Не выживет

— Клялась ты мне, что знать не знаешь магии запретной. И что теперь? Как некогда Алистер, ты станешь прятать руки за спиной? Чужую кровь пролив, ты утаить ещё способна пятна, свою же — никогда. Небо, дымчато-фиолетовое, давит на затылок и плечи многовековой тяжестью. Тени под веками Сураны вычерчиваются ярче, когда она не отрывает глаз от свежей травы под ногами. За её узкой спиной, неподалёку, мерцает пламя лагерного костра, у которого греет ладони Алистер и спит, дёргая задней лапой, мабари. Лелиана неспешно, только пробуя, подбирая минорную мелодию, перебирает струны на лютне; Стэн сидит поблизости, скрестив ноги, и между переворачиванием мяса, готовящегося на вертеле, внимательно следит за её движениями. Зевран полирует один из своих кинжалов, то и дело бросая взгляд на Морриган с Сураной. Ворон, падкий до чужого; умная птица, знающая цену своего полёта. Когда Зевран с Морриган пересекаются взглядами, он едва кивает и с задержкой отворачивается в сторону остальных: дарит ей хрупкую иллюзию, что они с Сураной остались наедине. Глупая сладкая ложь. Смотреть на Сурану от этого не легче. «Доверилась тебе я, как ребёнок...» — Я солгала, — обречённо, но уверенно роняет Сурана. Морриган искажает губы в едкой ухмылке. — Да неужели? «...а ты не доверяешь, как врагу». Сурана поджимает искусанные губы, а после облизывает их, словно стараясь собраться с мыслями. Она выводит левую руку из-за спины и пытается незаметно согнуть заходящиеся мелким тремором пальцы, но тотчас чуть хмурится от боли. — Я ви... — Голосовые связки предают её, выбивают звуки на пару октав выше, как камень о камень — искры. Ей требуется время, чтобы справиться с ними: — я видела, как это делал Йован и другие в Круге. У меня не осталось ни лириума, ни сил, но Лелиану окружили гарлоки, и я не придумала ничего лучше, чем... — Меня окликнуть — фантазии не нужно. Сурана дёргается, как от грубого низкого рыка генлока в ночи. Поднимает взгляд сине-зелёных глаз — меланж обыденной усталости, жгучей вины и испуга, который сковывает стальной паутиной сердце Морриган. Это — точно призрак чувств девочки, чья мать разбила её любимое золотое зеркало. Обида и вина, непонимание и злость. Ядовитая горечь на кончике языка, которую не получается ни сглотнуть, ни выплюнуть до конца. Морриган хватает Сурану за руку, разворачивая внутренней стороной к себе; кожа под её пальцами едва тёплая. На бледном, почти прозрачном запястье зияют длинные забуревшие раны. Морриган повидала много ран: много нанесла сама, много носила сама, но от вида этих ран хочется скривиться, хочется отвернуться, хочется убежать. Она из последних сил сохраняет крепкую хватку на чужой руке, невозмутимое выражение лица и вплетает в сквозящий холодом Морозных гор тон презрительные ноты. — Какой позор. «Как страшно выглядят они». Отпускает чужую руку так, словно та заражена скверной. Морщит нос, как от трупного смрада. Проходит мимо, чуть не задевая Сурану плечом, точно её больше и не существует. — Я в порядке, Морриган, — слышит за спиной — сдавленное, изнеможённое в тонкой оболочке напускной уверенности и натянутой улыбки. — Правда. Не стоит беспокоиться обо мне. Морриган не может не остановиться и не обернуться. — Не в беспокойстве о тебе здесь дело. Отряду нужен командир, — сухо произносит она и, резанув Сурану взглядом, припечатывает: — Не одержимый и больной. И резко отворачивается, чтобы уйти — сбежать — к остальным. «Мне нужна ты», — боль костью застревает в горле.