King of The Death

Глава II

      В одноместной больничной койке, укрытый тонким белым одеялом, лежал парень. Совсем ещё мальчишка.       Тело его сильно исхудало, под глазами появились багровые круги, щёки запали. Голова будто была налита свинцом, кровь стучала в висках с такой силой, что малейшее движение заставляло корчиться от боли.       Запёкшиеся губы в мольбах просили воды, глотку его раздирала жажда. Никто не отзывался, не подносил наполненный стакан. Парнишка лишь смутно припоминал, как среди этого бесконечно тянущегося времени, словно сто лет назад, в его палате кто-то был.       Когда Бэлл только очнулся, у него сильно болела голова, тошнота подкатывала к горлу, и хотя живот скручивало от голода, но одна лишь мысль о еде вызывала отвращение. По медикоментозному запаху в помещении он понял, что лежит в больнице, но не знал почему. Он ничего не помнил. Порой, ему было настолько плохо, что чудилось, будто он умирает.       Мысль о том, что жизнь может закончиться, приводила его в ужас. Бэлл вслушивался в монотонное пищание кардиоманитора, и так пугался, когда ему казалось, что паузы прекращаются. Он держал руку на запястье, под большим пальцем, будто это может как-то помочь и думал, что его сердце бьётся медленнее, чем должно.       Вдруг дверь отворилась, и в палату вошли несколько людей. Они, что-то обсуждая, поменяли капельницу, а потом кто-то прикоснулся к лицу Бэлла. Рука разъединила веки и открыла алый глаз. Фонарик несколько секунд маячил перед лицом, прежде чем оставить в покое. Позже, через шум в ушах Бэлл услышал, как низкий мужской голос объявил, что присутствует реакция зрачков.       Чёрт знает сколько он пролежал в этой койке. Он не спрашивал, а самому трудно что-либо определить, лёжа в полумраке, круглосуточно царившим в палате, с угасающим сознанием. Бэлл засыпал и сам не мог понять, это было на долгие часы или всего на мгновение, днём или ночью.       Так или иначе, эта муть не могла продолжаться вечно. Бэлл стал поправляться. Его состояние, как он понял, было не из лёгких. Но даже теперь, когда всё самое страшное вроде было позади, его грудь продолжало что-то когтить. Какое-то бешеное напряжение гложило его, не позволяя вздохнуть облегченно.       Страхи лишь росли, когда он понял, что никто ни разу его не навестил. Семья его была довольно холодна и бедна на родственные чувства, но они дорожили приличиями. Не могли они так спокойно проигнорировать такое происшествие... Но всё же, никто, кроме врачей, в его палате не появлялся.       Маячившие перед носом белые халаты стали знатно раздражать. Облачённые в них люди были молчаливы, говорили сухо и по существу, но от поступающих вопросах отнекивались. Это лишь сильнее волновало, буйное воображение юноши рисовало самые страшные картины. Всё это безумно тревожило, не позволяло вздохнуть облегченно.       Даже после того, как он пришёл почти в полную норму, его долго никто не забирал. Врачи молчали, ничего не сообщая своему пациенту. Бэлл готов был взорваться в любую минуту, накричать на всех и потребовать информацию, которую он имеет право знать. Но в момент, когда он уже вскипал, в палату вошли трое мужчин.       Высокие и широкоплечие, они не были похожи ни на кого из семьи Бэлла. Он, как и все его ближайшие родственники, высокий и худой, жировая прослойка словно вообще отсутствует, и за кожей следуют сухие плотные мышцы, но черты лица аристократически тонкие. Черты же лиц незнакомцев были резкие и грубые, квадратные подбородки шли в разрез с точеными подбородками Хагматьеров.       Они, так же как и медики, были неразговорчивы. Любые вопросы каким-то чудесным образом отклонялись от заданной темы, увиливали в какую-то другую сторону.       Эти мужчины отвезли Бэлла в Швейцарию. Он был изумлён и взбешён. Почему же его просто не могут оставить в покое, разве эти изнурительные перелёты обязательны?       Стоя на пороге большого дома, Бэлл чувствовал себя взволнованным, юношеский интерес вновь вспыхнул, но лишь стоило большой дубовой двери распахнуться пред ним, всё желание пройти внутрь внезапно улетучилось. Затхлым старческим воздухом веяло из всех щелей. Лицо мальчика перекосило отчаяние.       Как выяснилось позже, это какая-то его дальняя родственница, которая безвыездно живёт в Швейцарии и делами не занимается, поэтому он никогда её не видал и даже не слыхал о ней.       Обстановка в этом огромном доме была наискучнейшая. Все шкафы и столы были из красного резного дерева, а стулья и диваны обиты омерзительным розовым шёлком. Для столь огромных помещений мебели явно недоставало. Сидя на массивном стуле посреди практически пустующей комнаты, слушая монотонное тиканье часов, Бэлл отчетливо это сознавал. Особое уныние наводило вечное молчание, которое нарушалось лишь чмоканьем старых морщинистых губ. У неё не было ни мужа, ни детей, и Бэлл с гордостью дал ей кличку «старая оседлая дева».       Эта старуха доставляла одну головную боль. Её сварливость выводила, угодить ей было невозможно. Казалось, она всегда была не в духе. Бэлл пытался спастись от неё, запираясь в гостевой комнате. Расстроенный юноша и так еле сносил ту ношу, которая взвалилась на его неокрепшие детские плечи, выдерживать давление из вне было невыносимо.       Старая дева готовилась приструнивать неусидчивого мальчишку, канючившего без перерыва и копающегося в её антиквариатах, но перед ней сидел злой, испорченный ребёнок. Теперь она поняла, почему этого эгоиста сослали прочь, как можно дальше от родного дома. Бэлл сидел, пристально смотря в даль сквозь полуприкрытые веки, мысли его были беспокойные. Он игнорировал указания и делал то, что могло отвлечь, своеволие проснулась в нём, как никогда прежде.       