Седра Энгбю, Бромма, Стокгольм, Швеция
Синий цвет, говорят, успокаивает. Дешевые апартаменты казались темными, но света с окна попадало достаточно, чтобы задеть полумраком небольшую кровать, ворсистый ковер, парочку полок на кухне. Все представало таким простецким, домашним, что не хотелось думать ни о чем, кроме отдыха, спокойствия. Недалеко была станция метро, но ехать в город совершенно не хотелось. Куда лучше казалось прогуляться в сторону морской набережной, но и туда не шли ноги; было как-то лениво даже заикнуться о том, чтобы выйти из квартиры, покидая новоизобретенную зону комфорта. Точно так же не хотелось и разговаривать, да и разговоры все были ни к чему. Молчание не напрягало, а синий цвет все-таки успокаивал. Приглушенные огни заливали больше потолок, чем пол, и глаз не уставал смотреть. Доминик осторожно присел на край кровати, разминая шею после долгих перелетов и пересадок, включавших в себя сон на лавочках аэропортов. Хрустнув суставами, посмотрев на свои ботинки, мужчина тут же поднял взгляд к двери. Коридорная пустота не внушала доверия, но Мэттью отбивался где-то там. Одичавший, озверевший. Беллами прохаживался по апартаментам, напоминая малыша Маугли. С опаской дотрагиваясь до вещей, ведя пальцами по полкам и стенам, принюхиваясь к отельному запаху, парень не до конца осознавал сам факт своего нахождения на свободе. Никто не кричал тебе в спину, не замахивался рукой или палкой, а на запястьях стало удивительно просторно, ничего не давило, не звучало никаких мерзких звуков железа. Но было это как-то странно, из-за чего появлялся некий страх: неужели ему теперь дозволено было делать все, что захочется? – Ты боишься? – спросил Доминик, зазывая парня в комнату. Одуревший взгляд синих глаз плыл, танцевал от безумия. Все заключилось там, внутри, и мужчине так хотелось услышать каждое слово, скованное душой. Он знал, что это еще оказывалось возможным. – Тебя били? – Нет, – отрезал Мэтт. Он резко повернулся к Ховарду, еще не в силах контролировать свои телодвижения полностью; голова почти скрутилась, Беллами сглотнул. – Я привыкаю. – Может, будем привыкать вместе? – усмехнулся тот, и что-то заставило его подняться на ноги, делая пару шагов от кровати. Нельзя было медлить, тратить мгновения на раздумья и вопросы перед самим собой. Нужны были действия. Парень недоверчиво вздохнул, улыбаясь самой живой улыбкой, которой только умел. Это подобие оскала, все же смягченное по уголкам губ, вселило в Доминика надежду. Кто знает, может, и была у них впереди еще не одна неделя… – Может, – Мэттью повел плечами, потупив взгляд на полу. Он ненавязчиво двинулся в сторону Ховарда, но так и не решился до конца сократить расстояние между ними. – К тебе я так и не привык. – Это плохо? – приближался Доминик, смягчая интонацию, понижая ее до полушепота. У них было аж семь лет, чтобы их взаимосвязь стала вросшей под кожу привычкой, въевшимся воспоминанием. Но она не стала. Она продолжала быть потребностью. – Хорошо. Пробел восполнился. Ховард приобнял парня за плечи, улыбаясь, когда дрожь пробилась сквозь футболку и висящую мешком рубашку. Прикосновения оказались непривычны Беллами. За полтора месяца он так отвык от ласки и человечного обращения, и было жутко от любого контакта с окружающим миром. Кому если не Доминику знать. – Хорошо, – опустил тот, ведя руками вниз, оглаживая плечи Мэттью. Хотелось дать как можно больше тепла, пока эта возможность не ограничивалась строгими временными рамками. Не было запретов. Границы стирались, завеса падала. Ничего не в силах было угнетать, прогибать, останавливать от желаемого, от такого нужного двоим. Эта необходимость, эта почти что кровожадная надобность быть рядом так ярко отображалась в померкнувших взглядах, что хотелось жить. Хотелось пробежаться по вечности. Мэтт порозовел, словно пряча свои иголки, не сторонясь