Anemone

Motionless In White – Sinematic

Предопределенные поступки всегда воспринимаются гораздо ближе. Осознавать их тяжелее; поверить сложно, что человек, вроде бы еще вчера бывший в здравом уме, адекватно обсуждавший с тобой мелочи повседневности, намеренно совершает преступление. Оно может быть уголовным или административным нарушением, может просто считаться безнравственным, может не являться ничем вовсе – так, возникло в голове и вдруг было сделано. И вдруг раз! – оно. Оно самое, что пропитывает тебя гнилью изнутри, что поджигает последние остатки человека в тебе, в мертвеце, в ходящем трупе. Вместо крови теперь пламя, вместо мыслей пепел. И от этого не сбежать. От этого не скрыться, как вымазанному дегтем не уйти от подлости позора. Остается терпеть. Терпеть, ждать. А там можно начинать молиться. Дело отложили до мая следующего года. Такого количества времени у Беллами попросту не было, чтобы мириться с окружающей средой, контролем, чтобы существовать в бетонных стенах камеры смертника. У него не было этих месяцев, как и не было дорогостоящего адвоката, который бы гарантировал хоть шанс освобождения «когда-нибудь» после суда. Никто не мог гарантировать даже того, что дело доведут до конца в ближайшие пару лет. Об этих нескольких годах думать было уже и незачем. Туда-сюда, влево-вправо. Шаги раздавались глухими шлепками, вздохи сходили на нет, в камере практически не было жизни. Так, лишь жалкое существование, о котором Мэттью вроде бы и мечтал, намеренно вручая пачку денег следователю и официально отдавая себя на растерзание правительству. Но не было звонков, не было ни звука извне, и оставалось лишь сидеть наедине с самим собой. До очередных параной пока не доходило, но психика подыхала. Некого было винить. Некого, кроме себя. И Беллами шлялся по камере, в нередкий день отказываясь от часовой прогулки под стеклянной завесой, через раз принимая пищу, каждый ужин оставляя поднос нетронутым. Вечная тошнота, исчезнувшая потребность в питании, даже в питье, и классика жанра – полнейшая безызвестность. «Ты должен был уехать! Какого черта ты творишь!» – звучали шипящие срывы с судебного заседания. Теперь Мэтт и сам навряд ли понимал, какого черта творил тогда, и все чаще задавался вопросом: насколько полезным оказался его план, который он исполнил с достаточным успехом? Хоть кто-то оценил эти старания? Или все, что он получил в качестве скромной награды, – сомнительные осуждения Доминика и очередь на смертную казнь? Беллами ждал. Ждал чего-то, кого-то, зачем-то, почему-то. Ведь жить в ожидании хоть и скучно, но все же легче. Ховард ждал не меньше, просидев освободившийся сентябрь с тем самым ноутбуком, который не изъяли приставы и за которым копал информацию Мэттью. Занимаясь равно тем же самым, просматривая тысячи страниц в час, не унимаясь и не прекращая поисков конечных идей, Доминик старался проникнуть в сознание Мэтта и представить, что двигало этим взрослым ребенком. В конце концов, ничего не осталось, кроме как сорваться с места и с накопившейся злобой завести автомобиль. Так Лос-Анджелес постепенно уходил в их с Беллами продолжительное прошлое.

***

Лас-Вегас-Стрип, Лас-Вегас, Невада, Соединенные Штаты Америки

Сентябрь. Осеннее тепло выжигало крышу белого Галлардо, изъятого судом и незамедлительно же возвращенного обратно, так как Доминика Ховарда и Мэттью Беллами де-юро ничего не связывало. Совершенно чужие люди, иронично встретившиеся в судебном центре Лос-Анджелеса. Не больше. Вот кем они всегда были. Здесь, на пропитом асфальте Невады, Доминик уже имел честь парковать свой автомобиль несколько лет назад. Рядышком не хватало серебристого Авентадора, пробитого и брошенного где-то между Эдинбургом и Ньюкасл-апон-Тайном. Тут и отсылка к коридору из вельвета, и к крови, и к пьяным выходкам на несколько этажей. Ховард оставил спорткар на площадке, но подождал несколько секунд в салоне, чтобы присмотреться, что-то вспомнить. Перед ним вырос отель Вдара. Тот самый проклятый отель, куда он обещал не возвращаться, куда не вернется Мэттью. Через полчаса Ховард, в купленном по дороге в Лас-Вегас костюме, с