Время проходило слишком быстро, Бэлл не успевал заметить, как солнце уходило за горизонт и унылому дню приходил конец. Когда темень заволакивала небо, мальчишка распахивал окна в своей комнате. Он мог часами стоять под потоками свежего ночного ветра, смотреть на опустевшие улицы, по которым ещё совсем недавно шпыняли люди. Впотьмах, лишь при скудном канареечном свете фонарей, город казался Бэллу гораздо заманчивее. Маленькие кусочки брусчатки, находящиеся у самого фонарного столба, купались в еле достигавших их лучах света, когда как все жилые дома и магазины были погружены в темноту.       Он чувствовал себя намного лучше, чем днём. Яркое солнце уже не радовало его, как прежде. Ночью ему казалось, что все, так же как и он — одиноки, что они тоже грустят и тоскуют, что им тоже страшно и они взволнованы. В этом городе жили десятки тысяч, но как это может заставить чувствовать себя лучше, если все эти люди даже не догадываются о его существовании. Это, скорее даже огорчало, что из множества человек, самых разнообразных нравов и причуд, ему не нашлось друга.       Порой до него долетали одинокие, но громкие звуки, они отчётливо разделялись друг от друга, нежели днём, когда топот ног, чужие голоса и взрывы смеха сливались вместе, превращаясь в один неразделимый шум толпы.       Спокойная ночь обязана была закончиться. Так странно, необычайный прилив сил, застававший его к вечеру, незаметно улетучивался к утру, и он снова поникал головой. Бэлл не мог терпеть наставлений и указаний. Раздражительность, всегда жившая в нём, получила второе дыхание. Эти двое были схожи характерами, оба имели чётко выработанные собой взгляды и твёрдые убеждения, которые не терпели изменений и не могли пошатнуться.       Старая женщина считала, что Бэлл обязан проявить уважение и почтение, ибо он в этом доме гость, которого приняли в трудный момент, когда как даже самые близки ему люди решили отдалиться. Но в то время он ещё ничего не знал и, может быть, если бы ему вовремя поведали о той ситуации, в которой он оказался, Бэлл бы вёл себя иначе. Он ни о чём не догадывался и представить не мог, что нечто столь горестное может случиться с ним.       Обдумывая всё, он не раз говорил сам себе, что такой же, как другие люди, с которыми приключилось несчастье. А следовательно эта же участь может коснуться и его. Но детское сознание, которое никогда толком не сталкивалось с проблемами, продолжало верить в то, что беды его обойдут. Живя и доставляя людям проблемы, Бэлл привык, что его всегда прощали, он не ожидал, что у этого может быть черта и поэтому никогда не сдерживался и не задумывался о том, что когда-нибудь чаша терпения переполнится.       Споры, как и прежде, изо дня в день сотрясали стены дома. Если раньше Бэлл закатывал истерики, то сейчас он был более сдержан. Мальчик, полный решимости и злости, готов был отстаивать своё мнение. Говорил он на повышенных тонах, на крики переходил лишь тогда, когда ссора затрагивала слишком неприятные и личные для него темы.       В какой-то момент старуха поняла, что больше это продолжаться не может. Чем чаще она прощала Бэлла, тем больше он себе позволял в следующий раз. Крепко затянутый поводок, который застегнуло на его шее то происшествие, постепенно слабел. Она попросила забрать Бэлла, ведь он был уже здоров и должен был возвращаться.       Войдя в свой дом впервые за столь долгое для ребёнка время, он отчётливо почувствовал гнетущую, унылую атмосферу. Бэлл не таким запомнил его. Окна были затянуты портьерами, сквозь них пробивались яркие лучи дневного солнца, под полосой света которых была видна витающая в затхлом воздухе пыль. Дом выглядел так, словно в нём уже давно не кипела жизнь. Мебель была строго заставлена, что очень странно. Сестра Бэлла всё время двигала кресла по дому, чтобы доставать до верхних полок. К тому же каждый день они ели за большим столом, после чего, не имея привычки задвигать стулья, направлялись по своим делам.       Он так и стоял, растерянный, посреди пугающе чужого дома. Бэлл вздрогнул, когда услышал, как где-то на втором этаже открылась дверь. До его ушей долетали звуки медленных шагов, и вскоре человек, которому они принадлежали, стал нетвёрдо ступать по ступеням лестницы, спускаясь к ему. Юноша узнал своего отца, но был поражён его внешнему виду. Когда мужчина спустился, Бэллу в нос ударил сильных запах виски и, ничуть не сомневаясь, он понял, что тот пил не первый месяц. Растрёпанные, сальные волосы падали на обвисшее лицо, живот выходил за пределы обрамляющего торс ремня.       Бэлл был поражён столь сильной перемене. Вечно думающий о мнении общества, его отец никогда бы не сделал того, что могли осудить.       Мужчина погано улыбался, смотря на Бэлла сверху вниз. Ноги его не держали, он то и дело пятился назад, а потом снова делал шаг вперёд. Дрожащей рукой он потёр щетину на лице, ожидая слов сына, но тот молчал. Парень поморщился, и обратил на отца полный отвращения взгляд.       В ответ с губ сорвался ироничный смех. Шатаясь, Хагматьер-старший прошёл в кухню и открыл шкаф, откуда достал наполненный виски графин и, садясь, поставил его пред собой. Затем налил полный стакан, так, что часть выплеснулась за пределы. Бэлл молча наблюдал, как его отец поднёс виски к губам и вскинул голову. Сразу становилась понятно, что это больше не тот мужчина, который маленькими глотками пил из тумблера. Пред Бэллом сидел пьяница, который более не видел себя в роли богатого задумчивого джентльмена, соблазнительно попивающего дорогой алкоголь. Он просто желал поскорее напиться.       Отец не собирался церемониться с сыном и сразу выдал всю правду, такой невероятной и болезненной, какой она и являлась. Услышав, что его мать пережила инсульт и сейчас лежит в реабилитационном центре, жалкая и беспомощная, Бэлл не мог поверить своим ушам. Это было невозможно, ведь ещё совсем недавно она жила в этом доме и каждый день он видел её. Юноша не мог представить некогда такую уверенную и жизнерадостную женщину беспомощно нуждающейся в чужих руках.       