***
Почти сорок лет назад двери Императорской Медико-хирургической академии Петербурга открылись, выпустив в свет очередную порцию молодых врачей, среди которых был и Милц Александр Францевич, подающий большие надежды терапевт. В академии он был одним из лучших: преподаватели любили его за внимательность, даже въедливость, и глубокое понимание предметов, а многочисленные друзья за легкий незлобливый нрав и чувство юмора. По рекомендации преподавателя Милца приняли на службу в Обуховскую больницу. Там он мог беспрепятственно заниматься своими исследованиями, получая при этом и разнообразнейший опыт. Он начал вести и свою частную практику. Сначала пациентов было немного, но уже через пару лет практика ощутимо разрослась и стала занимать большую часть времени доктора, что раздражало его несказанно. Гораздо милее лечения капризных барышень, у которых редко случалось что-то серьезней мигреней, ему была работа в больнице. Однако же и бросить своих пациентов он уже не мог. А потом началась Крымская война. И молодой врач поехал на фронт добровольцем. Он понимал, что хирургия не была его сильной стороной, а его терапевтические навыки на фронте вряд ли пригодиться, но понимал он и то, что там любой врач будет на вес золота. Вот только не понимал, в какой ад он едет… Три года войны сильно изменили Александра Францевича. Он стал больше ценить свою тихую работу в больнице, свою небольшую, но удобную квартирку, даже своих капризных, но таких мирных пациентов. Там ему поневоле пришлось стать хирургом. Даже не хирургом – мясником… Резать, пилить, шить… Каждый день, не зная отдыха… И всюду кровь, кровь, кровь… От ее вида рябило в глазах, а от запаха прерывалось дыхание, но он снова и снова делал свою работу. Сложнее всего было сохранить в себе доброту, участие, сострадание… Но каким-то чудом доктору Милцу это удалось, хотя он не единожды видел своих перегоревших коллег, которые заливали пустоту внутри коньяком. Многие из них после войны оставили практику… Александр Францевич к своей практике вернулся. И, на удивление быстро, смог ее восстановить и даже расширить. В больнице его приняли на то же место, а опыт операций, приобретенный на войне, значительно помог ему уже в мирное время. Жизнь постепенно входила в свою колею и доктор все реже просыпался от ночных кошмаров. А его природное добродушие и жизнелюбие постепенно вытесняли военную меланхолию. В конце концов, как напоминание о войне в его характере осталось только философское отношение к смерти, но это, как он считал, для врача было и неплохо. Проходили годы. Александр Францевич стал видным врачом, немного занимался научной деятельностью, даже написал несколько статей, но вся его жизнь проходила и заключалась в работе. Домой он приходил только ночевать и тишина, стоящая в квартире, с каждым проходящим годом тяготила его все больше. Нельзя сказать, что одиночество приносило ему неудобство. Наоборот, он прекрасно понимал, что лишь будучи один, может с полной самоотдачей заниматься своей любимой работой, и пока не готов был променять это на сомнительное тепло домашнего очага. Кроме того, те немногие барышни, которыми он изредка увлекался, по прошествии краткого времени знакомства показывали себя весьма недалекими особами и с ними становилось откровенно скучно. Через какое-то время доктор Милц решил, что, видимо, он не создан для семейной жизни и должен полностью посветить себя работе. А тишина в квартире… ну, можно завести кота. А потом он познакомился с Зиночкой. Вернее будет сказать, она с ним познакомилась. А еще вернее, что их свела работа. Зинаида Павловна Суботина пришла работать в их больницу сестрой милосердия и сама попросилась к нему в помощницы. И прежде всего Александра Францевича удивила не молчаливость и даже какая-то суровая серьезность молодой медсестры, а ее несомненный профессионализм и жажда знаний. Ему было комфортно работать с ней. А через некоторое время Милц даже позволил барышне Суботиной помогать ему в его исследованиях. Со временем Александр Францевич узнал, что Зинаида Павловна была дочерью и внучкой врачей, что с детства помогала отцу и практически жила медициной, что в больницу пришла, сильно поспорив с отцом, который не видел и не одобрял медицинского будущего дочери, а настаивал на ее браке с нелюбимым ею человеком. И, наконец, что девушка обладала веселым и легким характером, становясь серьезной только, когда начинала работать. Барышня Суботина стала для доктора Милца чем-то сродни солнечного лучика и верной помощницы одновременно. И Александр Францевич сам не заметил, как полюбил эту удивительную девушку, и лишь по прошествии нескольких месяцев