Шото понятия не имел, как до такого дошло. Всего пару часов назад он с аппетитом уплетал приготовленный мамой завтрак, а теперь он сидит на диване в загородном доме семьи Тодороки рядом с Изуку и бездумно пялится в экран дорогого телевизора, даже не пытаясь вслушиваться в то, что говорит его брат.
И как он мог забыть про свой день рождения? Впрочем, это неудивительно. Он был так поражен всеми свалившимися событиями, что совершенно позабыл про такую важную дату. Ему исполнилось семь.
Но говорить (а тем более отмечать) не хотелось. Но кто его будет спрашивать, верно? Он ведь просто ребенок. И если честно, то впервые за последние месяцы Шото мог сказать, что он всё-таки рад. Ведь рядом с ним Мидория, который всеми силами пытается развеселить его. И от осознания этого теплело на душе.
Родители уехали по каким-то особо важным делам, оставив двух несмышленных детей одних. Получив уверенные заверения о том, что они ничего не подожгут и не сломают от Шото, его мама с тяжелым сердцем уехала вместе со Старателем. Она обещала приехать обратно как можно скорее, чтобы Шото не было слишком одиноко и скучно, если компания Изуку ему надоест.
Но Тодороки не боялся скуки. С зеленоволосым ему было спокойно и уютно, даже если Шото не разговаривал с ним, не вникал в чужие слова и не смотрел в сторону брата. Даже если он не мог увидеть выражение чужого лица, Тодороки всё равно чувствовал себя расслабленно и умиротворенно. Ему было тепло, хорошо. Пусть он и не чувствовал ощущение праздника.
Может, потому что он не хотел взрослеть?
— Шо-чан, ты хочешь чего-нибудь? Я пытался сделать для тебя подарок, но пока ничего не вышло, — Изуку печально вздохнул, показывая на перебинтованные пальцы.
Ладонь Шото начало неприятно покалывать, но он не обратил на это внимания. Он задумался, понимая, что если откажется, то зеленоволосый обидится на него. И не видать тогда спокойного дня. Тем более, это ведь праздник, верно? И он может позволить себе небольшую слабость. Ведь Мидорией нельзя не восхищаться.
И получить от него подарок… Наверное, за сегодня ничего милее и желаннее Шото уже не сможет получить. Они же теперь братья, так ведь?
Мальчик вздохнул еще раз, улыбаясь. Он посмотрел на брата и тихо сказал, будто неуверенный в собственном решении:
— Как насчёт… рисунка? Можем сделать вместе, — предложил Тодороки, вставая с дивана. Мидория последовал его примеру, радостно смеясь. Он почему-то был готов на всё, лишь бы заставить Шото улыбаться и чувствовать себя счастливым.
Они же братья, верно?
Они должны получше узнать друг друга, чтобы доверять. Изуку надеялся, что через пару лет они смогут делиться своими переживаниями, страхами и радостями. Будут доверять друг другу так сильно, понимать с полуслова, полувзгляда, полувздоха. Чувствовать чужое настроение, успокаивать своим присутствием. Не представлять жизни без тихих разговоров перед сном, шутливых драк и объятий.
Изуку хотел, чтобы они подружились настолько, что защищали бы друг друга, поддерживали и верили.
Ребята поднялись на второй этаж, ища более просторную и освещенную комнату для рисования. Бумагу и карандаши они уже взяли с собой.
Шото выбрал самую дальнюю комнату в конце коридора, решив, что она подходит лучше всего: никаких лишних звуков, которые были бы слышны с соседних участков. Из окна был виден лес.
Тодороки бросил карандаши и бумагу на низкий стол и сел на постель. Помещение оказалось очередной комнатой для гостей. На стене висел большой плазменный телевизор. На настенной полочке лежал пульт.
Шото растянулся на кровати, из-под полуопущенных ресниц наблюдая за братом, который по-турецки сел на пол и взял лист бумаги.