касаний. Было приятно чувствовать родные пальцы, смыкающиеся на локтевых суставах; было сладко наблюдать, как ладони ложились на спину, шли к лопаткам, после плавно спускаясь к пояснице. За окном было пасмурно, собирался вечер, дух октября пробирался сквозь стекла и занавески. Открытые перед осенью, готовые захлебнуться той позабытой святой печалью, переплестись общими меланхолиями семилетней давности, двое замерли посреди апартаментов, паря в воздухе. Слабые касания, тонкие вздохи, короткие поцелуи по шее, плечам, опускающиеся на костяшки и запястья. Все сливалось в одно. Воедино. Соединяясь в тысячный раз. – Я ужасно хочу спать, – Беллами зевнул в плечо Доминика, оставшийся без рубашки, теряя футболку, но по-прежнему счастливый от прикосновений по спине. Глаза прикрывались сами собой, воздуха в легких становилось меньше. – В карцере не выспишься, – он хмыкнул, находя свою иронию. – Мы летели сорок шесть часов, – Ховард улыбнулся, приоткрыв глаза и заметив, как по шее Мэттью проходили мурашки. Волоски приподнимались, все напрягалось, позвонки очерчивались сильнее. Он оставил влажный поцелуй на грубом плече, после отстраняясь: – Еще не забыл, каково это – делить со мной постель? Мэтт улыбнулся, расслабленный от объятий и нежности. Это успокаивало получше синих стен и комфортного освещения, наведенного лампами. Он словно купался в свете софитов их с Домиником воспоминаний, на сцене безбожного будущего. И ему это нравилось. – Я буду счастлив, – Беллами прервался, чтобы вздохнуть. Ховард провел пальцами по его ребрам, задержавшись на позолоченной американским летним солнцем коже чуть дольше. – Буду счастлив, если ты напомнишь. И будто не было семи лет… Доминик скинул с себя кофту, горячим телом прижимаясь к тому, что так просило тепла. Ладони с жаром, от тоски торопливые плыли по все так же юному телу, останавливаясь на поясе, поглаживая поясницу, хватаясь за плечи, притягивая ближе. Дыхания сбивались, под ногами путался пол. Носки Беллами оторвались от ковра, когда Ховард приподнял его на руках, укладывая в постель. Накрывая Мэттью собой, Доминик продолжал гладить его плечи, и хотелось зацеловать это родное лицо, такое серое, болезненное от десятка бессонных ночей, острое, но все же родное. Та же линия скул, чуть вытянувшийся овал лица, в юношестве более напоминавший прямоугольник. Повзрослевший. Потасканный. Настоящий. Как же мне сохранить тебя? – задался Доминик, безмолвно смотря в сонные глаза Мэтта. Ладони парня нашли себе место на плечах Ховарда, неспешно поглаживая сведенные лопатки, пока Доминик изучал его лицо. Сколько секунд нам осталось с тобой, Мэттью? Почему мы не жили раньше? – Я так любил тебя, – произнес Ховард в промежуток между мыслями, что съедали мозг. Не хотелось думать, находясь в тепле и нежась в объятиях, но один лишний взгляд причинял столько боли. – Любил? – задохнувшись, спросил Беллами без выделенных эмоций. Он бы расстроился, если бы не входил в положение. – То, что сейчас есть, – Доминик опустился губами к уху Мэттью, прижимаясь плотнее. Постельное смялось, шуршала простынь. – Я не знал такого раньше. Такого не было. Мэтт словно провалился в матрас, кутающийся в одеялах шепота и теплоты дыхания. От Ховарда по-прежнему веяло тем запахом, таким забытым, какого не хватало в бетонных стенах Сан-Квентина. Это был уже не Шанель, не лондонский шампунь, не последняя нотка молодости. Они постарели вместе. И веяло пеплом. – Ты чувствуешь? – удивленно спросил Беллами, но не стал заходить дальше, чтобы не нарушить наслаждение. О, эта тишина. Как ласкает слух. Как ласков шепот. – Чувствую, – признательно сказал Доминик, и горячий поцелуй упал на мочку уха, после спускаясь по шее парня, заставляя вздыхать в разы импульсивнее, жарче. Вечерело, темнел горизонт. Смятые простыни хранили тысячи слов и тайн, шептал закат, горели коридорные лампы. Разморенные