Боль, страх и позор за мать раздирали ему душу. К горлу подступил ком, и он понял, что не в силах сдерживать слёзы. Скрывшись от глаз отца, можно было снять маску стойкого юноши. Теперь, забившись в углу комнаты, рыдал навзрыд ранимый мальчишка. Ему было невыносимо тяжко, столько новых и болезненных, до сей поры незнакомых чувств владели им.       Не успел он толком разобраться в себе, как его попросили на выход. Отец не желал более видеть сына, а дед, который, вероятно, единственный кто его любил, не мог найти для парня места в своём плотном графике. Остальные родственники, как и прежде, видели в нём лишь серьёзную преграду на карьерном пути своих отпрысков.       С этих пор Бэлл должен был жить в интернате. Впервые в жизни он отправлялся в школу, и никогда до этого не попадал в окружение сверстников. Парень встречал своих дальних родственников ранее на больших праздных мероприятиях, куда съезжалась вся семья, но в их отношениях к нему было такое отчуждение, что становилось отчётливо ясно, что даже если кто-то из них наконец заполучит компанию, отношения между ними никогда не наладятся.       Он надеялся найти в школе хоть кого-то близкого себе по духу, но тех долгожданных связей, которые скрашивали мысль о переменах, он так и не заимел. Зато на плечи юноши свалились заботы, которые тот вовсе не привык делать. Бэлл, то и дело выполняя задачи, которыми его обязали другие, понимал, что живёт не свободно. Он проживает не ту жизнь, которую хочет. Его заставляют растрачивать её впустую. Боль из-за тяжелого положения матери уже не тяготило так, как прежде. Душу Бэлла мучила жажда новой жизни, но какой, он сам ещё не понимал.       Лучше потерять цель в пылу безудержных желаний, чем под гнётом чужих указаний. Бэллу хотелось убежать, но он зависел от других и не мог себе позволить таких вольностей. Всё его существо требовало перемен. Но Бэлл не знал, в каком направлении двигаться, до сих пор не нашёл свою цель в этой жизни.       Парень часто уходил с занятий, ему было необходимо побыть наедине с собой. Он хотел понять природу своих чувств и желаний, чтобы в последствии удовлетворить их. Но Бэллу не удавалось спокойно всё обдумать. Ни на минуту его не покидало беспокойство, он остро ощущал скоротечность времени.       Когда дети находились в школах, а взрослые на своих работах, Бэлл часто шатался без цели по городу. Хмурой осенью, на скамейках, средь одиноких улиц, он часто замечал пенсионеров. Их поникший взгляд так терялся в морщинистом обвислом лице, а сухие пальцы рук ни на миг не отпускали край старого потёртого пальто. Они коротали время в одиночку, ни кого не ожидая.       Какого это сидеть, без планов и без мечты, на закате собственной жизни? Они, наверное, сейчас острее всего чувствуют горечь ошибок и бездействия, которое прощали себе в юности. То, что в молодости считалось должным, сейчас было самым большим сожалением. Те годы, которые они растрачивали впустую, теперь страстно желали вернуть назад. Бэлл не хотел сожалеть, отжив так, как велит эта циничная система, мотая свои дни в учебных заведениях, заставляя перебарывать собственные желания, называя это силой воли. Усердно учиться — значит плыть по течению системы, своеволие — способ сломать её, но не все из тех, кто игнорируют правила, пошли по этому пути осознанно.       Парень не понимал, как добиться перемен, и он корил себя за незнание собственных потребностей. Доволакивать последние годы перед неизбежной кончиной — этого он точно не выдержит. От одной такой мысли на душе становилось так тяжко, что Бэлл потом часами не мог успокоиться.       Ему было невыносимо в одиночку, но и в обществе он скучал. Парень не мог найти место, где бы ему было бы хорошо. Он не нашёл близкого по нраву человека, он не знал в каком деле поистине хорош, не понимал, о чём мечтает. В душе была странная пустота, и мир вокруг был пуст.       Бэлл так боялся прожить бесполезную жизнь, размеренную и однообразную. В судьбе человека должны происходить перемены, меняющие всё вокруг. Эти тянущиеся дни, похожие друг на друга, изводили его. Он ощущал себя словно корабль, одинокий и потерявшийся в бескрайнем океане. Бэлл был бы не прочь, чтоб его путешествие преграждали волны и бури, которые бы, не оставив выбора, неизбежно прибили его к суше. Но унылая спокойная гладь, ничего не предвещающая, заставляла его делать выбор, который он не мог осуществить. Парень с отчаянием жаждал увидеть маяк на мглистом горизонте, который покажет ему, в какую сторону направляться. Он ощущал, что рано или поздно окажется совсем не у того берега.       Пускай суета событий предрешает его судьбу, лучше в жизни своей быть невольником безумных обстоятельств, чем волочить жалкое существование. Пускай они заставляют его расти и развиваться, если он сам не может найти в себе причины. Что угодно, лишь бы не оставаться в том положении, в котором родился, ибо это означает, что он прожил зря.       Бэлл был готов выполнять то, что заставит делать жизнь. Парень дрейфует, и пускай это приведёт туда, где бурное течение подхватит его и понесёт по жизни легко и захватывающе. Юноша был готов в любой момент сойти с этого пути, не обращая внимание на трудности, найди бы только цель. Каждый день Бэлл просыпался с мыслью, что мечта может озарить его именно сегодня, но этого так и не случилось. И в один момент он забыл об этом, но остался всё таким же несчастным.       Тоска и грусть всей своей тяжестью наваливались на него. Порой, от этого он испытывал такую боль, что было необходимо где-то спрятаться. Укрыв голову под капюшон, Бэлл шёл торопясь, стараясь не пустить слёзы по щекам. У него всегда имелось место, где можно было побыть в одиночку, а ведь когда-то сильное нежелание подолгу засиживаться в четырёх стенах он испытал, проживая те дни у старухи. Теперь же парень остро нуждался в уединении. Не найдя его в общежитии, он через время узнал о доме, располагающемся неподалёку от школы.       