взлохмаченными волосами, обросшими до плеч, зато успевший побриться, выглядел достаточно презентабельно, стоя в апартаментах класса люкс. Он совершенно не вписывался в этот избитый интерьер, как и в рамки отеля, но встретили и обслужили его как самого настоящего привилегированного американца. И это несмотря на то, что Доминик являлся посидевшим в усиленно охраняемой камере смертника британцем. Напротив него, в другом конце кабинета, щелкнули двери. В глянцевом темном костюме, скрывая под лоскутом лохмотья, надменность и жир, в апартаментах образовался знакомый нашей истории американец. С его редеющими сальными волосами, висящими подбородками и приторным взглядом Лоуренс был узнаваем впереди всех. Где-то на дальнем плане маячила охрана, пестрило роскошью. – Ну, здравствуй, Доминик, – поспешно поздоровался он, мимикой передав все, что мог; разве что не хрюкнул. Ховард воздержался. – Ты садись, да, присаживайся. Лоуренс пригласил продолжить беседу в креслах – такие мы где-то уже видели; наверняка пропихнули за коллекционную драгоценность на местном аукционе. Доминик не нашел ни в первом, ни во втором ничего зазорного и согласился, но держался в напряжении и на гладкий разговор настроен не был. – Какими судьбами? – будто радостно задал американец, но стоит заметить, что при встрече они даже не пожали друг другу руки. С этого британцу стало еще более мерзко. Наигранная вежливость – вот самое слащавое в этом сахарно-кокаиновом домике Вдара. Ховард преследовал одну определенную цель, и Лоуренс о ней знал. – Без этого, – продиктовал тот сразу. – Ты и так в курсе. Американец протяжно улыбнулся, с грязным удовольствием быстро кивая головой. Доминик был готов ко всем колким фразам и шуткам, к неловкому сарказму и даже к оскорблениям. Именно за этим под пиджаком и предназначался запылившийся мэттовский Хеклер-энд-Кох. Но Лоуренс не произнес ни слова. То ли побоялся имени убийцы Даниэля, то ли испугался самого Ховарда. Одно из двух. – Вообще-то, охота, по закону Семьи, на вас была объявлена еще в первые пятьдесят дней с момента убийства Даниэля, – начал он язвительно, слагая по-американски. – Но дядюшка Энтони приказал отозвать всю свору наших собак. И меня остановил. Только теперь… Теперь ты пришел ко мне, ведь дядюшка Энтони умер! – он раскинул руками, злорадствуя. – Вот незадача! – повторный всплеск. Никакого чувства такта. – Прекращай плеваться, – спокойно сказал Доминик. Лоуренс так хотел повеселиться, услышав от него злобу, что даже изобразил расстройство. – А то что? Подстрелишь на моей же территории? Меня, короля Лас-Вегаса! – еще не подозревая того, он в последний раз восхвалил себя. И тут же потух. – В моем отеле?! – Подстрелю Майка Мартела, – выкинул Ховард. – И тогда разбежится моя свора собак. На веселую американскую прогулку выйдет весь Сан-Квентин. А о Терминал-Айленде я уж договорюсь. Лоуренс хотел по-своему вовремя хрюкнуть от удовольствия, но злобный тон Доминика все нарушил. Что-то притупилось в его свином мозгу, что-то дрогнуло между подбородков и жира. Американец, от нервов дернув пальцами, посмотрел на Ховарда и почти что изумился. Всегда ли британец был настолько непробиваемым? Сейчас его и на деловой стаканчик виски не уговорить. – Да что с тобой такое стало? – вздохнул американец. Становилось отчаянно неспокойно. – Ты же морально избит. – Заткнись. Я здесь не на сеанс психотерапии пришел. – Сколько ему? – вдруг задал Лоуренс. Пальцы цокнули по кожаному креслу. Доминика подкосило. Он кинулся к любимому молчанию. – Сколько ему было, когда ты впервые дал ему в руки оружие? Доминик сглотнул. Жженая соль застряла в горле. Хотелось закашлять на всю Вдару. Ведь Мэттью всегда и был оружием. Ховард резко подскочил со стула и, едва ли поправляя помятый костюм, направился к двери. Взгляд был направлен четко на выход, ноги сами вели его прочь. Дело не было окончено, но кто мешал привлечь внимание и почти что выклянчить уважение? Не по-нашему, скажете вы. А я скажу, что все элементарно, ведь такое входило в повадки кого? Мэтта. – Доминик-Доминик-Доминик! – запаниковал Лоуренс, прислугой подскакивая за Ховардом. Цокавшие