Это был лишь вопрос времени.       Внезапно я начинаю злиться. На него. На себя. На весь мир. Это просто нечестно. Мне хочется закричать, потребовать у Криса ответы, но злоба, сверкнувшая в его глазах, заставляет меня молчать.       —Если ты пришла посмотреть на меня своим я-осуждаю-тебя взглядом, то можешь не продолжать, я оценил твои попытки, — он закашливается, прерывая ядовитый монолог, но затем продолжает начатое. — Ты думаешь, что сможешь обмануть меня своим блядским невинным видом? Ох, Мун, я ведь не вчера родился. Ты смогла провести меня раз, но каким нужно быть кретином, чтобы довериться тебе дважды? Извини, что не хочу чмокнуть тебя при встрече, но, вероятно, мой друг отлично с этим справляется. Почему бы вам не заглянуть сюда вместе или вы решили попытать удачу и притвориться, что ничего не было? Не волнуйся, я не жду объяснений, было бы крайне глупо оправдываться. Хотя было бы даже забавно послушать, что ты скажешь. Но вообще нет, не нужно. Эти лекарства не такие сильные, чтобы я смог вынести твой голос.       Я прислоняюсь к двери плечом, разглядывая лицо Криса — незнакомое, чужое. Он похож на себя из далёкого сентября, только злее.       — И какого черта ты молчишь? — кричит Шистад, подрываясь на кровати. — Зачем ты пришла сюда, Ева? Тебе мало этого? Ты грёбанная обманщица, вот ты кто. Просто лживая сука. Ты просто втёрлась ко мне в доверие, а потом кинула. Но зачем тебе это нужно? Не хватает острых ощущений? Подумала, что заведёшь себе ручного наркомана и сможешь исправить его? Но меня не нужно исправлять, я нихера не сломан. Только не тобой.       Показатели на аппарате начинают увеличиваться, писк будто становится громче, но на самом деле у меня просто звенит в ушах.       — И знаешь, что самое херовое: от тебя я точно этого не ожидал. Элиот хоть и выглядит кудрявым бэмби, но он тот ещё садист. Но ты… ты, блять, выставляешь себя ангелом, но на деле ты просто чёртова сука. Убирайся, нахер, отсюда!       Он кричит с такой яростью, что вновь срывается на кашель. Все это напоминает какую-то сцену из дешёвой мелодрамы: хрипы и писк аппарата, яркие вспышки больничной лампы и головокружение. Я цепляюсь за холодную дверную ручку мокрой ладонью и пытаюсь повернуть её, но глаза всё ещё устремлены на задыхающееся в кашле лицо Криса. Дверь отворяется, и я пытаюсь выйти наружу.       — Убирайся, — задушенно бросает Шистад мне в спину, — убирайся.       Вываливаюсь в больничный коридор. Смазанным взглядом пробегаюсь по пространству вокруг — Элиза сидит на диванчике для ожидающих, закинув ногу на ногу и листая один из журналов. Прислоняюсь спиной к холодной стене, пытаясь вернуть самообладание, но это бесполезно — мне нечем дышать. В висках стучит, мир кружится с такой скоростью, что предметы превращаются в смазанные пятна. Я ощущаю, как гулко бьется сердце, и бесполезно пытаюсь заставить легкие работать.       В коридоре пахнет стерильностью и лекарствами, и от этого запаха становится только хуже. Все это напоминает мне о собственных сеансах в больнице, только сейчас в разы хуже — пульс будто стучит сразу в нескольких частях тела, и я думаю: не это ли называется разбитым сердцем? Мне нужно убраться отсюда.       Минуя мать, которая не замечает меня, петляю в бесконечных коридорах в поисках выхода, где будет свежий воздух. Редкие прохожие расступаются на моем пути, и я на подкошенных ногах наконец оказываюсь снаружи.       На мне простой белый свитер и джинсы, ветер бьёт в лицо и мороз тут же пробирается под одежду, но это спасительный, желанный холод. Он вызывает мурашки и отрезвляет. Я стою, подставив лицо ветру, и вдыхаю ледяной январский воздух. Идет мелкий снег, он оседает на моей одежде, впитываясь в ткань, дорогу запорошило, мои ботинки утопают в нём по щиколотку. Волосы выбились из пучка, ветер треплет их из стороны в сторону, отбрасывая на лицо. Мой рот приоткрыт в бешеном дыхании, из него выходит горячий воздух, образуя небольшие клубы пара, который тут же подхватывает поток и уносит.       Оглядываюсь в поисках спасения. Мир кажется заледеневшим, заключённым в искусственный снежный шар. Дыхание приходит в норму, но внутри всё пульсирует и жжётся, будто я выпила острый соус. Я прикрываю глаза в попытке утихомирить собственную панику, но под закрытыми веками тут же вспыхивает воспаленный образ Кристофера Шистада. Он будто выжжен на сетчатке глаз. В моей голове парень бесконечно повторяет: «Убирайся».       Я присаживаюсь на корточки и рукой загребаю только что выпавший снег. Он рассыпчатый, а не влажный, и тут же тает в моих руках. Загребаю ещё немного и подношу к лицу, размазывая колючую массу по лицу, отрезвляя себя. Мой организм болезненно реагирует на такие процедуры, посылая вспышку боли, но она помогает прийти в себя.       — Ева, вот ты где, — произносит Элиза за моей спиной, пока растаявшие капли снега стекают с моего лица. — Почему ты ушла и ничего не сказала?       Я слышу, как мать делает шаг за моей спиной, но не вторгается в личное пространство.       — Мне стало нехорошо, — отвечаю я, не поворачиваясь к ней.       — Мы едем домой, — говорит Элиза, стоя за мной, и я могу почти досконально представить недовольное выражение её лица в эту секунду. — Ты едешь?       — Конечно.       Я поднимаюсь с колен, одним движение смахиваю капли с щёк и поворачиваюсь к матери. Она стоит всего в двух метрах от меня. Её лицо, несмотря на мои предположения, выражает смесь усталости и смятения.       — Твоя куртка, — она протягивает мне пуховик, и я принимаю его.       На секунду кажется будто это не просто действие, а некий жест заботы или предложение мира, но я тут же отгоняю от себя эту мысль, хмуро взглянув на мать. Она смотрит в ответ несколько долгих мгновений и в её взгляде мелькает что-то такое, что напоминает проблеск понимания. Она открывает рот, и я почти жду чего-то, что перевернёт нашу жизнь с ног на голову.       — Идем, Томас ждет, — говорит она вместо шокирующей правды.       Но я уже знаю, что наш мир и так вверх тормашками.

***

      Дни длятся бесконечно. Кажется, зимние каникулы не закончатся никогда. Все это время я просто существую — ем, хожу в душ и сплю. А ещё я снова пристрастилась к кофе. Это против правил, но иного выхода нет. Пустота внутри сменяется агонией и наоборот. Мне хочется сделать что-то, что встряхнет меня, встряхнет этот снежный шар, но сил не хватает даже на то, чтобы простоять в душе больше семи минут. Горячая вода жалит и будто прибивает меня к земле.       Крис все еще в больнице. Я больше не приезжаю туда и тем более ничего не спрашиваю у Элизы, но из обрывков их разговоров с Томасом, знаю, что Шистад в сознании и уже несколько дней мучается от ломки.       Честно говоря, я не помню сколько дней прошло с моего визита, потому что время превращается в вязкий комок, застрявший в горле. Я всё пытаюсь его проглотить, но ничего не выходит. Ко всему этому подмешивается неизвестность. Я хочу увидеть Эмили, услышать её голос, убедиться, что все в порядке, но по правде ничего не может быть в порядке. Она сама никак не связалась со мной, и это плохой знак. Поэтому я варюсь в неизвестности словно в адском котле.       Пару раз я порываюсь к телефону, чтобы позвонить Элиоту, но тут же отказываюсь от этой затеи, будто внутри есть что-то сдерживающее от необдуманных поступков. Возможно, это всего лишь глупая, наивная надежда. На что? Я и сама не знаю, а может и знаю, но боюсь признаться даже мысленно.       Вместо всего этого я просто лежу, наблюдая, как переливаются огни на рождественской ели. Элиза и Томас уехали, поэтому позволяю себе перебраться в гостиную для смены обстановки. Дерево выглядит до жути нелепо со всей этой праздничной мишурой и сияющими игрушками, оно прекрасно вписывается в интерьер дома, но не в интерьер жизни. Сейчас только четыре часа, но за окном уже стемнело — быстро вечереет — и единственным источником света служат мигающие лампочки на ёлке. От их пульсирования болят глаза, но даже прикрывая веки, все равно вижу, как они загораются и тухнут.       Тоффи сидит на ковре и уже некоторое время не издает ни звука — уснул. Его тихое умиротворение вызывает чувство зависти. Я опускаю руку и легонько глажу его вьющуюся шерсть, его тело тёплое и мягкое.       Откинув голову, смотрю на потолок. Во мне живет ожидание. Ожидание чего-то, что должно вот-вот случится, но никак не случается, и это убивает. Мне хочется закричать, что всё идёт не так, как нужно, но я и не знаю, как нужно. Поэтому я просто лежу и жду. Жду, пока мир окончательно развалиться, стеклянный шар лопнет, потому что какой-то неаккуратный ребенок уронил его, пока тряс.       Некоторое время царит тишина, я дрейфую на грани сна и реальности, мое больное сознание не может зацепиться ни за одну мысль, которая не отозвалась бы щемящим чувством пустоты в грудной клетке. Это не покой, а затишье.       Но в одно мгновение оно нарушается — кто-то звонит в дверь. Первоначально я даже не осознаю этого, мне кажется, что звенит в ушах, но Тоффи подскакивает, тут же проснувшись, и бежит к двери.       Я нехотя открываю глаза и приподнимаюсь, от лая собаки в висках простреливает болью, но я всё же встаю и на негнущихся ногах иду к двери. Тоффи скребёт поверхность когтями, поэтому шикаю на него. Стук повторяется, и собака вновь заходится в лае.       — Тише, — прошу я, дёргаю ручку входной двери.       По ту сторону порога стоит картина, которую я не ожидала увидеть ещё некоторое время, хотя втайне надеялась, что увижу.       