Система

Тэён глотает густой дым выкуренных сигарет, сидя на полу на кухне. Ему очень лень думать, потому что очень хочется быть молодым и пьяным, а получается лишь молодым и трезвым, потому что через 2 часа начинается взрослая жизнь, а одежда и волосы пропахли горьким табаком, который ни за что не выветрится до завтра. Тэёну 21 и он не знает, в какую сторону бежать, чтобы отыскать собственное предназначение. — Тэёни-хён. Высокий голос разрезает точно раскалённый нож масло густой дымный туман, рикошетя в уши, резонируя о стенки, кажется, совершенно пустого черепа. У Тэёна нет ни сил ни желания ругаться, хотя его конечно никто не спросил. С Донхёком нельзя иначе. Тэён порою думает, что Донхёк его проклятие за то, что плохо учился в школе, что обижал младших и что не слушался маму с папой. Но на самом деле Тэёну просто не повезло с одноклассниками. — Если ты потерял брата, то он на балконе уничтожает мой запас сигарет как приличный человек. Донхёку, конечно, нужен не Ёнхо. Донхёку нужно вытянуть из Тэёна всё без остатка, чтобы осталась только пустая оболочка и стеклянные глаза. Донхёку нужно, чтобы цифры под ключицей Тэёна сложились в другой индивидуальный номер. В тот, что вязью цифр уходит вниз по чужому позвоночнику: очень романтично, но Тэёна совсем не трогает. — Хён, я пришёл за тобой. Тэён ловит в отсветах с улицы шальные глаза и влажный отблеск на наверняка очень красных губах. Тэён откровенно говоря устал от этой гонки на опережение, уже четыре года отнимающей все его силы и терпение. Тэён устал быть чьим-то фетишем. — Донхёк, не начинай. Я в стотысячный раз повторю тебе: у меня есть пара. И это не ты. — У брата тоже есть. И вероятность, что у вашей общей пары его номер — выше, потому что Ёнхо-хён носит номер с четырёх лет. Голос Донхёка становится колючим и неприятным. Издевательским даже, но он к великому сожалению Тэёна прав. И это бесит ещё больше, потому что больше всего на свете Тэён хочет быть нормальным… и нужным. Правда, быть нужным Донхёку Тэёну почему-то не нравится. И всё же Тэён лишь вдыхает горький дым, встряхивает головой и просит Донхёка раствориться там, откуда он пришёл. Донхёк вместо этого поправляет на плечах свободную футболку, глубоко и шумно вздыхает и опускается справа от Тэёна, спиной прижимаясь к холодной стене, а горячим боком — к Тэёну. Тэён не пытается отодвинуться или отстраниться. И не потому, что ему приятно или всё же в голове успевает поселиться мысль о том, что маленький брат его заклятого друга — это не только глупые детские желания и безапелляционные капризы, но ещё и красиво распускающийся цветок, первый бутон которого отчаянно впихивают Тэёну в руки. Нет. Просто Донхёк на самом деле совсем не роковой и не опасный и Тэён правда устал бегать и пытаться вложить в глупую подростковую голову, что он совершенно точно не тот, кто будет вестись на провокации (весьма, впрочем, искусные провокации и Тэёну даже немного жаль, что он наблюдал за тем, как Донхёк учится быть взрослым) или подыгрывать в театре одно актёра. Тэён снимает устало с лица невидимую налипшую паутину тяжёлых мыслей, подбирается весь, чтобы встать, и в момент дёргается и обмякает, возвращаясь на место и рассеянным, но не удивлённым взглядом упираясь в прижатую к его бедру ладонь и больно сжимающие мышцы пальцы. — Донхёк. — Хён. Наверное, всё потому, что Тэёну двадцать один, а Донхёку давно не двенадцать: хватает двух слов и одного имени, чтобы Донхёка ничто не смущало быть откровенным. А Тэён до боли сжимает чужие запястья, пытаясь отцепить от себя длинные пальцы и горячие ладони, злится на то, что Донхёк неправильный и не по книжкам, тяжелеет рассерженным взглядом и отказывается признавать несправедливую глупость судьбы: его сломанная парность ломает не только его. И у Донхёка горячие бёдра, когда он седлает Тэёна, и колючие губы, когда он упирается Тэёну в плечо, туда, где под рубашкой скрыт личный номер, который Донхёк, конечно, знает наизусть. И Тэён, сколько бы не пытался скинуть с себя не такое уж тяжёлое и абсолютно пьяное (явно не алкоголем) тело, не находит в себе сил, потому что Донхёк (и это звучит страшно) умеет отогревать обледеневшее сердце. Тэён злится на собственную слабость, на чужую глупость, на шальные глаза и горячие губы. Он выгрызает из Донхёка то, что хочет услышать от себя, вжимая того в ледяной пол за плечи и теряясь в поворотах уходящей из-под ног игры. А под футболкой у Донхёка, там, где кожа ещё по-детски нежная и до раскалённого горячая, прямо по центру груди идёт вязь серых цифр, вбитых под кожу иглой. И Тэён теряется, смотрит глупо, дышит сбито, тянется рукой к чужой безумной зависимости. И каждая цифра его индивидуального номера на чужой груди, он знает точно, находится ровно напротив такого же номера в десять цифр на горном хребте позвоночника, рассекающего спину пополам. Донхёк тянет ладонь Тэёна к собственному горлу, накрывает не своими подрагивающими пальцами выступающий кадык и прижимает крепко, подаваясь вперёд, раскрываясь, кажется, не только уже совсем по-взрослому порочным телом, но и всей своей задыхающейся душой. И Тэён идёт по веренице тупых ошибок, собирая губами чужое дыхание и впечатывая в чужое воспалённое сознание каждую цифру, что сереет под отсветами из окна. Тэён грубо, глупо и пьяно берёт Донхёка на ледяном полу не-своей кухни, сжимая одной рукой подрагивающее под ладонью горло, а другой — горячее бедро. Так сильно, чтобы остались синяки, тёмные, пугающие, стыдливые. Чтобы эта глупость была только его, чтобы быть нужным, чтобы ненавидеть чужую зависимость и упиваться ей, когда ничего, кроме неё не останется. Тэён разрушает собственные баррикады и поселяет в ждущем сердце ненависть к идиотской парной зависимости.