пальцы скользнули и поцарапали плотную кожу кресел. Тот не останавливался и даже не думал об этом. – Доминик! – повысился тон. – Мы взрослые люди! Ты все решаешь своей пушкой! – Взрослые, блять, люди?! – развернулся Ховард, еще делая шаги к дверям, сдерживая порыв гнева. Он выглядел вспылившим подростком, но это не делало его смешным. Это делало его опасным и непонятным для Лоуренса. – Ты подразумеваешь, что раз мы взрослые, то и игры такие? От балды пригнать в палату ФБР, где я валяюсь с сотрясением мозга, и кинуть в вашу подкупную тюрьму на два месяца? Нанять судью и коррумпировать весь процесс, даже не потрудившись над правдивостью? Сорвать заседание? Получить взятку от мальчишки? Это по-взрослому? – Вполне, – выдохнул Лоуренс. О взятке он не был осведомлен, и это выбило наряду со всем прочим. Его ноги тряслись, когда Доминик остановился и взглянул на него, жалкого, беспомощного, замотанного в одеяло из алкоголя и денег. – Мы ожидали чего угодного, но твоего прихода – в последнюю очередь. И это… Вот это по-взрослому, Ховард. Надо же, назвал по фамилии. Как и все называли. Как все. – Не я один здесь рулю. – Но ты подрулил всех сделать это. – Да, – выдохнул американец. – Да, но против вас целые группировки. Только Детройт и Теннесси за вас, а этого мало. Винсент, Ричард там… – Но, кажется, Лос-Анджелес – территория наша, хоть мы больше и не в Семье. Так какого черта? – Доминик развел руками. В возмущении он готов был раскидать весь грязный кабинет, но держался хладнокровно. – Ты все же хочешь испытать то же – быть схваченным в собственном доме? В глазах Лоуренса застыл страх. Сидел кто-то сверху. Кто-то сверху него, отдающий приказы, и Ховард это мгновенно понял. – Кто пришел на место Энтони Картера? – с некой тревогой задал Доминик, но не сделал шага навстречу. – Ваш дом распустили, Детройт остался без советника, Винсент разорился, в одиночку тащит Мичиган. В Белфасте никого нет. Семьи на грани распада. Меняются интересы, приоритеты… – Ты давай ближе. Я и его убью, – непоколебимо говорил Ховард. – Как твоих мышек в Шотландии. – Форд, – сглотнул Лоуренс с дрожью. – Громила старых кругов, полжизни проживший на Райкерс-Айленде*. И он теперь там главный. Чуть ли не за всю ирландскую Семью. И он хочет расчистить Англию. Доминик закатил глаза. Рука рванула под пиджак, пальцы обхватили магазин и подняли пистолет в воздух. Забавно, наверное, выглядело. – Я стреляю, – объявил он, но курок не был взведен. – Ховард! – взмолился Лоуренс, поднимая лапки кверху. Доминик почти засмеялся – так об этом мечтал. Но было, в сущности, наплевать. – Ховард, я прошу… Мы выпустим Мэттью, выпустим… Лоуренс дрожал, Доминик опешил. Таким прогибающимся и мелким он не видел этого противного америкашку никогда. И стало бы жаль, и стало бы несколько проще поговорить. – Забирай его в последний день сентября, – пообещал американец, пятясь и приближаясь к своему креслу. Доминик не думал опускать оружие. – Там так положено. Я договорюсь. Я исправлю. Чего только стоил этот дрожащий голос. Лоуренс понимал, что выпустить Мэтта было смертельным риском для репутации и жизни, и это раззадоривало британца. Здесь мог бы состояться вторичный триумф тщеславия, спустя столько лет, но Ховард успел стать законченно безразличным. Ко всему, ко всем, к себе и к своим чувствам. И так хотелось бежать. Но даже к этому бзику он охладел. – Ты договорись, а я заберу, – произнес Доминик официальным тоном. – Да-да… Пушку-то опусти… – успокоился Лоуренс. – Да без проблем. И Ховард зарядил пулю по правую сторону от американца, попадая в антикварный стеллаж. Разбилось декоративное стекло, жертвой пала коллекционная бутылка десятилетнего коньяка. Еще с 2013 стояла. – А морально избитым я был всегда, – произнес Доминик напоследок и только здесь уткнул пистолет обратно. В два счета он развернулся, толкнул двери, с невозмутимым лицом прошел мимо активированной охраны и с тем же спокойствием, под американистое «все в порядке, его не трогать» сзади, покинул люкс-апартаменты Вдары. Нахрен из Лас-Вегаса. Нахрен из Невады. Через месяц за Мэттью. Всего месяц, даже меньше.