Это Эмили.       На ней простая белая шапка с помпоном, из-под которой выглядывают непослушные кудри, белая полушубка, в одной руке она держит вязаные варежки, а в другой телефон. Её лицо выпускает в меня клубы пара, но даже сквозь них я вижу её неуверенное выражение и бледную немного осунувшуюся кожу.       Это Эмили и не Эмили одновременно. Не знаю, как такое возможно.       — Можно войти? — спрашивает она, видимо, я слишком долго молчу, уставившись на неё.       — Конечно.       Я отступаю внутрь, пропуская девушку в дом, затем закрываю за ней дверь и оборачиваюсь, наблюдая, как Флоренси стягивает угги и нагибается, чтобы погладить Тоффи, наконец узнавшего её. Моё оцепенение проходит, когда Эмили оборачивается на меня и слабо улыбается знакомой мне дружелюбной полуулыбкой.       Подруга стягивает пальто, вешает его на свободный крючок, кладет варежки в шапку и оставляет на тумбочке. Я в это время не знаю куда себя деть и просто стою, прикусив губу. Тоффи крутится в ногах Эмили словно котёнок, ожидая, пока девушка его приласкает. Теперь, когда Флоренси сняла несколько слоев одежды, я замечаю, что волосы её потускнели и лицо слегка похудело, но, возможно, мне только кажется.       — Хочешь чай? — отмираю я, когда Эмили полностью обращается ко мне, одарив выжидающим взглядом. В ней произошла какая-то перемена, которую я не могу уловить, и это напрягает меня, заставляя обращаться с ней осторожнее. Чувство вины при виде девушки почти затапливает с головой, но не позволяю этим уничижительным мыслям овладеть разумом, по крайней мере не сейчас.       — Да, — кивает она, проходя вслед за мной на кухню.       — Извини, что я без предупреждения, — говорит Эмили, присев на место за барной стойкой. — Не была уверена, что всё-таки решусь.       — Всё в порядке, — рассеянно отвечаю я, доставая кружки и насыпаю в одну «Апельсиновый рай», а в другую — растворимый кофе.       Мы утопаем в тишине. Я никак не решусь повернуться и посмотреть подруге в глаза, а она по-видимому ожидает моего шага навстречу. Молчание длится до тех пор, пока чайник не начинает свистеть. Я завариваю горячие напитки и ставлю одну из чашечек перед Эмили.       — Спасибо, — говорит она, спрятав ту самую надоедливую прядь за ухо.       Её настороженный тон вызывает во мне волну сомнения, но я позволяю себе плыть по течению и начать разговор с наименее острых углов.       — Как дела? — хотя вряд ли это можно назвать попыткой начать разговор, скорее иллюзия нормальности.       — Я в порядке, — неуверенно говорит Флоренси, но затем быстро выдыхает и кивает головой словно в знак подтверждения собственных слов. — Всё нормально.       — Хорошо, — также киваю, не знаю, как же подступиться к девушке. Как быстро всё меняется.       Вновь повисает молчание, во время которого я беру кружку с чёрными кофе и вдыхаю его терпкий аромат. Так пахнет Шистад.       — На самом деле не так уж и в порядке,— на выдохе произносит Флоренси, она опускает глаза и водит пальцев по обручу кружки. — Всё совсем не в порядке.       — Я знаю, — тихо произношу я, взглянув на её лицо, кажущееся жёлтым в свете кухонных ламп. — Мне очень жаль.       Эмили поднимает сухие глаза, а в моих скапливает влага. Наверное, это было неизбежным, но меня прорывает словно плотину после взрыва.       — Мне очень-очень жаль, — говорю я, чувствуя, как горячие слёзы катятся по моему лицу, — мне жаль, что я не уберегла тебя. Это всё моя вина. Я должна была рассказать раньше тебе о том, кто такой Бодвар, чтобы этого всего никогда не случилось. Нужно было признаться Крису и Элиоту. Я струсила, и это просто отвратительно. Пожалуйста, прости меня.       Я плачу, слёзы капают в кружку с кофе, когда наклоняюсь немного вперёд. Дышать становится сложнее — нос заложило, поэтому я шмыгаю и приоткрываю рот, позволяя рыданием выйти наружу вместе с облаком вины и отчаяния. Всё это томилось во мне и теперь выходит при первой возможности.       — Ева, — тёплая рука Эмили обхватывает мою дрожащую кисть, — Ева.       Я поднимаю на неё мутный взгляд, но не могу долго смотреть на её исхудавшее лицо, зная, что это последствия моей нерешительности.       — Ева, — в который раз зовет подруга, — ты не виновата.       Она говорит это, чтобы утешить, но я прекрасно осознаю груз ответственности, и всё, что произошло — результат моих поступков.       — Скажи мне, что произошло тогда, — прошу я, вцепившись в её запястье. Мне нужно развеять хотя бы долю неуверенности.       — Ева, — девушка в ответ обхватывает меня и немного сжимает мои пальцы, побуждая вновь взглянуть на неё. — Ничего не было. Слышишь? Ничего не было.       — Но…       — Он хотел, но Крис успел. Ничего не было.       