Система

Юта хватает Ёнхо за запястье и тянет на себя, разве что не к носу прикладывая плотную полосу из чёрных цифр на чужой руке. Ёнхо подмечает, что обычно Юта не лезет со своим тактильным сумасшествием, но новый номер на руке хорошего друга очевидно заставляет его преступать собственные границы и попирать негласные правила. — Что это? По тону Юты не разберёшь, откуда ноги растут у его откровенно шокового состояния: вроде никто в компании нормальностью пары не отличается. Но Ёнхо и не пытается залезть в чужую голову. У него только приятно покалывает пальцы от фантомного ощущения тепла чужой кожи на внутренней стороне коленного сгиба, где чернеет хорошо знакомый ему номер, тянущийся вдоль позвоночника по его спине, а сердце глупо пропускает удары от мысли о совсем неидеальной парности. Ёнхо чувствует себя как влюблённая школьница. В целом, и ведёт себя так же. — Номер моей пары. Не заметно? — Ты не набил его? Юта как-то странно хмурится, зачем-то проводит большим пальцем по запястью Ёнхо, словно пытаясь номер смахнуть, стереть. Естественно, у него не получается, а Ёнхо в конце концов забирает свою руку, спуская закатанные до локтя рукава толстовки и пряча в них оба номера, венчающих его руки. — Ты же видишь, что настоящий. Чего вообще не так? — У моего лучшего друга такой же. И Ёнхо знает, что за лучший друг. У Юты за левым ухом начинается номер, о котором не спрашивал только ленивый. Юта натурал, меняет девушек без пар как медсестра перчатки, а у обладателя красивого палиндромного номера, которым великодушно Юта награждён, когда-то давно погибла пара. И этих входных данных достаточно знать, чтобы понимать, что в ад Юта попадёт как лжец: очень профессиональный лжец самому себе. — В смысле такой же? — Десять нулей. Сложно не запомнить. «Особенно мне», — продолжает за Юту предложение Ёнхо, отводит наконец внимательный взгляд от непривычно серьёзного лица, утыкается глазами в расплывающиеся перед подрагивающим зрачком конспекты и пытается остановить все процессы в отчаянно гудящей голове. «Я умею лечить разбитые сердца». У Ёнхо вообще по жизни проблемы с отрицанием действительности, а внутренний голос слишком саркастичен, чтобы промолчать: «Почему ты думал, что ты первый и единственный?» Да Ёнхо в общем-то не думал. То есть совсем не думал. Тэн просто появился в его жизни именно тогда, когда был нужен больше всего, аккуратно собрал осколки раздавленных реальностью рёбер, гремя своими глупыми алюминиевыми браслетами, склеил вкривь и вкось солнцем радостных улыбок, и утащил в беспросветные чертоги антрацитовых глаз. И Ёнхо поддался ему не раздумывая особо, не вникая в происхождение десяти нулей и странного дара выбирать. Он не знает, изменила бы что-нибудь правда, но присущий лишь человеку страх социальной изоляции борется в Ёнхо с идиотским желанием всецело доверять. «Сколько их было? Таких как я, чьи сердца ты лечил». Ёнхо пишет ему, когда Юта оставляет на листке бумаги номер телефона и имя своего лучшего друга. Юта хмурится и Ёнхо видит ходящие под его кожей желваки от крепко-крепко сжимаемой челюсти. Он обещает спросить, хотя слова даже напечатанные даются ему нелегко. Не то чтобы у него появляются к Тэну претензии: какие могут быть претензии, когда одна мысль о тонких запястьях и острых коленках заставляет мир Ёнхо рассыпаться радужными звёздочками перед глазами. И всё же… «Считать тех, кто умер?» И Тэн не более чем дьявол, чего Ёнхо ожидал? Ёнхо не ожидал, что Тэн помнит их количество, не ожидал, что Тэн помнит имена. Не ожидал, что ему будет так легко это принять, смириться, опустить голову и правда просто доверять. Он только спрашивает, какой по счёту была пара Юты и сколько было «чистых», не отмеченных знаком парности. Это на самом деле страшно. За Тэном тянется след из стеклянной пыли чужих сердец, размытой горькими слезами тёмной крови и расчерченных необходимостью убегать дорог. Ёнхо вспоминает о том, что не раз называл Тэна Солнцем и справедливо соглашается с дурацкими космологическими законами: если приблизиться к звезде на расстояние вытянутой руки, станешь не больше, чем остатком расщепления на атомы во всполохах раскалённой плазмы. Тэн, в отличие от Ёнхо, не боится говорить. Встречает вечером под дверями квартиры, устроив затянутую старыми протёртыми на коленях джинсами задницу на холодных бетонных ступенях и вытянув ноги прямо под дверь: не открыть, не пройти. Встречает, смущённо улыбаясь, и Ёнхо теряется в чужом имени, крепко сжимая в кармане жёлтую записку с координатами чьей-то разрушенной жизни. Тэн опирается на протянутую ладонь, тянется вверх, впечатывается носом в размеренно вздымающуюся грудь и до боли сжимает чужое запястье, связующее две сложных судьбы. Ёнхо дышит весенней пылью, осевшей в растрёпанных волосах цвета вороного крыла, свободной рукой обхватывает чужие подрагивающие плечи и позволяет себе не думать про завтра. — Останешься? Ёнхо знает, что Тэн может разбить его. Ёнхо, конечно, в курсе, что не сможет пережить ещё раз сломанные как детские игрушки мечты. Но это не его выбор. И даже не выбор Тэна. Это физиология, которая заставит сердце биться быстрее, даже если Тэн упрётся в него кончиком большого охотничьего ножа. Большая мясорубка идиотской системы, в которой явно поломались ножи, всё равно заставит Ёнхо любить Тэна, и нет смысла переживать, что кто-то эту любовь пережить смог. — Конечно, останусь.