*** Сан-Квентин, Марин, Калифорния, Соединенные Штаты Америки

Сам же Беллами не спешил звонить и брать допуски на посещение. Он прекрасно понимал, что, при огромном желании, Доминик сам устроит вызов Мэтта к телефонной будке, сам оплатит звонок, сам провернет махинации с гашением прослушки. Но ни тому, ни другому, в сущности, разговоры не были нужны, как и лишние телодвижения. Восемнадцатого сентября в десять ноль две (практически в первую минуту дозволения телефонных звонков) к камере Беллами подошел служащий в форме, отодвигая затвор окна. Предупреждение последовало механическим голосом: – Заключенный Беллами, к телефонному автомату. Далее наручники, ноги на привязи, тяжелая хватка, ведут по коридору в безызвестность. Многих успевали избить, пока те шли на долгожданный разговор с родственниками; многие не выдерживали, падали в обморок от голода, стресса, страха. Мэтту же было наплевать. Если бы вы на него посмотрели, каким он стал за месяц заключения, вам бы захотелось реветь навзрыд. Беллами загнали в будку, пустили сигнал, прошел двойной шорох – прослушка велась. Померк шепот отдаленных радиостанций, их пойманных волн, звенящих со стороны Сан-Франциско. Парень знал, что никто кроме Доминика не мог позвонить ему вот так. И он ждал его голоса. – Мэттью? – спросили как-то робко. – Доминик, – почти что улыбнулся заключенный, но причин радоваться у него не было. Впрочем, Ховард, кажется, не был так зол на него. – Зачем? – Зачем позвонил? – ухмыльнулся тот. На другом конце провода он сидел в черной кухне Лос-Анджелеса, спокойно попивая остывший американский фильтр. Тут же он поймал себя на мысли, что для полноты картины Мэтта здесь и не хватало. – Ты возьмешь допуск, если я попрошу? Беллами прочистил горло. – Если ты – что? Попросишь? – Я и сам знаю, как это звучит, – Ховард застыл взглядом в кружке с кофе. – Хотел поговорить. Мэттью начал колупать краску будки аккурат в том месте, где месяц назад крутился и сам Доминик. Нервы шалили, выдержки не хватало. Он знал, о чем начнется. – Все деньги остались в суде. Адвокат получше мне не нужен. Я сам решился на это. Ни с кем не связан. Тебе вредить не хотел, – отчеканил он кратко. В голосе слышалось закипание. Беллами был в бешенстве, но передать это эмоциями уже не мог. Сил не было. – Ты не спасешь меня. Поздно. Уже. Ховард опешил. Он сжал ручку кружки крепче и выдохнул: – Я не настолько алчен и жесток, Мэтт, – так по-доброму, по-старому отозвался Доминик, сам себя не узнавая, – и думаешь ты не о том. Нет, не поздно. И зачем было это говорить? Беллами молчал. – Завтра суббота, – улыбнулись неслышно. – Может, хоть это подтолкнет тебя попросить встречу. В трубке потухло. Ховард знал, что через считанные дни они встретятся в любом случае; было гораздо легче не попрощаться по телефону. Но Беллами не мог об этом думать – ему не сообщили. История месячной давности с оборванными проводами повторялась. Беллами опустел вместе с телефонной трубкой. И так, как месяц назад сползал Доминик, бритый налысо смертник-заключенный в соответствующей статусу серийного убийцы белой форме скатился спиной по грязной перегородке. Измученный судебным планом, успев истаскаться заключением, бледный, отказывающийся от пищи, болезненно сухой, Мэттью хотел плакать от услышанного голоса. Ведь голос успокаивал, внушал надежду, заставлял идти дальше. Хоть что-то голос Ховарда еще мог передвинуть внутри.

***

Манипулировать с помощью субботы – это было чем-то новеньким для Доминика. Он не до конца верил в то, что Мэттью согласится на этот день, в который обыкновенно случались все самые лучшие и самые худшие их встречи. Как правило, все менялось именно по субботам. Именно по субботам Беллами хотел бы видеть Ховарда рядом. Хотелось бы прийти на свидание в интимной обстановке, но помимо двоих в специализированной комнате находилось еще порядка шести человек из охранной службы. Это было, определенно, на руку Доминику, ведь Мэттью в любой момент мог кинуться на него. По любому поводу. Да и без. Прикованный к столу, потирая запястья об наручники, Беллами ждал. Вот-вот должны были запустить того, на имя кого заключенный попросил допуск, чтобы разрешили