объятия, утомленное дыхание, обнаженные правдой тела – так гармонично и реально, что появлялась вера в действительность. Вера в последствия и ответственность. Но все это было так далеко. Дальше, чем оторванное пространство апартаментов. – И я любил тебя, – произнес Беллами, успокоенный, укутанный одеялом и остывающими руками. На плече было так удобно. Так по-старому. – А теперь? – спросил Доминик для поддержания темы, когда слово в слово знал, что ему ответят. Мэттью вздохнул, устроившись удобнее, повернувшись на живот. Их единый взор пересекся, произошел обмен улыбками и мыслями. – Теперь все гораздо важнее, – выдохнул Мэтт, замирая на мгновение. Успокоенный и возвращенный к жизни, за вечер избавившись от карцерного панциря и ежовых иголок, Беллами становился самим собой. Собой настоящим. Все это время ему не хватало человечности. Вопросительный вздох застыл между ними. Откуда-то с улиц доносились первые ноты дождя, шуршащих листьев, проезжающих машин. – Теперь я тебя чувствую, – закончил Мэттью. И это было важнее тысячи слов. Важнее любви. Важнее всего мира. Апартаменты были проплачены до шестнадцатого октября. Они научились чувствовать. У них оставалось две с половиной недели, чтобы научиться жить.***
Помните революцию тайминга в Токио? Когда временное соотношение бодрствования ко сну было почти что 10:1 и весь мир вокруг переворачивался; а завтрак в полночь, благословленный джетлаг? В Стокгольме случалось подобное, но без критичных смещений, без сонливости на рассвете. Совсем рядом было побережье озера Меларен, песчаная коса, еще теплый октябрьский воздух обдувал пляж легким бризом, опадали листья, желтел горизонт. Доминик и Мэттью беспечно прогуливались вдоль протоков, грея сплетенные руки в карманах, шурша свитерами, улыбаясь с детской непосредственностью. Казалось, будто весь мир был теперь в их руках, хотелось объять весь земной шар и крутить его, невесомо, пусть парит в пространстве между вакуумом и теплой ладонью. Той ладонью, которую сжимал Ховард. Так крепко. – А помнишь, – начал Доминик, – ты мечтал о море. Как это было давно… Столько лет назад, будучи помещенным в коробку Ассингтон Билдингс, никуда не выезжая, застыв в Лондоне. Тогда Беллами и представить не мог, как часто будет видеть море в дальнейшем, с каких сторон взглянет на него. Теплые волны Барселоны, пронзающие вихри ветра над Северным морем, что качалось под паромом. Атлантика, пенистые пески океана, бушующая стихия. И на душе было ветрено. – Я о многом мечтал, – усмехнулся Мэттью, прячась в воротник свитера. Было мягко и уютно, в своем крошечном мирке, который ежедневно открывался Ховарду заново. – Я сходил с ума по Японии – и ты отвез меня туда, чтобы мы оторвались от всего света. Ты посадил меня за руль машины, на которую я пускал слюнки, натыкаясь на модели в журналах. Беллами остановился, заметив смех Доминика. – Я могу продолжать и дальше, – как бы пригрозил парень. – А я и не буду против, – улыбнулся тот. Руки переплелись крепче. Ветер усилился, волны едва ли не доставали до ботинок, редкие брызги мочили брюки, попадали на обветренную кожу рук, выдающиеся всплески заставляли с визгом отбегать подальше. Серое небо нависало над Броммой сахарной ватой, таяло, спускалось ниже. В голове помещалось невероятное количество глупостей, растрачивался словарный запас, оставалось все самое простое. Никаких излишков, поворотов, подводных камней. Северный ветер колыхал воду, далекие скалы скрывали шепот тайн. Все так просто, это очередной закон. Ты – экзолуна, я – экзопланета, и мы с тобой так взаимосвязаны, и ты носишь на своих плечах жизнь. Я бы отдал за тебя все световое пространство, я бы отправился за тобой на самое дно глубочайшей черной дыры. Я бы исследовал галактику, задыхаясь от нехватки воздуха, чтобы доказать: ты – самая яркая звезда среди обломков космоса. На моем