Хотя Тодороки не видел, что тот рисует, но уже мог сказать: ему нравится. И даже если рисунок будет плохим или
ужасным, ему будет плевать.
Шото хотел, чтобы они подружились.
Они же братья, верно?
Мальчик вспомнил, что где-то на кухне на первом этаже должен быть торт и печенье, которые им оставила мама.
Идти никуда не хотелось.
— Ты помнишь своих родителей? — вопрос вырвался сам по себе, неосознанно. Тодороки прикусил губу, осознавая какую чушь он только что сморозил. Это было так глупо и бестактно, что Шото зажмурился и рухнул на постель спиной, легонько ударяя себя по лбу, коря себя за глупость.
— Не совсем, — пару минут спустя сказал Изуку. Он не поворачивался, а оставался сидеть к брату спиной. От звука его голоса гетерохром вздрогнул, не решаясь открыть глаза. Мальчику не было страшно. Только стыдно и неловко: как он мог спросить о таком? Скорее всего, история не будет веселой, если он жил в приюте.
— Не совсем, — повторил Мидория, будто пытаясь выудить из памяти хотя бы какое-нибудь воспоминание о родителях. — Отца я совсем не помню. Мама говорила, что он работает за границей, поэтому не может приехать, а она...
Мальчик замолчал, прикусив губу. Он уже смог понять, что Шото не из тех людей, которые стали бы много болтать. Тем более о таких важных вещах. Но предательское сомнение, не дававшее довериться до конца, полностью, почти успело укрепиться в сознании. Через пару секунд раздумий он решился.
Изуку хорошо успел изучить людей за несколько лет, проведенных в приюте. Он знал, что Даби, несмотря на страшную внешность и убивающую способность, был добрым. Но в глубине души несчастным и озлобленным. Это Изуку тоже знал.
Разумеется, история Даби не была известна никому, кроме него самого. И из-за этого таинственного факта парень казался неприступным, хотя и веселым.
Он всегда защищал слабых, которым был и Мидория. Над ним постоянно издевались и смеялись из-за волос и веснушек. Да и способность еще так и не проявилась.
В приюте было много хороших людей, которых самих потрепала жизнь. Наверное, именно поэтому они были такими понимающими? Потому что сами испытали нечто подобное (или намного хуже)? Все они просто
понимали людей, которые попали в приют.
Но были и не совсем понятные люди.
Например, глава приюта оставался наисложнейшей загадкой для всех, кроме персонала. Он бывал в приюте настолько редко (если вообще был), что никто из детей его не видел.
Ребята звали его «Все за одного».
Томура-кун — земеститель директора — почти никогда не выходил из своего кабинета. Но Мидория помнил его робким, неуверенным в себе юношей. Ему было не больше восемнадцати лет.
— А мама умерла несколько лет назад, — продолжил он, поворачиваясь к притихшему Шото. Гетерохром открыл глаза и резко сел на кровати. Ему стало так жаль брата, что…
— Меня забрали в приют, когда мне исполнилось три. Но там были и хорошие ребята! Например, Даби, он был одним из самых старших там. Всегда помогал слабым и защищал их. Ему двенадцать, и сейчас он в старшей группе.
Мальчик улыбнулся, вспоминая истории из детства.
— Я очень скучал по маме и много плакал, — говорил он, поджав под себя ноги. Тодороки внимательно слушал. Он не мог вымолвить ни слова, потому что перебивать в такой момент кажется диким. Он будет чудовищем, если не выслушает и не примет.
Мальчик продолжал говорить, выворачивая перед братом (
они ведь братья, верно? навсегда-навсегда?) душу наизнанку. Изуку говорил о насмешках, играх с мамой, запахе её ладоней, о мягких нежных поцелуях в лоб перед сном, её мягких зелёных волосах (таких же, как и у него). О смелом Даби, хмуром Томуре и странной Тоге.