Открыв дверь Бэлл прошёл в подъезд. Там витал запах сырости, пропитанный прогорклым дымом сигарет, пылью и кучей других ароматов, сочащихся из чужих квартир. Лифт в доме был старым. Каждый раз, раскрывая свои двери, он жутко скрипел и дребезжал, поэтому юноша всегда поднимался пешком, по побитым бетонным ступеням. Дойдя до самого последнего этажа, Бэллу приходилось шагать по крутой ржавой лестнице, что вела на крышу.       Попасть туда было очень легко, видимо, какие-то подростки, желающие покурить после школы, разогнули прутья на решётчатой двери. Об этом месте Бэлл узнал совершенно случайно, когда возвращаясь в интернат и попал под ливень. Промокшего до ниточки парня пробирало до дрожи. Он вошёл в подъезд дома вслед за незнакомой женщиной и решил там переждать. Хоть холодный ветер более не обдувал его промокшее тело, у него зуб на зуб не попадал. Бэлл решил пробежаться по ступеням, чтоб согреться. Добежав до последнего этажа он увидел этот вход.       Выйдя на крышу, он, пригнув голову, прошёл под проводами. Теперь юноша оказывался с обратной стороны двери, и человек, вошедший сюда, не сумеет застать его разгоряченным. Тут Бэлл мог отдохнуть, та роль, которую он старательно отыгрывал на публике, очень утомляла. Каким бы хорошим притворщиком он не был, нельзя вечно притворяться кем-то другим, его настоящие чувства рвались наружу.       Отсюда виднелась школьная спортивная площадка. Его ровесники беззаботно прожигали часы, что оставались после занятий. Не видя лиц, он тем не менее отчётливо слышал весёлый гул, который они издавали, носясь по футбольному полю. Бэлла раздирали противоречивые чувства, и ему было тяжело уяснить, что он ощущает в такие моменты на самом деле.       Парню хотелось выговориться. Говорят, так становится легче, словно груз, давно тяготивший плечи, спадает, и ты, свободно разогнув спину, можешь дышать полной грудью. Но разве кто-то из этих людей, так расточительно тратящих время, не понимающих, что жизнь коротка для больших свершений, может разбираться в муках душевных, в тонких чувствах человеческой натуры?       Своими действиями и желаниями Бэлл отличался от окружающих, и он сам осознавал свою чудаковатость. Всё время о чём-то думал и, как любой человек, слишком занятый своими мыслями, становился нелюдимым. Но что-то ещё в нём было, что бросалось в глаза и отличало от всех тех молчаливых ребят, что, потупив взгляд, чуждались окружающих.       От парня не отворачивались, он сам отгородился от остальных, ему было по душе одиночество. Бэлл уверенно ходил по коридорам, твёрдым голосом отвечал, если с ним пытались заговорить, но ответы он давал настолько краткие и сухие, что разговора из них, даже при всём желании, получиться не могло. Обычно всё свободное время в интернате он сидел уткнувшись в книгу с таким интересом, что никто не смел его оторвать.       Бэлл любил себя. Любил каждое своё качество, независимо от того, считалось оно в обществе дурным или нет. Свою честность он превозносил, гордость лелеял, высокомерие оправдывал, для жестокости находил причины. Эти противоречия отличали его от многих, себялюбивые люди всегда бросаются в глаза, но никто не может отличить в них это тщеславие. У людей это качество неразрывно связывается с портретом отвратительного и абсолютно не притягательного человека. Но как бы все подивились, узнав, что гордыня зачастую идёт бок о бок с честностью, верностью и искренностью.       И ведь совсем не удивительно. Часто гордость и любовь к себе побуждает людей на хорошие поступки. Гордыня вознегодует, если её покорный раб посмеет осквернить репутацию ложью или гадкой сплетней, но как она будет сладко млеть, если ты протянешь руку помощи нуждающимся.       Уроки проходили скучно, однообразно. Бэлл никогда не слушал. Думы юноши были намного интереснее того, что говорил учитель, и волновали его гораздо сильнее. Он испытывал отвращение к требованиям окружающих, и чем настойчивее его пытались принудить к тяготящим обязанностям, тем сильнее тот противился. Бэлл был убеждён, что ничего из того, чему учат в школе, не поможет в будущем.       Все те ребята, что так старательно тянут руку на уроке, понятия не имеют как дела на свете обстоят. Они не понимали людских намерений и мыслей, оттого Бэлл презирал их. Как бы хорошо они не решали задачи и как бы грамотно не писали, их кто угодно обведёт вокруг пальца, ведь они не живут, а лишь прозябают уткнувшись в учебники. Уча уроки, у них не остаётся времени учиться жизни.       Бэлл чувствовал силы необъятные в душе своей, словно ему уготовано великое дело, вот только время всё шло, а он так и не сознал его. Задумки были так мутны, столь далёкими и недостижимыми они казались, что при долгих раздумьях на него нападала такая печаль, что он плакал, обхватив колени руками.       Одиночество тяготило его, душа желала найти успокоение в прочной связи. Бэлл жаждал удовлетворить неясные потребности сердца своего: страстно любить кого-нибудь, и чтоб все любили его. Всё его существо, истощенное тоской и тревогой, искало восполнение сил жизненных в чувствах окружающих. Юноша был готов прибегать к различным уловкам, чтоб добиться расположения девушек, которые вовсе ему не нравились. Это было эгоистичное чувство души, испытывать сладкое чувство власти над чужим сердцем, осознавая, что именно ты причина радостей и горя ближнего, хотя прав на это не имеешь.       