теле столько рубцов и шрамов, а вместо сердца – тяжелый камень северных английских гор. Я причинил тебе смертельное количество боли и столько же взял обратно, мы оба получили сполна, но каждый раз мне будет мало. Я хочу прожить с тобой весь остаток. Буду обнимать тебя даже в старости, разучусь ходить вместе с тобой. Ты будешь еще молод и полон сил, когда я останусь совершенно седым. Но это неважно. Все неважно, Мэттью, когда я люблю тебя бесконечно. До беспамятства. Неисчерпаемые мили наших истоптанных дорог ввысь. – Все неважно, Мэттью, – нарушил молчание Доминик, остановившись на берегу, повернув Беллами к себе лицом. Привычная бледность, излишняя худоба, блекло-розовые губы, темная щетина. Смотреть в эти глубокие глаза можно было часами, наслаждаться томным взглядом, сгорать каждый раз. – Все так неважно, – выдохнул Ховард. Мэттью залез под расстегнутое пальто Доминика, прячась ледяными руками, прижимаясь к теплому телу, греясь на груди. Лицо пропало в шерстяном свитере, мужчина уткнулся своим носом в темную макушку, оставив на ней еле заметный поцелуй, столь машинальный, что произошло все безотчетно. Ховард обнял Беллами, смотря в простирающуюся перед ним скандинавскую даль. Старая добрая заледеневшая пустыня времени. Как же меланхолично.*** Седермальм, Стокгольм, Швеция
Дни шли, шагали стрелки часов. Изучался Стокгольм и окрестности, позади оставались все новые побережья, рдяно-рыжие от октября парки. Не хотелось думать о том, что было впереди. Без прошлого, без будущего, так важно было жить настоящим. Они любили Старый город и индустриальные мосты, на вылазках в центральный Стокгольм брали обжигающий американо в Дроп Кофе, мерзли с заходом солнца, но отказывались садиться в метро до самого позднего вечера. Грели объятия и мысль, что проведенный день не был последним. Уже в отеле, в пригородной Бромме, чай был отличной идеей – как был всегда, каким был каждый из их вечеров в Лондоне. Он спасал от холода, ладони поверх ладоней грелись, вытягивая из керамической кружки все тепло. Прийти в себя после долгой прогулки, ведь промерзшие вагоны метро не спасали; закутаться в одеяло, приглушить свет. Город был изрезан линиями, десятки миль вертелись под ногами. Подступило десятое число, за ним пришло одиннадцатое; двенадцатое октября пролетело еще быстрее. И висело еще каких-то четыре дня, что были проплачены на последние евро, сразу же в пункте конвертации валюты скомканные в карман как можно быстрее, убранные подальше. Из последних трат в Стокгольме была бутылка красного сухого, как и в принципе из трат последних. Взятая наугад, просто потому что понравилось оформление и приземленное название, она разливалась остатками по опустевшим бокалам, возвращала комнате стойкий аромат. Танины прыгали и играли солнечными зайчиками, застревая в пьяном тумане. А вы бы выдержали, проживая жизнь под снайперским прицелом? – Дом, – промолвил Мэттью, улегшись на ковер возле кровати. В его бледных пальцах еще крутился стакан, стеклянная ножка сливалась с худобой руки и призрачной кожей. – Скажи, мы не успели? В голосе не было страха. Скорее, принятие. Ведь все, что случится дальше, они заслужили сполна. Пули вернутся эффектом бумеранга. Где-то в мире вновь сработает эффект бабочки. – Почему ты так думаешь? – Доминик вслушивался в каждую молекулу воздуха: все пахло Мэттом, все пахло успокоением, кружились оставшиеся эхом слова. Ховард сидел достаточно близко, чтобы даже в октябрьской темноте видеть Беллами во всех мельчайших деталях, свойственных парню. Эти черты лица, эта манера поведения, его фирменный чуть пьяный вздох. – Мы не завтракали в Париже, – со смехом начал Мэттью, несколько дуря, веселя сам себя. И Доминик ответил тем же, внимательно запоминая: – Мне не хватило круассанов по утру. – Прекрасно, – вырвался смешок. – Не покатались по Венеции, – продолжалось мечтание. – А