О слезах, кошмарах в первое время в детском доме. О днях в больнице, когда он неожиданно почувствовал дикую боль в руке.
Обнаружили перелом. Сейчас он гипс уже не носил: оказалось, что перелом зажил как-то слишком быстро.
Шото слушал внимательно, впитывая в себя чужие чувства и эмоции, пытаясь представить, каково это: когда умирает единственный человек, который был дорог.
Мальчик надеялся, что с ними обоими такого больше не случится. Изуку не заслужил больше такой боли в столь юном возрасте. Шото надеялся, что сможет защитить брата.
— Прости, — прошептал Тодороки, садясь на кровати и свешивая ноги рядом с Изуку. Зеленоволосый поднял голову и немного озадаченно взглянул на него, приподняв брови.
— За что ты извиняешься? — недоуменно спросил он, пытаясь понять, о чем думает его брат (
они же братья, верно?).
Тодороки вздохнул и сел рядом с братом лицом к лицу (
они ведь братья?..). Он долго всматривался в немного покрасневшие глаза напротив. В них отражались кроны деревьев на закате. Глубоко внутри спряталась грусть. Захотелось как-то развеселить его, поддержать.
Так ведь поступают родственники?
Шото чуть подался вперед и обвил хрупкое тело Мидории руками. Он пытался передать в своих объятиях как сильно переживает за него, как сильно хочет помочь.
Чуть помедлив, Изуку обнял его в ответ, уткнувшись холодным носом в чужую шею. Шото почувствовал, как его футболка начала намокать. Рука зарылась в нефритовых прядях и прижала мальчика ещё ближе.
Шото почему-то начал чувствовать, что ощущение праздника понемногу овладевало им. Это было не только волшебное чувство, что у него день рождения, а предчувствие, что с ними обязательно всё будет хорошо. Ведь первый шаг уже сделан. Изуку с ним, а все остальное — неважно. Главное — радоваться каждому дню. Вместе.
— Я знаю, что ты не слишком рад моему появлению, — тихо начал Мидория, не отрывая лица от чужой футболки. — Возможно, ты ненавидишь меня за мой рассказ. Но, пожалуйста, не оставляй меня одного!
Тодороки лишь прижал брата ближе к себе. Это говорило больше тысячи слов о том, что он согласен.
— Разумеется, — прошептал в чужую макушку мальчик, пытаясь вложить в свои слова как можно больше уверенности. Немного подумав, он вспомнил слова брата (они ведь братья, верно?).
— Когда это я говорил, что ненавижу тебя? — всё также шепотом спросил Тодороки, отрывая от своей груди заплаканного Изуку и медленно проводя по его мокрым от слез щекам ладонями. Мидория тихо всхлипнул и посмотрел в глаза Шото, которые сияли для него сапфиром и углем. Он будто бы боялся хотя бы слово сказать.
— Ну… я… — неразборчиво начал зеленоволосый, сильнее сжимая чужие плечи. Он хотел что-то сказать, но из груди вырывались только хриплые частые выдохи и немного прерывистое дыхание, какое бывает после истерики.
— Не бойся, — ласково шепнул ему на ухо Шото, прикрывая глаза и прижимаясь своим лбом к чужому, пытаясь успокоить Изуку своими плавными и осторожными движениями.
Слёзы продолжали течь из зелёных глаз, заставляя сердце биться в бешеном ритме. Казалось, что сейчас — еще мгновение — и оно остановится навсегда. Умрет и перестанет доставлять спасительную кровь и кислород по телу.
Шото был бы не прочь умереть такой смертью, если это произойдет по вине Изуку.
— Я тебя не ненавижу.
Изуку лучезарно улыбнулся и порывшись в бумагах, кучей валявшихся на полу, вытащил оттуда один лист и протянул его замершему в ожидании мальчику.
— П-правда? — немного заикаясь произнёс Мидория, смущенно отводя взгляд и опустив голову, когда Шото взглянул на рисунок. Будто ожидая ругани и осуждения.