эту странную встречу. Но была ли она нужна Мэтту, не понимал даже он сам. Он вряд ли и соображал, на что шел. Ведь за себя Беллами не отвечал. Отправляя себя в камеру, он не надеялся навсегда избавиться от Ховарда и даже мечтал, чтобы их встречи имели место быть; без этого в четырех стенах ему было не выжить. И стало так паршиво, даже жутко увидеть его теперь, после всего. И тут – момент истины. Хлопнули двери, раздался тот самый жуткий звук, который резал уши. Значит, впустили. Значит, сейчас… Доминик не понимал, что чувствовал относительно этих секунд. Завернутый в белое, бритоголовый, полусонный, склонив голову вниз, сгорбившись так, что торчали все изогнутые позвонки, Мэттью сидел перед ним, всего в паре метров. Он видел его так близко, как смотрел на него в суде Лос-Анджелеса, сходя с ума от происходящего, вымаливая скоропостижную смерть от ужаса, от боли, от разочарования. И теперь, садясь на стул напротив заключенного, Ховард также пожелал бы умереть. От ужаса, от боли. И от иного разочарования. Не в Мэтте, но в себе. Вряд ли Беллами поднял свой безжизненный взгляд, но его голова дернулась, лицо повернулось к посетителю, дрогнули губы. Доминик не успел придумать, что стоило говорить в таких случаях. По телефону Мэтт почти что улыбался, а на деле оказался выпотрошенным мешком из человеческой кожи. Ховард не навещал Криса. Он не навещал никого. – А ты не боишься, что тебя приплетут обратно? – агрессивно задал Мэттью вместо приветствия, на что Доминик лишь ухмыльнулся. Тот входил во вкус – приводить план в исполнение и ничего об этом не сообщать. Как Мэтт. – Я разговаривать не хочу с тобой, – совершенно ребяческой интонацией добавил Беллами, отвернувшись в сторону стен и дернув руками. Раздался металлический скрежет. Парень будто был обижен. – Мы с тобой, видно, соревнуемся, кто из нас больше ребенок, – заметил Ховард. Они так и не поздоровались по-человечески. Впрочем, ведь не прощались накануне. Они переглянулись, но, кажется, ничего не промелькнуло. – Пока побеждаешь ты, – добавили следом. – Ты, – отрезал Мэттью и напряг губы. Его исхудавшее (в который раз) лицо сделалось еще более узким. – Потому что я давно об этом не думаю и не играю. Ты мне так и не поверил, что это все по-настоящему. Нет импульсов. Запястья подрагивали в кольце наручников, цепь брыкалась. Вчера по телефону разговаривали два совершенно не похожих на сегодняшних человека. – Заговорил по-другому, – заметил Доминик, качнув головой несколько печально – это не осталось в стороне. Для себя Беллами знал, что изогнул бровь, удивился; но лицо не было способно передать это. – Я много был наедине с самим собой. Так загоняет, что даже страшно. И не так заговоришь, – продолжал рубить Мэтт, чуть ли не деля каждое последнее слово по слогам. – Все считаешь, что самый умный и непробиваемый, а я всем своим дохлым нутром чую, что ты что-то скрываешь. Даже не старайся. Ховард коротко вздохнул, переживая все внутри себя. – Все дело в том, что это ты, – он попытался посмотреть Беллами в глаза, заглянуть, чтобы получше рассмотреть это странно знакомое, но совершенно чужое лицо. Дольше секунды оказалось невыносимым. – Потому и видишь, – и Доминик все-таки задержался на прежних чертах. – Мне нет дела до твоих секретов, – плевался Мэттью. Он так и не хотел разговаривать, но, если быть честными, присутствие между ними этого доверительного барьера слегка подбило. Парень напрягся, все же помня, что Ховард пришел за разговором. Тот не торопился; Беллами тем более не торопил – а надо оно ему? Им? Он все тот же ребенок, но по ощущениям будто старик, – думал Доминик, ощущая себя отверженным, тщательно подбирая слова для сообщения новостей. С ним невозможно. Наверное, и стоило все бросить там, тогда, или сейчас, раз он освободил меня. Освободил, наградив ответственностью. Сволочь. Да, теперь Доминик нес ответственность за Беллами, как, в принципе, и не переставал ни на секунду. И теперь, собираясь сказать о его освобождении в течение десятка календарных дней, он чувствовал себя так, словно был вынужден сообщить сыну о том, что тот был приемным. По сути, так и оказалось, но вот речь шла не об этом. – Есть одно