Несколько секунд сквозь слёзы смотрю на грустное лицо Эмили — уголки губ опущены и глаза скользят по моему лицу. Я разжимаю руку, выпуская ладонь Эмили из тисков, но не отпускаю её запястья — прикосновение успокаивает.       — Бодвар ударил меня, но Крис ворвался до этого, как он успел сделать что-то отвратительное, — произносит Флоренси, поджав губы, в её глазах мелькает искра праведного гнева, я наконец понимаю, что за перемена произошла в ней. Она стала жёстче, более приземлённой, что ли, и это скорее плюс, чем минус, но ситуация, которая закалила девушку, вызывает мерзкие мурашки на коже.       — Эмили, — произношу я тихим после истерики голосом. — Мне так жаль.       — Всё в порядке. Почти в порядке, — поправляет саму себя, но её глаза смотрят открыто и честно, поэтому я верю. — Сейчас намного лучше. Элиот испугался и разозлился, но это уж точно не его дело,— Эмили передёргивает плечом, будто отгоняя мрачные мысли. — Но есть ещё один момент, который я хотела бы уточнить.       Я не раздумывая киваю, готовая ответить на любой вопрос.       — Ты и Элиот. Или ты и Крис. Или ты, Элиот и Крис. Что происходит?       Я тяжело выдыхаю, немного ошарашенная, хотя на душе отчего-то становится легче. Это моя единственная возможность рассказать, излить душу. В этот момент я чувствую, что Эмили — единственный человек, которого я могу посвятить во всю эту неразбериху.       — Это сложно, — неуверенно говорю я, хотя уже знаю, что готова рассказать.       — Мне кажется, я смогу разобраться, — серьёзно отвечает Эмили, улыбнувшись мне знакомой улыбкой.       — Надеюсь, что так, — отвечаю я, затем делаю глоток уже остывшего напитка — от него всё ещё пахнет Шистадом — и начинаю вскрывать всю подноготную.

***

      Сейчас почти два часа ночи, вокруг темнота, не считая полоски света, проникающего сквозь жалюзи через окно. В комнате всё разворочено: одежда выброшена из шкафов на пол, ящики выдвинуты, а содержимое разбросано вокруг, на кровати нет постельного белья. Я сижу на голом матрасе, прикрыв глаза и представляя спальню такой, какой она была ещё несколько дней назад. Я представляю мягкий свет торшера на полу рядом с кроватью, закрытый шкаф с торчащим краем футболки из дверцы, беспорядок на столе: несколько ручек, сигареты, зажигалка, - не заправленную постель с измятым бельем и подушку с отпечатком лица. И запах. Сейчас он почти неуловим, но закрытыми глазами я могу легко вдохнуть аромат Кристофера Шистада — кофе, сигареты и ещё одна едва заметная нотка, которая принадлежит только ему. Этот запах оседает в лёгких и впитывается в кожу, словно токсичное вещество, распылённое в воздухе.       В своей голове я создаю иллюзию: я сижу на этом самом месте на помятые простынях, пропахших концентратом кофе и секса, на мне простая чёрная футболка, принадлежащая не мне, и чёрные хлопковые трусики, в комнате холодно из-за открытого окна, Крис распахнул его, чтобы покурить, не выходя из комнаты. Он сидит на столе, без футболки в чёрных боксёрах. Комната утопает в темноте, лишь маленький оранжевый круг от торшера позволяет рассмотреть силуэт парня, повернутого ко мне боком. Он курит, и его лицо освещается на долю секунды красным угольком тлеющего никотина, а затем он выдыхает дым в мороз за окном. Сжав сигарету между зубов, Шистад слегка поворачивает голову ко мне, отчего несколько прядей падает на лицо, но он не убирает их. Теперь часть его лица становится видимой из-за света торшера, и уголок его губы растягивается в знакомой акульей усмешке — она не угрожающая, а скорее говорящая: «Теперь все как надо». Потушив сигарету, он оставляет её в пепельнице и спрыгивает со стола. Я слегка подтягиваюсь на кровати, но не отвожу взгляд от той половины лица, которая видна на свету. Крис всё ещё улыбается, приближаясь ко мне, кровать прогибается под его весом, а затем он оказывается настолько близко, что запах только что употребленного никотина забивается в ноздри. Я отворачиваю лицо, скорчив недовольную гримасу, хотя этого и не видно в темноте. Шистад громко хмыкает, забавляясь, затем его рука обхватывает мой подбородок и поворачивает к себе. Его пальцы холодные — он слишком долго сидел у открытого окна — и резко контрастируют с моей разгоряченной от его близости кожей. Крис наклоняется и целует уголок моего рта, я невольно улыбаюсь и подавить эту улыбку кажется невозможным. Его губы задерживаются на моих несколько секунд, и я приоткрываю рот в ожидании настоящего поцелуя, но вместо этого голова парня наклоняется — он оставляет россыпь поцелуев на моей щеке, затем целует линию подбородка и шею. Я невольно издаю стон от такой ласки.       — Не двигайся, — тихо говорит Шистад, но его голос буквально оглушает меня. Одна часть меня хочет возмутиться, но другая — и она сильнее — растекается в его руках как расплавленный металл, поэтому я не шевелюсь в немом ожидании.       — Хорошо, — шепчет парень мне в горло, его губы скользят по горячей коже, а та рука, что на подбородке, немного откидывает мою голову назад, открывая больше пространства для ласки.       Я громко сглатываю — слюна становится вязкой и густой, а Крис ухмыляется в ответ — чувствую его улыбку на сонной артерии.       Он облизывает мою шею, пока рукой пробирается под футболку, затем сжимает талию, и с моих губ вновь срывается стон. Я тяну руку и касаюсь его волос, слегка сжимая тёмные пряди.       — Не двигайся, — вновь говорит Крис, отодвинув лицо и взглянув мне в глаза.       В темноте я вижу лишь его макушку и часть спины, но его рука продолжает блуждать под одеждой, и я вновь стону, не задумываюсь о громкости издаваемых звуков.       — Тише, — хрипит Шистад в мои ключицы, пока его рука сжимает мое горло, — тише. Мы же не хотим никого разбудить.       Я закусываю губу. На телу разбегаются мурашки от холодных касаний парня, и, несмотря на его ледяные руки, мне становится жарко от его отпечатков на мое теле. Крис оставляет следы повсюду — видимые и невидимые, но я чувствую себя так, будто навсегда помечена им — его словами, поцелуями, его запахом.       — Давай снимем это.       Шистад тянет его мою футболку наверх, скидывая её одним движение и отбрасывая куда-то в сторону, но в его власти я мгновенно забываю о беспорядке. Губы Криса оставляют влажные поцелуи на груди, и я откидываюсь на мягкие простыни — от них так сильно пахнет кофе, а от Криса — сигаретами. Он целует мои ребра и кожу под грудью, спускается к животу, сжав руки на талии. Я обхватываю ногами его обнажённое тело и вжимаюсь в его живот. Внизу горячо и его холодный пресс остужает, но не снимает напряжение. Шистад подтягивает меня ближе, отчего упираюсь промежностью в его пах, и еще один стон срывается с дрожащих губ.       Всё вокруг сплошные контрасты: холод и жара, Крис везде и нигде одновременно. Мне так мало его — хочется слиться воедино, пробраться к нему под кожу и навсегда остаться там.       Я подаюсь парню навстречу, скользнув влажными трусиками по его возбуждению, всё внутри пылает, будто внутренности горят, но это приятное жжение, которое может удовлетворить только Крис.       Его рука спускается на бедро, прохладные пальцы цепляют бельё и мне приходится извернуться, чтобы избавить от последнего предмета одежды на мне. Ладонь ложится на мою промежность — там так горячо, а его кожа холодная, от этого контраста тело пробивает ток, и прежде чем я успеваю издать писк, выгнувшись навстречу, Крис целует меня. Наконец-то. Его поцелуй тяжёлый и лёгкий одновременно, со вкусом сигарет и слегка заметной ноткой чёрного кофе. Крис на вкус терпкий и жаждущий, его губы сухие, но язык влажный, ловко проникающий в мой рот. Его губы то скользят, то терзают, и я стону в его рот, не в силах сдержаться. Парень подается вперед, вжимаясь бедрами в мои, моё дыхание сбивается. Мы дышим одним воздухом — это не поцелуй, просто касание губ к губам, но это так интимно, что внутри готовы взорваться фейерверки.       Движения Криса резкие и чёткие, будто он точно знает, что мне нужно в следующие момент, а его рот влажный и горячий, проникающий и всасывающий.       — Мне нужно, — шепчу я на грани вдоха, толкаясь к нему навстречу.       Между нами его боксёры — ткань намокла от моей смазки, и то трение, которое есть между нами, прекрасно. Это не секс, но что-то, чему нет название. Что-то, чему не нужно название.       — Я знаю, — произносит Крис мне в губы, — я знаю, Ева.       В эту же секунду иллюзия рушится. Я всё ещё в темноте на голом матрасе, полоска света на голом полу, а в воздухе звенит пустота. Даже моё чёртово подсознание не может воссоздать ту тягучесть, с которой Крис произносит моё имя. И после этого кажется, что никто больше не имеет права звать меня по имени, никто не сможет произнести его так же.       В комнате холодно, хотя окно закрыто, но холод идет не снаружи, а изнутри меня. Все внутри замёрзло, будто запечатано в ледник. Сперва я даже не замечаю, что дрожу. Но, когда мурашки пробираются под одежду, я вздрагиваю. Матрас ощущается как шершавая чешуя рыбы. Я пробегаю влажными руками по его поверхности, а затем расстилаюсь всем телом, приложившись щекой к жёсткой ткани. Глубоко вдыхаю воздух, в нём ещё хранятся остатки аромата, я собираю эти крохи и прячу в себе, оставляя это как тайну, маленький секрет. Все эти ощущения — тьма, сгущающаяся, затягивающая внутрь, мне бы идти на свет, выбраться из неё, но я нарочно остаюсь на самой глубине. Пусть она засосёт меня.