здесь тебе не хватило кораблей и лодок? Беллами сладко прикрыл глаза, вспоминая их парусник в Белфасте. Где он был теперь, укрытый тентом на целую вечность, забытый в подсобных помещениях распущенного скандального дома? – Нью-Йорк, – не унимался Мэтт, приоткрыв один глаз, чтобы хитро и слишком по-детски наблюдать за Ховардом. Как будет меняться выражение серьезного лица, как мужчина будет искать свои причины – не оправдания. – К черту. – Торонто, – вновь мечтательно. – Ничего интересного. – Берлин… Беллами вздохнул, делая небольшой глоток тельного вина и полностью окунаясь в ковер, перед этим не забыв поерзать спиной. Доминик сглотнул ком воспоминаний, которым было не место в Стокгольме, как и не место рядом с Мэттом – таким, каким Ховард только мог его запомнить. Разморенного, томящегося в полумраке, еще ждущего спасения. В вине или же в признании. – Кажется, наш трюк с Германией не удался ни на севере, ни на востоке, – Доминик старался видеть плюсы даже в горечи, описывая ее как специфику вкуса жизни, как слабо выраженную сладость. И это удавалось. Вот бы и раньше он обладал такой способностью. – Сейчас у нас попросту нет денег, чтобы прыгать с места на место. Мэттью задумался, пока бокал пошатывался в его пальцах; вино едва ли не выливалось на ковер, но это не имело значения. Беллами приподнялся, упираясь в пол локтями, и его взгляд по-прежнему летал в пространстве. – Может, оно и к лучшему, – он резко посмотрел на Ховарда, еще не сфокусировавшись толком, еще потерянный где-то в своих мыслях; какими они только могли быть в существующий момент. Доминик, придвинувшись ближе к парню, провел ребром ладони по его щеке, возвращая в реальность. Она была достаточно прочной, чтобы оставаться в ней; в ней же им суждено было проснуться. А после уснуть навсегда. Вечным сном. – Допивай, – улыбнулся Ховард, слабыми касаниями еще оставаясь на щеке Беллами, – и пойдем спать. Им стоило хорошенько выспаться перед завтрашним днем. Выселение из апартаментов с утра пораньше, сбор единичных вещей, раскиданных по квартире. Такая ласковая рутина, столь приятные мелочи семейной жизни – ведь она таковой и оставалась с самого первого бытового дня, несмотря ни на что, ни на какие исключительные обстоятельства. И вот что прекрасно. Это было прекрасно. Они еще долго разговаривали вполголоса, глупо улыбаясь, моментами проваливаясь в прошлое, но так и держась за настоящее. Сминаемая постель, полуночные поцелуи, мрачная обстановка – они были в ней бушующим пламенем, языки которого рвались и метались в разные стороны, и искры выбивались, улетали высоко в небо, пропадая, потушенные временем. Многое можно было вспомнить, на это бы ушли десятки часов. Тем оно и ценилось – копилка памяти была полна до отвала, в ней спряталось все самое драгоценное: от мрака до того, что направляет к свету. Вперед, к бесконечности. К новым декадам по ту сторону рая. На рассвете ждали новые открытия. Встречи друг друга в объятиях, какие-то слишком жизнеутверждающие поцелуи. Перед смертью не надышаться, но можно было попробовать вдохнуть все самое пряное, сладкое. Самое живое. В девять часов вечера по местному времени из стокгольмского аэропорта Скавста вылетел самолет, совершающий рейс авиакомпании Райнэйр. Конечный пункт – Сенстед, Лондон, Англия, Великобритания. И вечерний Лондон веселился, залитый огнями. Такой по-октябрьски мокрый, свежий, полный опадающих листьев, манящий по углам, режущий улицы под откос. Подсвеченные мосты, телебашни, колесо обозрения, тепловые электростанции Баттерси, далекие промзоны, небоскребы, вышки. Такое родное. Квартира в Бейсуотере, соседнем с Мэрилебоном, оказалась самым дешевым вариантом на одну осеннюю ночь. В рюкзаке оставалось семь фунтов мелочью, две пачки известных сигарет и однажды подаренные на Рождество коллекционные пули. На утро оставалась последняя суббота.