внезапно осознал, что не может представить свою жизнь без нее. Открытие радости и надежды в жизнь доктора не принесло. Скорее опечалило и вогнало в тоску. Разве мог он, будучи на пятнадцать лет старше и не обладая ни привлекательной внешностью, ни титулом, ни состоянием, претендовать на взаимность красивой двадцатипятилетней девушки… И хоть для общества ее возраст уже был критичен для невест, но она явно заслуживала лучшего, чем сорокалетний, потрепанный войной доктор, пусть и с неплохой практикой. Нда… Тогда он в полной мере ощутил, насколько мучительной может быть поздняя любовь. Сомнения и тоска терзали душу, а радость и невозможность сосредоточится от одного присутствия девушки, делали дальнейшую работу проблематичной. Промучившись месяц, Александр Францевич сдался. И признался барышне Суботиной в своих чувствах к ней. Каково же было его удивление и счастье, когда девушка неожиданно ответила ему согласием. С того момента начались пять самых счастливых лет в жизни доктора Милца. Казалось, само солнце в лице его обожаемой Зиночки поселилось вместе с ним. Его личное солнце, сиявшее только для него и днем и ночью. Они продолжали вместе работать и в следующей, написанной им статье, имя Зинаида Милц стояло рядом в соавторстве. Александру Францевичу стоило больших усилий убедить редактора в этом, но та радость, которая осветила лицо его супруги, когда она увидела свое имя под статьей, была, несомненно, лучшей наградой. Любила ли его Зина? Какое бы удивление у него это не вызывало, но несомненно любила. И каждый раз, когда его посещали сомнения на этот счет, стоило заглянуть в глаза девушки, увидеть ее ласковую улыбку, чтобы все сомнения исчезли, как не бывало. А уж когда Зиночка через четыре года брака, сама вся светясь от радости, сказала ему, что у них будет ребенок, Милц окончательно поверил, что и на его долю выпала изрядное количество семейного счастья. Он стал еще больше внимания уделять жене, стараясь все же не запускать и работу. Благо, и беременность протекала хорошо, и супруге не надо было рассказывать и делать внушения, что можно, а что нельзя – она и сама все прекрасно знала. А в их дневном распорядке появилось еще несколько милых традиций, например ежедневные утренние и вечерние прогулки. На одной из прогулок все и случилось. В один из чудесных летних вечеров Александру Францевичу пришлось ненадолго задержаться в больнице и, подходя к дому, где они с женой снимали квартиру, он увидел нескольких человек, шумно столпившихся у края тротуара и подбегающего городового. Нехорошее предчувствие заставило его прибавить шагу, а услышанные при приближении обрывки фраз, и вовсе побежать. Сердце стучало неимоверно, дыхание сбивалось, а разум до последнего цеплялся за надежду пока он пробирался через толпу, хриплым голосом выкрикивая, что он – доктор. Надежда разбилась сразу. На тротуаре лежала именно Зина. Она была жива, но без сознания и никак не приходила в себя. Внешних повреждений не было, только вот юбка заметно уже напиталась кровью. Милц заставил себя переключиться на врача, скомандовал организовать носилки и попытался выяснить, что же произошло. Где-то на горизонте маячила мысль, что в лучшем случае они потеряют ребенка, а о худшем ему даже думать не хотелось. Из расспросов выяснилось, что на его жену налетела пролетка. Пьяный извозчик не справился с лошадьми и только в последний момент смог отвернуть их от вышедшей из дома барыни. Под копыта она не попала, но получила очень ощутимый удар от заворачивавшей пролетки. Извозчик благополучно сбежал. Следующие несколько часов своей жизни Александр Францевич помнил плохо. Зину перенесли в квартиру, потом пришел кто-то из его коллег, видимо он сам послал за ним, только не помнил об этом. Они старались остановить кровотечение, привести женщину в чувство, но ничего не удавалось. Через несколько часов доктор Милц стал вдовцом. В момент, когда остановилось сердце его жены, Александр Францевич потерял веру. Веру в Бога, веру в справедливость, веру в медицину и, самое страшное, веру в себя и свои силы. Он не плакал, сколько бы боли ни было в сердце, глаза оставались сухими. Он смотрел на свою, уже мертвую супругу, и ощущал как отключаются его чувства и эмоции, как будто кто-то невидимый сдвинул переключатель, и как сердце покрывается толстой коркой льда, остужающего жгучую, невыносимую боль. Следующие несколько дней для Милца прошли как под наркозом – он действовал, организовывал, отдавал указания, но совершенно ничего не чувствовал. Живая кукла – вот кем он был, хотя даже в кукле наверное больше жизни, чем было тогда в нем. Этот странный, но спасительный наркоз перестал действовать, когда он вернулся с похорон в пустую квартиру. Гулкая тишина, встретившая его, ударила обухом по голове и все чувства внезапно включились, оглушая болью. Тогда он первый раз, с момента смерти Зины заплакал. Хотя плачем это было сложно назвать – он взвыл раненым зверем… Следующие пару дней доктора Милца не видели ни в больнице, ни в практике. А потом он подал прошение об увольнении из больницы и просьбу назначить его земским доктором в любой провинции и как можно скорее. Из уважения к потере, просьбу постарались удовлетворить поскорее, какой бы странной она не казалась. Так его назначили в Затонск…***