дело, – начал Ховард, стараясь расположить к себе хоть частичку Мэтта. – Я не при делах больше, – грубо кинул тот, импульсивно дернув руками, будто стараясь разбросать их по всей комнате. Он хотел ощутить всю ту боль, что даст ему обрамление железа по сухожилиям. Доминик выдохнул. Спокойнее, надо быть спокойнее. Иметь… самообладание? Которое поимело их обоих. – Это дело о тебе, – произнесли плавно, не отрываясь ни на долю секунды от потерянных глаз, чтобы увидеть реакцию. И было бы легче, если бы реакция это была. Если бы произошло хоть какое-нибудь действие, если бы было хоть единое откровение со стороны Мэттью, чтобы уверить себя в том, что парнишка-то еще был живым. Но Беллами, эти его сузившиеся зрачки, эта серость в глазах, эти лопнувшие сосуды, – все в нем говорило об обратном. О нем, не о нем дело; есть ли это дело вообще – да была ли разница? Ему, сидящему здесь, ничего более удивительного, чем экскурсия в газовую камеру или награждение смертельной инъекцией, уже не светило. Экзекуция, мать ее. – Тебе вообще наплевать, как я вижу. Зрачки Мэтта вяло брякнули вместо него. – Ты женишься? – спросил парень без эмоций. А ревность проскальзывала. – А тебя бы это задело? – напрасно решил поиграть Доминик. Ведь он прекрасно знал, как Беллами мог бы чувствовать себя, будь они в привычном для них месте. Ведь Ховард не хотел ошибаться. Мэтт промолчал, подтверждая догадки. – Ладно, обойдемся, – отвлеченно хмыкнул Доминик. Он взглянул на наручники парня и вспомнил, сколько раз звонил ему, пока точно такие же куски железа сковывали его собственные запястья. Он резко изменился в лице, хотя оно и до этого передавало излишне скомканные чувства. – Мэтт, я пришел за тобой. О чудо! Зрачки стали шире, плечи выпрямились, скулы дрогнули, когда Беллами нервно сглотнул. Все тело сжалось, захотелось курить, чего Мэттью не делал несколько недель. – Да, – подтвердил Ховард, ведь он знал, что Мэтт спросил бы, будь у него силы: «Чего, блять?». В этом был весь парень. До этих изменений. – Да, я здесь не поиздеваться над тобой. – Круто, – Беллами качнул головой, выплевывая слово. – Круто, – повторил он и даже позволил себе качающийся смешок. – Да, – и Доминик рассмеялся, не веря своим словам. Он смотрел на бледное лицо парня, ему хотелось смеяться дальше, смеяться громче, вдруг поиграть в счастливого человека, пока он не услышал голос. – А теперь, пожалуйста, будь добр, сходи-ка нахуй. Мэттью откинулся на стул, запястья скользнули, наручники впились в кисти рук. Парень не поменялся в том бледном лице, которое так затянуло Ховарда, пока тот ждал настоящей улыбки. Зря. Все зря. Здесь Доминик понял, что напрасно настраивал себя на доброжелательный разговор. Напрасно ждал чего-то особенного, о чем думал бы всю дорогу в Лос-Анджелес, что давало бы сил возвращаться в апартаменты из бара, не пропадая ночами на улицах города. Разочарование в себе доходило до предела. Тон резко сменился, плечи напряглись, Ховард втиснул себя в рамки. Представить, что перед тобой чужой человек, еще никогда не было таким сложным принуждением. – Круто, – как бы передразнил он, в последний раз глядя в глаза заключенному. В парне появилась злость, и это нравилось Доминику. – Круто. Ховард почти что подпрыгнул со стула, тем самым отбрасывая его к стене. Мэтту, который уже ни во что не верил, не было понятно такое действие, но как-то не заботило. Он не менял положения. Доминик не менял намерений забрать Беллами. – Будь готов к началу октября, – кинул Ховард, еще позволяя себе смотреть на парня. Охрана, о которой оба забыли, не успев ее заметить, уже приготовилась открывать двери, чтобы посетитель побыстрее убрался из комнаты. – В городе будет прохладно, – вроде бы заботливо. – Куплю тебе куртку. Напоследок он поймал злобный взгляд еще раз, насладившись им и впитав каждый фрагмент общей картины. Свора мальчиков в форме, темная комната, ставший наполовину скелетом парнишка – когда-то его Мэттью. Двери хлопнули. Ховард пропал в тюремных коридорах, поджигая сигарету не выходя из здания. Беллами, подождав, пока его отведут обратно и поплотнее закроют в камере, разревелся навзрыд. Слишком погано. Слишком смято. Просто слишком.