Но на самом деле подарок не вызвал ничего, кроме долгожданного счастья в грудной клетке, где, если прислушаться, можно услышать биение живого (теплого, горячего и быстро-быстро стучащего) сердца.
Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.
— Конечно же правда.
Тук-тук-тук.
— С днём рождения, Шо-чан.
Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Туктуктуктуктуктуктуктуктуктуктуктуктуктуктуктуктуктук.
— Я… люблю тебя, Шо-чан. Мы обязательно станем хорошими друзьями, верно?
На рисунке было изображено солнце, деревья, ясное голубое небо и два маленьких мальчика, держащиеся за руки. Один — с зелёными глазами и волосами, со смущенной улыбкой, и другой — с разноцветными глазами и прической. Левая сторона — красная словно пламя, а правая — белоснежная, как самый чистый и ранний снег.
Может, они и в правду станут хорошими братьями?
Оба не заметили, как, измотанные, провалились в сон.
***
Какое манящее тепло. Этот запах сводит с ума. Так хочется есть. Укусить, распробовать вкус твоей крови, долго вылизывать каждую метку, каждую царапину на чужом теле. Слышать истошные вопли и крики, но не только от боли, от удовольствия. Хочется как можно дольше упиваться твоим телом, твоим запахом, твоими мыслями и чувствами. Я уже ощущаю, что ты только мой. Хочется, чтобы ты прижимался ко мне не только в порыве страха или грусти, а всегда, как можно ближе, как можно дольше.
Как можно дальше. Соприкасаясь коленками, потом плечами. Бедрами, руками, ногами, головами, лбами. Потом — губами. Оставлять на тебе как можно больше отметин. Но слишком рано. Ты должен созреть, как самый сладкий (и запретный) плод.
Который я с большим удовольствием сорву и откушу. Чтобы липкая мякоть стекала по пальцам, а на устах застыл бешеный оскал. Почему ты дрожишь даже в моих снах? Это ведь совсем-совсем не страшно. Верно, моя омега?
Мы будем вместе так долго, что ты забудешь не только, как выглядит твоя семья, но и как выглядит солнце. Я бы запер тебя где-нибудь в глухом доме на окраине земли, чтобы никто никогда не смог забрать тебя у меня. Ты — самое яркое солнце, которое я хочу уберечь от чужих глаз. Навсегда.
Ты только мой-мой-мой. Я хочу с тобой спать, ласкать тебя, любить до упомрачения, до потери сознания. До учащенного пульса и бешеного сердцебиения. До кровавой пелены перед глазами, до стонов, до хриплого рыка, до тяжелого дыхания и сильных объятий.
Смеяться с тобой, защищать тебя, беречь, любить и не отступать от тебя ни на шаг, не оставлять одного надолго.
Потому что я чувствую — кто-то хочет забрать тебя у меня. Но неважно, кто это, я всё равно никому тебя не отдам, потому что мы связаны. Мы — одно целое. И я хочу, чтобы весь мир знал, что мы останемся вместе на все времена. Потому что иначе я не выдержу разлуки с тобой. Ибо ты — мой идеал, мой любимый и неповторимый человек.
Моя омега.
Мой соулмейт.
И я тебя вытащу из любой беды, из любой ловушки, из любого плена. Потому что я тебя люблю-люблю-люблю.
Я хочу сказать… Ты — лучшее, что случилось со мной в этой жизни. Я знаю, что моя любовь никогда не приуменьшится, никогда не исчезнет.
Я никогда не перестану тебя любить.
И это — моя истина и моя клятва.
И когда моя сущность проснется — ты узнаешь, что значит быть меченым. Узнаешь, каково это, когда в тебя вдалбливается большой горячий член.
Мой член.
И утром я усну, а мое первое «я» вновь возьмет под контроль свои мысли и желания. И будет думать: какой же всё-таки замечательный у меня брат.