***

      Крис возвращается домой. Это происходит во вторник, через два дня после того, как я засыпаю в его разрушенной комнате, притворяясь, что наша жизнь не пошла ко дну. Сейчас там навели порядок — на кровати свежее постельное бельё, одежда аккуратно сложена в шкафу, окно открыто и пахнет зимним утром.       О том, что Крис возвращается, я знаю за чашкой кофе. Я сижу на привычном месте за барной стойкой и пялюсь на пустой стул напротив. Желудок сводит от ударной дозы кофеина, но голода нет. Мое сердце гулко бьется в груди, и я считаю его удары, просто чтобы заполнить пустоту в голове.       За спиной раздаются лёгкие шаги — это Элиза. Она проходит на кухню в белом халате, волосы убраны в привычный пучок. Сейчас слишком рано, чтобы быть такой собранной, но это, видимо, никого не волнует.       Я бросаю взгляд на часы — еще нет восьми — и размышляю чьё присутствие в такой час на кухне более удивительно.       Чайник ещё горячий, поэтому Элиза сразу же делает себя чай и поджаривает тосты. От запаха хлеба меня слегка мутит, поэтому отворачиваюсь.       — Сегодня мы забираем Кристофера из больницы, — говорит Элиза будничным тоном. Я тут же поворачиваю голову, глядя в её сторону, и женщина вопросительно вскидывает бровь.       — Ему лучше? — спрашиваю я, выбирая самый приемлемый вопрос из всех, крутящихся в голове.       — Нет, но ему и станет, — жёстко отвечает мать, слегка прищурив глаза.       Я знаю, это проверка, она хочет увидеть мою реакцию.       — Ладно, — неуверенно говорю я, покрепче сжав кружку с кофе, — ладно.       Томас и Элиза уезжают в половину десятого, и я не знаю точно, сразу ли они направятся в больницу. В любом случае время тянется так медленно, что я начинаю сходить с ума.       Я брожу возле комнаты Криса, зная, что не смогу туда войти вновь, когда он вернётся. Дверь в спальню плотно закрыта, но я знаю, что скрывается за ней — чистое безличное пространство. Оттуда исчезло то, что делало его комнатой Криса, но моё сознание ещё помнит детали, а потому не могу удержаться и все же приоткрываю дверь.       В нос тут же ударяет запах чистоты — моющее средство и свежий морозный воздух. Всё это скорее отталкивает. Спальня выглядит стерильной и необжитой, словно больничная палата. Я пытаюсь представить, как отнесётся к этому Крис, но воспоминания о нём вызывают болезненную пульсацию в области солнечного сплетения. Я не переступаю порог — так и стою в коридоре, рассматривая помещение через распахнутую дверь. Кровать застелена свежим постельным бельём, дверцы шкафа закрыты, торшер отодвинут немного в сторону.       Я гадаю, что же искал здесь Томас, но ответ находится сам собой: заначка. Шистад пытался отыскать потаённые уголки, куда можно спрятать дозу. Глубоко в душе надеюсь, что он нашёл всё, что есть, но на деле знаю, что Крис не так прост.       Некоторое время просто оглядываю детали, ощущая неприятное покалывание в груди — все здесь неправильно, но мне необходимо запомнить. А затем закрываю дверь.       После разговора с Элизой проходит несколько часов, прежде чем открывается входная дверь и впускает в дом троих человек. В это время я сижу на лестнице, на нижней ступени, чтобы я могла все слышать, но никто не мог увидеть меня. Я слышу шуршание одежд, Тоффи срывается мимо меня с лаем, разрывая тишину.       — Тише, дружок, — произносит скрипучий голос, отчего моё сердце сжимается. Тоффи тут же успокаивается, и слышу, как от удовольствия он стучит хвостом по полу.       Через секунду все перемещаются, я слышу скрип лестницы на второй этаж — это Элиза уходит наверх.       — Ты знаешь, что дальше, — тихо, но угрожающе произносит голос Томаса.       — Да, — отвечает Крис, в его тоне помещается вся вселенская усталость, кажется он настолько истощён, что даже этот звук едва срывается с его губ.       Я прикрываю глаза, пытаясь представить себе лицо Криса.       Тяжёлые шаги Шистада-старшего удаляются по лестнице, но Крис всё ещё в коридоре, я чувствую. Он проходе немного вперёд, шуршание его ног становится громче по мере приближение к спуску в мою комнату. Я одновременно боюсь и хочу, чтобы он зашёл, но вот парень замирает, а затем стремительно удаляется. Дверь в его спальню закрывается с тихим хлопком.       Я остаюсь на лестнице ещё некоторое время — нужно собраться с силами, чтобы заставить тело шевелиться.       Словно неподвижная статуя замираю на ступенях, устремив взгляд наверх. Отсюда виднеются лишь кусочек стены коридора и высокая люстра. Сосредотачиваю взгляд на этом огоньке, долго размышляя о том, что будет дальше. Существует множество вариантов, но все они кажутся ненастоящими, неподходящими. Будущее такое же туманное, как и когда я только приехала дом. В далёком сентябре всё здесь казалось чужим, а сейчас дом будто впитал эмоции и запомнил всё, что здесь происходило. Теперь этот дом пахнет историей, хранит воспоминания, которые создала я, моя мать, Крис и даже Томас. Всё здесь пропитано человечностью — холодной отчуждённостью, сближением, отчаянием. Всё дышит и живёт, больше не кажется бездушным вместилищем. Это чувство ностальгии кажется неуместным, ведь я ещё здесь, но ощущение будто глядя на эту мигающую оранжевым лампочку я подвожу итог всему, что здесь произошло и могло произойти. Щемящая тоска скулит где-то области груди и пульсирует, подкидывая картинки воспоминаний — счастливых и несчастных, но одинаково ценных в конце.       