***

Доминик делал все, что только мог, чтобы вернуть их к той жизни, что была до Америки. Даже там, в Калифорнии, сколько моментов неподдельной радости они пережили, прежде чем произошел этот самый последний перелом, дальше которого ничего не существовало? Какая-то безобидная драка – и жизнь прервана. Прервано все. Окончательно. Денег практически не оставалось. Всего, что было в апартаментах, чего не взял Мэттью, хватало лишь на пару перелетов, скудное проживание в захолустье и несколько пакетов самых дешевых продуктов. Работать – не вариант. Воровать – тоже. И убивать Ховард больше не станет. Так и к чему все это было? Эти семь лет безумия, в конце которых Доминик все так же, как и в начале, не понимал, на что шел, что будет дальше, что ждало его за углом каждого следующего дня. Эти семь лет тревожности, боли, бездумных поступков, потери рассудка. Семь лет смерти длиною в жизнь. Купленная для Мэттью куртка уже валялась на заднем сидении Ламборгини Ховарда, чтобы вручить ее освобожденному при первой же возможности. В бардачке готовыми лежали авиабилеты в один конец до места, выбранного наобум, и старые паспорта на реальные имена, чтобы предъявить их на посадке в самолет. Апартаменты Лос-Анджелеса давно были сданы другим, на календаре открывалось двадцать девятое сентября. Это реальность. Реальное время. И Доминик полностью подготовился, чтобы забрать Мэтта завтрашним утром и отвезти далеко, как раньше, не обсуждая с ним эти вопросы. Он не знал, как отреагирует Беллами теперь: будет молчать, как прежде, или начнет буянить в автомобиле, противясь, брыкаясь, нервничая. Чутье подсказывало, что парень будет обессилен после заключения и ему не захочется ничего, кроме как по-старинке перебраться на задние сидения, свернуть новую куртку под голову и уснуть до самого прибытия в аэропорт. А там долгий перелет через океан, попытки вернуть все на свои места, нелепые первые шаги навстречу друг другу, странные фразы, чужие голоса. Все становилось до боли приземленным. Впереди их ждала самая обыкновенная жизнь, где ни роскоши, ни богатств, ни убийств – ничего из прошлого. И было терпимо. Терпимо от мысли, что все это неизбежно теперь, когда они зашли слишком далеко, но поодиночке уже не могут, а вместе придется заново привыкать. И так было лучше. Ведь жить оставалось неделю. В лучшем случае месяц. Пора бы слагать эпиграф к последней главе, но попробовать продлить эту реальную игру еще на пару шагов все же стоило. Ради этого, питая себя единственной существующей идеей, Доминик боролся. Только сейчас, в том самом реальном времени, на закате двадцать девятого сентября, готовясь отправляться в Сан-Квентин, он понял: Мэттью пожертвовал своей свободой и пошел на грандиозный риск, чтобы Ховард помог им двоим выбраться из всепоглощающих песков Санта-Моники. Только здесь он разглядел всю мудрость, всю отчаянность поступка. И он бы прослезился, более не разочарованный в Беллами, если б только мог. Но, как и всегда, было уже поздно. Слишком поздно, чтобы что-то менять.

***

Сан-Квентин, Марин, Калифорния, Соединенные Штаты Америки

Мэттью всю ночь пялился в потолок, так и не сомкнув глаз. Голова затекла от врезающегося в затылок бетона, все кости дрожали от напряжения, но парень ничего не чувствовал. Его мучило одно – освобождение. Очевидно, Доминик решил, будто Беллами заслужил его, будто Беллами достоин был вернуться в тот свет, откуда был выкинут с позором, по собственному желанию уходя на покой. Парень был категорически несогласен, но не то чтобы против. Его пугало само представление их встречи вне клетки, за стенами этого ужаса, ведь он не мог даже предположить, как именно поведет себя, оказавшись свободным рядом с Домиником. Ховарда этот факт пугал не меньше, и тот уже думал об этом несколько предыдущих дней, однако относился ко всему гораздо спокойнее. Заключенного предупредили о досрочном освобождении в рамках полученного разрешения сверху. Никаких проблем, никаких вопросов – как рукой сняло. Теперь на пути не могло возникнуть ни единого препятствия, что могло бы отделить Мэттью от смерти. Не было ничего, что могло бы спасти от гибели и Доминика. Поэтому, почему бы и не повеселиться напоследок? Так, в последний раз. Переодеться в старые любимые кроссовки было ощущением бесценным. Вернуться в затасканную кофту, потрепанные джинсы, в каких Мэтт редко появлялся на улице; было странно менять уже прилипшую к коже белую форму на свою повседневную одежду, которая обрела всю ценность только в такое время. Никто не поможет в два счета отрастить волосы, да и черт бы с ними – еще настанет момент, когда челка вновь полезет в глаза и Беллами вспомнит, как давно не стригся. По крайней мере, можно было хотя бы понадеяться, что все успеет отрасти, пока Мэттью не сгниет. Таким Ховард его и принял, каким запомнил с судебного заседания: всего серого, в очередной раз темную лошадку для него – для единственного оставшегося из родных Беллами людей. Эту кофту, всю в катышках на спине от постоянного терния с рюкзаком, они купили