Его эго упивалось долго, но в итоге было уязвлено. Бэлл хотел любить в своё удовольствие, чтоб все жилки в нём нежно трепетали и жизнь показала ему новые, незнакомые радости. Он предполагал самый неожиданный приход любви, чтобы она сбила его с ног остротой тех чувств, что так сладостно превозносят поэты и писателями, в которых он временно находил покой своим расстроенным нервам.       Но она так незаметно прокралась в его сердце, что Бэлл сразу и не признал этих чувств. Парень выработал представление о любви по романам, где главная героиня неописуемо красива, безукоризненно одета, все дамы меркнут на её фоне, мужчин притягивает неповторимое обаяние, но она остаётся холодной, неприступной и лишь для своего любимого отдаётся со всей пылкостью чувств. И как же он был поражён, когда понял, что заимел нечто абсолютно непохожее на то, чего желал.       Школе было не выгодно исключать учеников, чьи родители платят больше деньги, поэтому, чтобы не страдали ни их рейтинги, ни финансы, на плечи школьному ученическому самоуправлению переложили ответственность за успеваемость двоечников. Всех распределили по кабинетам, в которых после окончания уроков проводились дополнительные занятия. Бэлл был обязан ходить на математику, физику, химию и английский. Хоть он был и умён, но совсем не умел сосредотачивать всё своё внимание на работе, его всегда больше волновали собственные мысли.       Уроки кончились, за окнами темнело, коридоры опустели, лишь у одного кабинета толпились ученики. Спустя пять минут пришли три девушки, на год старше Бэлла. Самая низкая из них вставила ключ в замочную скважину и открыла дверь. Она отошла в сторону и облокотилась о стену, пока её подруги записывали в списки имена заходящих в класс. Она неуверенно теребила ключ в руках, неловкий взгляд её чёрных глаз бегло оглядывал тех, кого ей предстояло учить. Пряди крашеных вьющихся волос её причёски, собранных на затылке в неаккуратный пучок, падали ей на лицо. Когда Бэлл увидел девушку, то сразу отметил про себя её непривлекательность.       Но была она терпеливее всех. Никогда не повышала голоса, никому не говорила грубых слов, хотя все относились к этим занятиям с таким пренебрежением. Бэлл не сразу заметил её интерес к себе. Мыслями своими он был совсем в другом месте, фантазии уносили его на многие года вперёд, рисуя жизнь то в счастье, то в горе.       Через всю комнату её взор цеплялся за него. Она высматривала его сквозь толпу и робко опускала глаза, стоило ему встретить их всей проницательностью своего взгляда. Бэлл замечал её особое отношение, то с какой нежностью и вниманием она что-то ему поясняла по изучаемым школьным программам. Это была лучшая пища для его уязвлённого самолюбия. Ему льстила мысль, что он может являться объектом её томных дум и секретных разговоров.       Когда занятия кончились, Бэллу стало казаться, что она ищет с ним встреч. Хоть они и не общались, девушка часто заговаривала с его знакомыми и нередко мелькала рядом во время перемен.       Он часто видел её, часто думал о ней. Женское внимание утешало больное тщеславие, она стала лекарством для его нездоровой души. В своей голове он уже давно владел ею, оттого Бэлла приводили в ярость те парни, которые отнимали у него её взгляды, занимали место в мыслях, которое должно было принадлежать ему и мешали её устам беспрерывно, с жаром, шептать подруге на ухо его имя.       Бэлл любил смотреть на её лицо. В нём отражалась вся наивность подростковых чувств. Эмоции беспрепятственно вырисовывались в каждой черте, всё её существо было преисполнено, казалось, душа была так полна, что может восполнить нечто, чего не доставало ему самому.       Её детские манеры наводили на него благоговение, он видел в ней непорочный идеал. Её натура была глубока, но в тоже время проста. В ней не было тех душевных бурь, которые сотрясают здравие людей, раздражают их нервы. Сложная натура рождает противоречивого человека, с очень несчастным характером. Вечно метящегося, сомневающегося и страдающего.       Но, в самом упадке жизненных сил, Бэлл не мог поверить, что её сердце, столь нежное и пылкое, принадлежит ему, а душа, добрая и чистая, томится без него. Он ходил с этой мыслью, разуверял себя во взаимности её чувств.       Но надежда ещё жила в нём. Бэлл желал найти в её светлой невинной любви утешение своим страхам и обидам. Во всей той мутной пелене, которой были укутаны мысли его, вырисовывался лишь её образ; думы были забиты лишь ею, для тяготящих переживаний более не оставалось места, и он решил, что любовь способна спасти измученную душу. И чем сильнее он верил в это, тем увереннее отдавался обману, который сначала так сладок, но в итоге не останется даже привкуса, а лишь испорченные зубы.       Любовь проходит, а сердце, помнящее былую нежность, томится в одиночестве. Чувства, долго и скрупулёзно разжигаемые им, словно костёр, стали потухать. Он слишком многое туда бросил, всё сгорело слишком быстро. И вот тогда, когда дотлевали последние угольки, на него, изнеженного любовью, накинулся холод отчаяния. Бэлл старался согреться, чтоб всё вспыхнуло вновь, но ничего не вышло. Он снова ощущал себя обречённым.       А её чувства пылали с той же силой. Она старалась добиться его расположения, но он, казалось, не обращал на эти попытки никакого внимания. Девушка ловила его долгие взгляды, дарила ему их в ответ и ей думалось, что всё непременно идёт к соединению влюблённых сердец. Но последнее время Бэлл был холоден, совсем как в первые месяцы дополнительных занятий. И тоска сомнений закралась к ней в сердце, тяготила её день изо дня и довела до душевной боли. Теперь ей было необходимо знать наверняка, любит он её или нет.       В стенах школы был настоящий праздник. По длинным украшенным коридорам разносилась громкая музыка, которую то и дело подпевали ученики, нарядно одетые, в непривычно приподнятом настроении. Девушки, ярко накрашенные, на невысоких каблучках, перекладывая ногу на ногу, над которой нависал подол короткого платья, пристально смотрели в глаза парням, раскрасневшимся от смущения.       