Городок встретил его отсутствием больницы и огромным объемом работы. Работе, признаться, Александр Францевич был только рад, а вот отсутствие больницы радости не вызывало. Доктор в городе был, но у него была частная практика и пользовал он исключительно своих пациентов. Кроме того доктор Головин оказался высокомерен и заносчив, и к Милцу в начале отнесся как к неудачнику от медицины, лишь через несколько лет соизволив изменить свое отношение. Городская управа выделила ему небольшой домик, часть которого пришлось переделать под кабинет для приемов. Собственно в этом домике он проживал и сейчас, только занимал его уже весь. Но в кабинете времени Александр Францевич проводил немного, все больше разъезжая по окрестным деревням. Он и раньше не перебирал пациентами и никому в помощи не отказывал, а теперь, как земской доктор, и вовсе лечил всех. Денег это приносило немного, т.к. состоятельных пациентов у него по приезду не было, но и на жизнь в провинциальном городке одинокому мужчине требовалось всего ничего. Да и сбережения у него кое-какие присутствовали. Постепенно жизнь на новом месте налаживалась. Со временем появились пациенты посолидней и побогаче. А через несколько лет местный меценат Яковлев решил таки построить в Затонске больницу. И пригласил Милца все в ней организовать и продолжить там работать. Не иначе из Петербурга тянулся хвост этого предложения. Вроде бы все было хорошо. Вот только… Вот только сердце… А сердце Александра Францевича обросло толстой коркой льда, не пропускавшего внутрь человеческого тепла. Нет, он не ожесточился, не обозлился. Он по-прежнему оставался добрым и внимательным доктором, сочувствующим и сопереживающим своим пациентам. Разве что еще более философствующим временами. Но к себе в душу он более никого не пускал, дружбу ни с кем не заводил и коротко ни с кем не сходился. В таком полуанабиозном состоянии доктор Милц прожил до памятного лета 1888 года, когда в его мертвецкую ураганом влетел приехавший из Петербурга новый следователь Штольман. Что-то было в этом человеке… Что-то, что всколыхнуло их застоявшийся городок, заставило по-новому взглянуть на себя и свою жизнь. А потом еще барышня Миронова… А потом еще Элис… Доктор и сам не заметил, когда его заледеневшее сердце начало оттаивать. Может тогда, когда он слегка улыбаясь в усы наблюдал за отношениями барышни Мироновой и следователя Штольмана? Так их сложными отношениями любовался весь город. И было в них что-то, что не позволяло липнуть к ним сплетням и досужим пересудам. Хоть, порой, они выходили далеко за рамки общепринятый приличий. Но была в них какая-то чистота и первозданная искренность… Александр Францевич все сомнения Штольмана понимал, как никто другой. И тем роднее и ближе становился ему этот сложный и резкий человек. Внезапно у доктора Милца появился друг. Друг, который молча простил ему даже обман… Не просто обман – преступление… Но тогда он не мог поступить по-другому. Эта девушка, почти девочка… Она чем-то мимолетно напомнила ему его Зину. Его дочери сейчас было бы примерно столько же лет… А лед, сковавший сердце и уже порядком подтаявший от внезапного появления близких людей, пошел трещинами и раскололся окончательно… Элис он действительно полюбил как дочь. Потому не мог поступить иначе. Сейчас Александр Францевич уже не был твердо убежден, что девушка изначально была безумна. Не мог утверждать, что все ее поведение не было игрой талантливой актрисы. В конце концов, он не психиатр и имеет право на ошибку… И он хотел помочь ей, спасти… А то, что Элис нуждалась в помощи сомнений не вызывало. И вот теперь… Элис увез Варфоломеев и что с ней неизвестно, Штольман исчез и неизвестно жив ли он вообще, Анна Викторовна… Ее состояние сейчас доктор прекрасно понимал, но помочь, увы, ничем не мог. Не мог даже сказать, что время лечит, потому что это не так и он это знал как никто другой. И не мог погасить в ней последнюю надежду… Потому что и сам еще на что-то надеялся… Против всех правил и логики. Он тоже надеялся на чудо…