мальчишке еще в первый раз в Америке; джинсы, кажется, завалялись аж со времен Лондона, причем Доминик не помнил, сколько было Мэтту на момент, когда он впервые заметил эти странные потертые брючки. Но весь парень, такой мальчишка, такой затасканный и погрызенный камерой, пусть и без волос теперь, стоял перед Домиником, как и маячил прежде. Все тем же странным малышом Беллами, нуждающимся в поддержке, заботе, тепле. Нуждающимся в нем, в Ховарде. Единственным изменением выявлялось то, что парень вырос и отказывался принимать помощь. А так отчаянно просил. Автомобиль стоял за сеткой тюремных ограждений, но Доминик ждал Беллами у самого выхода, где только-только открывались первые двери на улицу. Хотелось поймать первый вздох, не упустить ничего, не потерять ни единой детали. Теперь не было такой роскоши. Нельзя было разбрасываться временем, возможностями, чувствами. Ведь нужно было начинать заново. – Привет, – добрым голосом протянул Доминик, сделав несколько шагов навстречу. Беллами был напуган, но мягкий тон располагал. В этот раз им не потребовалось долгой дороги и убийства, чтобы поприветствовать друг друга. Значит, они все же повзрослели. – Привет, – скупо произнес Мэтт, но выдавил улыбку, изо всех сил стараясь натянуть ее на каменное лицо. Хотя бы искренне. Что же они натворили? Когда все пошло под откос, когда? Столько моментов, въевшихся в память, за которые хотелось себя убить; и ведь таких десятки, сотни, тысячи! Тысячи фраз, сказанных неверно. Сотни криков, выпущенных впустую. Десятки грязных ссор, которых могло бы и не быть. Кто знает, может, и жили бы они счастливо. Там, в Лондоне… В голове Беллами пронеслись тысячи мыслей, и внутренний голос Доминика повторил их с точностью до последней. Неважно, что они говорили друг другу взглядами, вздохами, губами, дыханием. Неважно, что было на уме. Неважно. Выходит, они все же не были отцом и сыном? Выходит, что тот первоначальный трепет не был глухим звуком, раздавшимся в неокрепшем сердце? Выходит… – Выходит, мы едем в Лондон, – предположил Беллами, делая небольшой шаг, чтобы стать ближе к Ховарду. – Не сейчас, – улыбнулся Доминик. – Но ты хочешь начать все заново, да? – поймал Мэттью, повторяя и свои, и его мысли. Больше не было сопротивления. Ховард выругался про себя, выдавая смешок. Это было недоумением, смешанным с какой-то детской забавой, с ребяческим восторгом. Они не спеша шли к припаркованном автомобилю, еще держа дистанцию, но заметно порываясь друг к другу. Хотелось быть ближе, хотелось плотнее. Может, даже хотелось взяться за руки. Но это уже так, по секрету, рано… Оставшееся несказанным «да» напомнило о себе только возле машины, когда двое вдруг остановились, даже врезались в асфальт, отказавшись расходиться к разным дверям. Это слабое, но человечное «да» Доминик передал, посмотрев Мэтту в глаза. Они оба надеялись, что у них были хотя бы сутки впереди, чтобы успеть побыть вместе, чтобы узнать и забыть друг друга, чтобы потеряться, затем найтись, чтобы сгореть заживо. Они были статичным пламенем, обжигаясь сами об себя, но не переставали полыхать. И пусть это никогда не прекращается. Беллами резко кинулся в сторону Ховарда. В следующее мгновение он повис на его шее, крепко вцепившись руками в плечи и спину, как любил делать это, будучи шестнадцатилетним больным на голову подростком. Пальцы впивались в мужские лопатки, нос утыкался в шею, вьющиеся пряди светлых волос щекотали мальчишеский лоб, на что Мэттью отвечал, щекоча мужскую кожу ресницами. И так плавно, так боязливо Доминик опускал свои ладони на пояс парня, что казалось, будто они никогда не касались друг друга до этого. Как первая влюбленность, как одержимость; как-то сопливо для двух людей сверхчеловеческой выдержки. Напомнило затмение. Ведь они входили в их зону комфорта. Абсолютное обособление, вечная привязанность к прошлому как к воспоминаниям и бесконечный утягивающий на дно мрак. На карте осталось слишком мало мест, где они еще могли появиться. Половина земного шара скрылась от них, как сгорела или ушла под воду, – это называется последствиями. И в результате этих последствий Ховарду ничего не оставалось, кроме как оглянуться на семь лет назад и вспомнить, в честь какого события назывался синдром, давший начало этой катастрофе. Мэтт крепко спал, рухнув на плечо Доминика, пока самолет мягко летел на высоте восьми тысяч миль над Америкой. Ховард о чем-то думал, но в основном наслаждался тихим сопением сбоку, которого, казалось, не слышал целую вечность. И жить хотелось, и хотелось реветь навзрыд от осознания того, как умалишенно они растратили свое время и как мало времени оставалось теперь. Но назад было нельзя. Первая пересадка должна была состояться через пару часов в аэропорту Логан Бостона, после – Кефлавик в исландском Рейкьявике. Оттуда пассажиры, тщательно выбиравшие рейсы, не следующие через Лондон (что оказалось сложным), будут в целости и сохранности доставлены в Стокгольм. Рейс авиакомпании Юнайтед Эирлайнс мчался в будущее. Но будущего этого не было.