Лампочка начинает мигать чаще словно вот-вот перегорит, в глазах начинает рябить, но всё равно не отвожу взгляд. Свет словно сигнал опасность мельтешит, отчего взор мутнеет, он напоминает о том, с какой скоростью развивались события в последние дни. Мир крутится, я вижу воспоминания точно в калейдоскопе собственной памяти, но они размыты, нет четких картинок или образов, но через все ведет красная нить — Крис. Эти воспоминания полны отчаяние и ошибок, и отчего-то я знаю, что уже ничего нельзя исправить.       Лампочка издает скрежет, а затем окончательно тухнет. Оставшиеся в ней искры постепенно сходят на нет, и в коридоре в конце концов становится темно. Я отмираю и ухожу в спальню, прикрыв дверь с тихим хлопком, ещё долго отзывающимся в моём сердце. ***       Следующей ночью я просыпаюсь от кошмара — бездыханное тело Криса преследует меня в темноте, пока я не зажигаю в комнате свет. Тоффи тут же вскакивает, но я наклоняюсь и глажу его по мягкой шерсти, успокаивая. Он возвращается на своё привычное место и закрывает глаза.       Я натягиваю сверху на футболку мягкую кофту — в спальне отчего-то холодно. Время едва перевалило за четыре утра, все в доме ещё спят. За окном вновь крупными хлопьями валит снег, он блестит и переливается в свете уличного фонаря.       Я присаживаюсь на кровать и обнимаю ногу, согнутую в колене, в попытке согреть пальцы, но ничего не выходит. Мутные образы ужаса никак не отпускают, и я знаю наверняка, что если сейчас усну, то увижу продолжение кошмара.       Чтобы развеять мысли, поднимаюсь наверх и наливаю стакан воды. Льющаяся в горло жидкость немного успокаивает нервы. Несколько мгновений просто стою в темноте кухни. На полу блестит полоска света, проникающего сквозь окно. Здесь теплее, чем внизу, но я босиком и пол неприятно холодит ступни. Мои мысли вяло блуждают, перекатываясь от одной к другой, но то и дело натыкаются на картинки из сна, как бы я не пыталась гнать их прочь. Меня слегка лихорадит, кожа под тёплой кофтой вспотела — ощущаю, как ледяная влага собралась между лопаток и подмышками. Голова трещит по швам — всё дело в недостатке сна. Я сплю несколько часов, но неизбежно просыпаюсь, мучимая тревогами, волнениями и кошмарами. Такое издевательство организма накладывает отпечаток на любое движение, рано или поздно я должна была вымотаться на столько, что тело не сможет выдерживать собственные испытания.       В последние дни — а может и месяцы — я сплошной сгусток нервов, они как оголённые провода искрятся и трещат. На секунду мне хочется просто замереть, застыть в моменте, чтобы ощутить, как всё вокруг остановилось вместе со мной, но, пока я пребываю в обездвиженном состоянии, мир крутится, вращается с бешеной скоростью, отчего я теряюсь и бесконечно падаю.       Через коридор прохожу к спальне Криса. Сокрытая в ночи, чувствую себя жалкой из-за того, что не могу уснуть, не увидев, что с парнем всё в порядке. Хотя бы относительно. Дверь в его комнату плотно закрыта — раньше, когда он ждал меня, то оставлял щёлку. Это красноречивый очевидный знак, но я намеренно игнорирую его, аккуратно хватаясь за холодный металл ручки.       Первое, что я вижу, — это оранжевый свет торшера, придвинутого ближе кровати, он открывает обзор на кровать, освещая половину лица парня.       Крис спит, но его дыхание поверхностное, неровное. Рука, свисающая с постели, дрожит, я вижу шрамы и вздувшиеся вены, ощущение, будто плоть начала гнить под кожей.       Замираю не в силах пошевелиться, и Шистад внезапно распахивает глаза.       Покрасневшими белками он смотрит на меня несколько секунд, затем моргает и хриплым голосом произносит:       — Что тебе нужно?       Не могу выдавить и слова. Его полуживой вид вводит меня в ступор. Во рту пересохло и дышать удается с трудом — дело не в том, что я поймана с поличным, а в том, что Шистад являет собой живое представление смерти. Его губы посинели и потрескались, по лбу течёт пот и его всё ещё продолжает трясти, несмотря на то, что он пришёл в сознание.       Парень упирается локтями в матрас и делает усилие, чтобы приподняться, но ничего не выходит.       — Что ты здесь делаешь? — выхаркивает он, но я всё ещё не могу ответить.       В ночной тиши его голос больше напоминает шипение змеи, слова словно жужжащие пчёлы проникают внутрь и вибрируют под кожей.       Внезапно меня начинает тошнить, мир крутится и лишь болезненное лицо Криса остается в фокусе.       — Я…я... — лепечу, не в силах совладать с голосом.       Крис усмехается, его ухмылка трещит по швам из-за дрожащих посиневших губ.       — Не волнуйся, тебе не придется наблюдать, как я разлагаюсь,-говорит он с перебоями на кашель, — я отправляюсь в лечебницу.       — Когда? — шепчу я.       — Завтра утром.

***

      — Это правда? — спрашиваю я несколько часов позднее.       Элиза заходит на кухню. Она выглядит собранной и жёсткой, несмотря по посеревший тон кожи. На ней деловой костюм, сливающийся с её новым цветом лица, волосы убраны и заколоты в пучок. Сейчас она напоминает ту жестокую женщину, которую я знаю всю жизнь, но есть в ней что-то неуловимое, говорящее о том, что она и сама на грани.       — Что правда? — сухо произносит женщина, пока готовит кофе.       Она стоит ко мне спиной, но я пронзительно смотрю в пространство между лопаток, не желая отступать. Только не сейчас.       — Правда, что вы отправляете Криса на реабилитацию?       Мой голос не дрожит, хотя внутри каждый орган трясет от волнения. Я одновременно хочу услышать ответ и страшусь его. Не позволяю себе моргать, чтобы не терять концентрации, хотя решительность тает с каждой секундой, что медлит Элиза.       — Да.       Это сухой односложный ответ. Всего одно слово, произнесённое железным тоном, требующим прекратить расспросы. Оно повисает в воздухе, словно частички пыли. Тишина, следующая за этим словом, вибрирует и накаляется, но я ещё не готова закончить разговор.       — Почему?       — Так будет лучше.       Плечи Элизы сутулятся, голова слегка наклоняется в сторону — свидетельства е напряжения. Ей не нравятся мои вопросы, но и мне не нравятся ее ответы.       В остальном доме царит молчание, вероятно, Крис еще спит, пребывая в безмолвном ожидании неизбежного.       — Для кого лучше? — шиплю я, продолжая сверлить спину женщины взглядом.       — Для всех нас, — говорит она, яростно помешивая сахар в кружке.       — Имеешь в виду, — произношу я издевательским тоном, — будет лучше для вашей новоиспечённой семьи, если никто не будет мешать вам? И как скоро вы избавитесь от меня?       Последний вопрос практически не волнует меня, я спрашиваю, чтобы уколоть Элизу, но она более стойкая, чем я могу представить.       — Успокойся, Ева, — строго отрезает мать. — Так будет лучше для всех нас.       — Ты просто чёртова сука, — выплёвываю я, вскочив со стула.       Ярость бурлит в крови, подгоняя к действию, и я недостаточно контролирую её, чтобы усмирить необдуманные порывы.       — Вы просто хотите избавиться от него, как от еще одной проблемы. Как ты избавилась от меня!       — Даже если и так, — обернувшись, кричит Элиза, её лицо искажено злостью и отчаянием, глаза раскрыты в приступе бешенства, — какое тебе дело до этого мальчишки?       Я сглатываю. Смотрю в глаза собственной матери, не в силах найти подходящий ответ. Правильный ответ. Я открываю рот, но ни одного звука не срывается с языка. Тело начинает дрожать и никакие приказы не действуют на него. Слеза скатывается по щеке к уголку рта и оседает солью на языке.       — Так я и думала, — говорит Элиза, похоже придя в себя. Она вновь отворачивается к своей кружке. Ложка бьётся о керамические бортики с такой силой, что в ушах начинает звенеть.       — Я люблю его, — шепчу я.       — Что? — спрашивает мать, замерев.       Задержав дыхание, она смотрит на меня вполоборота, но я не могу дышать. Кровь бешено несётся по венам, в висках стучит, ладони потеют. Отступать поздно.       — Я люблю его.       Это всего лишь слова. Предложение, значащее ничего и всё одновременно. Как легко люди используют свой язык, чтобы порождать звуки, складывая их в слова. Это почти естественный процесс, для которого не нужно прикладывать усилий. Но слова имеют вес. Его нельзя измерить на весах, но этот вес может придавить к земле или поднять в воздух. В мире так много слов, чтобы выразить свои мысли и идеи, так много названий для всего, что существовало когда-то, существует сейчас и будет существовать в будущем. Для всего есть слово. И я выбираю именно эти слова, потому что они неправильные и неверные, неподходящие и ужасающие. Но настоящие, отражающие и впитывающие, всеобъемлющие.       — Это не моё решение, — говорит Элиза, отводя взгляд. — Не моё.