Среди этой пёстрой толпы, Бэлл смог разглядеть её. Она отчетливо отделялась для него среди других. Он никогда не понимал, как людям, спустя многие годы, удаётся в точности помнить, что было на ком-то одето, даже если некогда это произвело невероятное впечатление. В его памяти отпечаталась лишь яркая красная помада на губах и ямочки, беспрерывно в этот день играющие на её щеках; глаза странно блестели, любовь сияла в них, и Бэлл, утративший свои чувства, больше не различал в них ничего.       Первая любовь умирает, но память о ней живёт, и тоскливо на душе становится при мыслях о былых чувствах, словно вместе с ними иссякает и нечто собственное, что отношение к любви не имело. Так и Бэлл теперь был озабочен странным томлением души своей.       В этот день все разговоры были о любви, и её сердце, волнуясь в неопределённости, рвалось к нему. Его белокурая голова часто белела в толпе, она никак не могла увести свой взгляд, он всегда был устремлён в скопление людей, метаясь в поисках Бэлла. Девушка имела твёрдое намерение обговорить с ним.       Уроки как обычно утомляли юношу. Ему было совсем не до праздничных развлечений устроенных в школе. Бэлл сидел один, в кабинете музыки. Солнечные лучи просачивались сквозь большое открытое окно и, скользя по стенам, разливались по полу. В ярком свете, в блеске старых музыкальных инструментов, была видна витающая в помещении пыль. Музыка, раздававшаяся с первого этажа и приглушаемая тяжелой закрытой дверью, приводила его в равновесие, тишина плохо влияла на шаткие нервы. Бэллу в спину из окна дул холодный февральский ветер, который, налетая сильными порывами, временами заглушал карканье ворон и шум машин, долетающий из далека.       Ему казалось, что время тянется гораздо дольше обыкновенного, было неописуемо тоскливо. Быстрым шагом юноша направлялся к выходу. Миновав узкий длинный коридор, он, свернув, вышел на лестницу. Бэлл собирался спуститься на первый этаж, у него появилось желание находиться среди людей. Но, остановившись около большого окна, через которое виднелись огромные многоэтажки, выстроившиеся в ряд, он забыл эту мысль. Сейчас парень прилипал своим вниманием к каждой детали жилых домов: к фасадам и окнам, к проводам, тянущимся от одной крыши к другой, к дверям, изредка открывающимся и впускающим внутрь суетящихся жильцов.       Бэлл видел во всем этом отражение человеческой жизни, со всеми её горестями и страстями. В каждой из квартир, за закрытыми дверьми, живут люди, со своими таймами и секретами. И он гадал, кто они, как выглядят, о чем думают и чем тревожатся. Может, за теми плотно затянутыми занавесками сидит такой же парень, который мучительно переживает этот нелёгкий этап взросления, когда человеку открываются все его нажитые душевные черты.       Он долго так простоял и стоял бы ещё, но спешные шаги, взбегающие по лестнице, оторвали его от дум. Бэлл лениво повернул голову на звук шагов и глянул в приоткрытую дверь. Девушка пробежала мимо и собиралась пойти дальше по коридору. Уже взявшись за дверную ручку она, почувствовав на себе чей-то взгляд, обернулась. Позади неё, на лестнице, стоял Бэлл. Она покраснела. Её движения стали робкими, и она, неуверенными шажками, стала подниматься к нему.       Она возмущалась его взгляду, он был таким мутным, казалось, что парень, глядя перед собой, совсем ничего не видел. Его взгляд был как-будто бы направлен в самого себя. Девушка внимательно разглядывая каждую черту красивого лица, она видела на нём отпечаток какой-то опустошающей кручины, терзающей сердце.       Лицо Бэлла было совсем бесцветным, душа истомилась и вместе с ней ссохли все краски. Она же, напротив, полная волнующих надежд, заметно похорошела.       — Бэлл. — она лаского обратилась к нему, и её голос был так нежен, так приятен сердцу, некогда пылко лелеявшему его обладательницу, что парень мгновенно прояснел.       Резкая перемена смутила девушку ещё сильнее. Она замялась. Бэлл разглядывал все её черты, но более он не находил в них того очарования, которое ранее пленяло взор. Она осталась для него красивой, из-за воспоминаний о былом влечении, но больше не желанной.       — Мне так хотелось сказать тебе это раньше, — её тон, решительный и уверенный, совсем не соответствовал робкой наружности, — но не подворачивалось случая, придавшего бы мне смелости. Я...       Его взгляд остановил её. Бэлл смотрел негодующе, его брови опустились, уголки пухлых губ поползли вниз и лицо приняло враждебное выражение. Она взяла парня за руку, но тот тут же отнял. Желая подойти к нему, она предполагала отказ, но как бы долго человек не готовил себя к возможному разочарованию, менее унизительным оно оттого не становится.       — Влюблена в меня? — с нескрываемым недовольством спросил Бэлл, — И когда же ты успела? За месяц уроков, на которых мы несколькими словами обменялись? Это же смешно, да и только! Займись лучше учебой, это явно будет полезнее для тебя и твоего будущего, чем возня с таким как я.       Его голос дрожал. Он поспешил уйти от неё. Бэлл стал различать те причины, которые некогда были скрыты от его предвзятого рассудка, почему она, не обладая никакими отличительными чертами нрава, вызывала у него столь сильное желание. И как бы он не любил думать о себе, как о терзающимся мыслителе, в некоторые вещи ему порой не хотелось вдаваться.       И тут, схватив его за руку, она заговорила вновь:       — Тогда что значили все эти взгляды?       Девушка заглянула ему в глаза, в надежде отыскать там ту нежность, котороя некогда беспрерывно проскальзывала в них, когда они были обращены к ней. Но её встретила лишь безответная холодность. Девушка разжала ладонь и выпустила руку Бэлла.       — Не знаю, что это было, но точно не любовь, и даже не влюблённость. Я, вероятно, просто не способен быть с людьми. Да это, вообщем, и не плохо. — Он улыбнулся ей безжизненной улыбкой. — Я не буду больше мозолить тебе глаза, я ухожу из школы.       Бэлл развернулся и ушёл, она долго ещё смотрела ему в спину. Девушка напряглась, губы приоткрывалась, но желание говорить так и не преодолело девичье смущение и робость унижения. Он ощущал сожаление, но полагал, что принял правильно решение.       На одном из семейных вечеров, куда приходил каждый, парень снова встретил свою тётю. К ней всегда были прикованы взгляды, и она всегда была объектом сплетен; ни за кем другим не стояло столько слухов, как за ней. Она предложила Бэллу ехать с ней. Его тётя действительно славилась хорошими сделками, он не мог отказаться от такого предложения. Все у кого-то учились, потому он не раздумывая схватился за случай.       И это время было превосходным. Он не тосковал, не слишком много думал, достойно обучился, но когда пришло время, Бэлл, казалось, оставил вместе с родственницей те качества, которые некогда у неё перенял. Он просто подстраивался под её причуды, но расстояние вновь оголило его пылкий и несчастный нрав.       И сейчас, напряжённый и расстроенный, Бэлл не мог понять точных причин. Всё казалось ему таким бесцветным. Желая унаследовать дело своей семьи, он воодушевился, но теперь всё казалось тяжелым бременем. Юноша хотел скинуть эту тяжесть со своих плеч, однако ощущал, что это невозможно.       Он прошёл глубоко в лес и, спрятавшись от чужих глаз, которые могли невольно застать его, заплакал. Горе душило его, он тяжело дышал, грудь судорожно вздымалась. Бэлл сидел на земле, облокотившись о дерево. Слёзы обжигали его веки, катились по щекам, и он стирал их руками.       Парень долго просидел, отдаваясь эмоциям, и пора бы было взять себя в руки. Ему не хотелось никуда идти, но, пересиливая себя, борясь с опустошающим отчаянием, он поднялся и направился на назначенное собрание. Вновь выйдя на тропинку, Бэлл отёр слёзы, глубоко вдохнул. Ветер обдувал его разгорячённое лицо, покрасневшее от рыданий.       Все уже собрались и ожидающие взгляды стали испытывать его стойкость, которая с трудом стояла преградой между его мучительными чувствами и вечно искривлёнными в насмешке чертами. Подойдя к своим подчинённым, он сразу же начал отдавать распоряжения. Они не укладывались в график, и Бэлл волновался.       И тут вдруг Элен снова подошла к нему. Она жалобно смотрела на парня, все её слова выражали сопричастность и переживания. Ему не понравилось её вторжение в его чувства. Бэлл снова вспылил. С нескрываемой злобой он схватит её за предплечье и притянул к себе. Искривлённые гневом черты остановились в нескольких сантиметрах от лица девушки, разъярённый взгляд испытывал её. Озлобленно, сквозь зубы, он процедил:       — Я знаю, что ты думаешь, Элен, но не смей меня жалеть! — он с силой встряхивал её, причиняя боль, — Меня не беспокоит случившиеся с моей матерью, что отец отказался от меня! Это всё на самом-то деле полнейший пустяк! Потому, слушай меня внимательно, больше никогда не суй свой нос туда, куда ты лезть не имеешь никакого права. Ты поняла меня?!       Своим тоном он довёл её до слёз. После этих слов она более ни разу не подошла, ни разу не взглянула в его сторону, а он лишь мучился в размышлениях, ничего вокруг себя не замечая. Вся ответственность пала на плечи участников задания, которые, хоть и с непутёвым руководством, хорошо выполнили задание. При всём этом похвалы за удачно выполненную работу был удостоен только Бэлл.       Среди блеска хрустальных люстр, среди танцующих, празднично одетых людей, пестрящих своими изыскаными нарядами, и громко играющей музыки, к Бэллу было устремлено всё внимание. Сквозь яркую толпу чужие взгляды находили его, злые языки судачили о нём, и он знал это и видел.       Взгляд исподлобья измученных, но враждебных алых глаз был обращён на толпу. Ему было душно. Словно внутренняя злоба, не находя возможных источников для избавления, полыхала, а чужое внимание сильнейшими порывами разносило пожар, зарево которого сияло в его глазах нескрываемым бешенством, а дым омрачал каждую черту.       Мимо его лица пролетела пробка. Она с хлопком вырвалась из бутылки и холодное, игристое вино, шипя и пенясь, полилось на пол.       — Дерьмо! — выругался седой мужчина, ставя бутылку на стол и встряхивая мокрыми руками.       Бэлл молча протянул ему салфетки.       — Спасибо, — поблагодарил тот в ответ. Его пристальный взгляд с каким-то требовательным ожиданием был обращён к парню. — Что? Даже не поздравишь меня с днём рождения?       Равнодушные алые глаза взглянули в ответ. Гнев отступил, лицо Бэлла расслабилось, и взор остыл. Он отвернулся, спокойно глядя перед собой.       — С днём рождения, дедушка. — не глядя, ответил небрежно юноша.       — И всё?       — А что ещё? Мой подарок там. — он указал пальцем на большую гору ярких пакетов и коробок, покрытых блестящей бумагой.       Седовласый мужчина устало вздохнул. Он сел рядом с внуком, и его рука коснулась узкого плеча Бэлла.       — Чем ты опять так огорчён? Ты был таким премилых ребёнком, а сейчас я тебя не узнаю. — мужчина хотел услышать Бэлла, но тот молчал. Тогда седовласый продолжил: — Не нужно было отправлять тебя в этот интернат, я говорил твоему отцу. На человеке не может хорошо сказаться русское общество, их тоска заразительна. Неудивительно, угрюмые люди шпыняют среди серых, грязных городов, душевные изъяны не позволяют их жизням наладиться. Русский человек враг русскому человеку, и это страшно.       — Прекращай. Быть может жизни нашей не хватит, чтоб дождаться необходимых русскому обществу перемен, но они непременно произойдут, ибо тучи расступаются, а в воздухе витает запах перемен и инакомыслия! Скоро свет снова засияет над Россией. Плохая жизнь очерствела их, потому русский человек враг русскому человеку, но... Когда-нибудь, столкнувшись с теплотой благополучия, счастье вытеснит из их сердец вражду и человеконенавистничество.       — Власть зеркало народа. Если страной управляют бессовестные негодяи, то и о людях это многое говорит. Как вообще можно было такое допустить, а главное, позволить этому режиму устояться и закрепиться. Никакой революции не произойдёт, политики крепко уцепились за нагретые места, им слишком долго позволяли делать, что вздумается, власть вскружила им головы! Теперь же они уверены, что все деньги и полномочия по праву принадлежат им, потому свою собственность будут отстаивать всеми силами. Людям, пресмыкающимся веками, не справиться с этим.       — Ты, наверняка, судишь по взрослым, а это, однако, неправильно, потому что пропасть, образовавшаяся между поколениями, просто колоссальна. Более люди такого не потерпят, они встанут против врагов русского народа. Чем больше эти твари, обезумевшие от денег и власти, будут защищаться, чем больше выйдет негодующих людей, и польётся по улицам кровь, будет гореть ярким заревом огонь напротив Кремля, ибо русский человек обезумеет от злобы.       Его дед глядел, казалось, не слушая. Для него всё звучало, словно глупые фантазии ребёнка, не знающего жизни.       — Ты так уверен в своей правоте. — усмехнулся Бэлл. — А ведь знаешь, что в мире происходило много невообразимых вещей, которых некто и не предполагал: мировые войны, эпидемии, природные катаклизмы. Все, сетуя на скептицизм, ходили с замылинными глазами, полагая, что ничего катастрофического приключится не может, однако история показывает, что ожидания людей порой омрачаются. Можно лишь надеяться, что в этот раз, для России это счастливое предзнаменование.       Мужчине явно стало скучно от этого разговора, он озирался по сторонам. Завидев в углу парня, болтающего с девушками, седовласый улыбнулся и спросил:       — Ты уже болтал с Лукасом?       — Да, но он мне ничего не ответил.       — Неудивительно. Ведь все уже знают кто будет следующим главой. Ему зависть не позволяет улыбнуться тебе. Но ты не злись на него. Лукас хорошо выполняет свою работу. Тебе нужны будут такие люди, всем приходится идти через себя и свои чувства, чтоб быть хорошим лидером.       Бэлл не желал больше продолжать разговор. Он встал и ушёл. Ему становилось всё душнее и душнее. Поднявшись на крышу он облокотился о невысокую железную огородку у самого края.       Ветер обдувал его, но ему всё равно было жарко. Бэлл раздражённо дёрнул ворот рубашки с такой силой, что пуговицы отлетели. И, схватив галстук двумя руками, он со злобой стал срывать его с себя. Раздался треск рвущейся ткани и, наконец освободившись, Бэлл наконец немного успокоился.       Жадно вбирая воздух ртом, он глядел на город. Нью-Йорк горел красотою всех своих ночных огней. Множество небоскрёбов тянулись высоко вверх, а между ними, далеко внизу, светом фар сияли тысячи машин, поминутно сигналя в яркой полосе неотделимых друг от друга огоньков.       Сколько там людей, таких же потерянных, как он? Что они чувствуют, насколько сильна их боль? Что стало её причиной? Столько из них, стоя сейчас, как он, на краю крыши, отважились бы спрыгнуть? Бэлл ощущал неизмеримую тоску, сейчас он находился в сильнейшем упадке жизненных сил.       Он перелез через огородку, всё ещё держась за неё руками, Бэлл колебался. Прервать свою жизнь — страшное, тяжёлое решение, которое соблазняло его, обольщало своим избавлением. Слишком долго он мучился, разве теперь, когда пути назад нет, что-то может измениться? Он обречён на несчастную жизнь, каждый день которой будет испытывать его горечью неосуществимых перемен, тяжестью навалившихся обязанностей.       Сильнейший порыв пароксизма подтолкнул его разжать руки и шагнуть вперёд. Край крыши ушёл из под ног и он полетел вниз. Страх пронзил всё его существо, и страшное сожаление изжигало душу в эти короткие мгновения полёта. Все проблемы, некогда казавшиеся Бэллу непреодолимой преградой, теперь предстали перед ним в пустяковом обличии. Он не хотел умирать, и мог жить хорошо, но понял это лишь за мгновение до смерти.       Крутясь в полёте, размахивая руками и ногами, Бэлл разбился тротуар. Раздался удар. Женские крики, взволнованные возгласы, переполох на дороге и громкие гудки слились в страшный гул; гости, огромной пестрящей толпой, стали выбегать из здания. Они громко охали, некоторые, не желая смотреть, возвращались обратно, нескольких вырвало.       Его голова размозжилась о край бордюра, мозги разбрызгались по асфальту. Тело Бэлла, будто тряпичная кукла, лежало в неестественной позе, растопырив руки и ноги. Под трупом растекалась кровь. Вечерний ветер донёс громкий вой сирен, вскоре несущиеся машины показались на дороге. Они остановились и толпа вышедших медиков окружила тело.       — И в чём прок? — ядовито вопросил Лукас, поправляя упавшие на лицо пряди золотистых волос. — Он помер, это всем и так ясно. Лучше бы поскорей убрали тело, а то смотреть тошно.       — А ты то почему недоволен? — обратилась к нему стоявшая рядом девушка. — Тебе его кончина лишь на руку, не пришлось самому руки марать, кто-то уже это сделал за тебя. Бизнес достанется тебе много проще, чем ты сам мог надеяться.       Лукас улыбнулся. Это было приятно услышать, хотя он и так знал, что теперь, когда мёртвое тело главного конкурента лежит на дороге, никакие препятствия больше не встанут перед ним.       — Хотя, — он поморщился. — если кто-то его прикончил, то где гарантии, что за моей головой не придут?       Лукас заволновался. Какой бы сильной неприязни он ни питал бы к Бэллу, отрицать то, что тот был гораздо догадливее, талантливее и хитрее, парень не мог.       — Испугался? — усмехнулась девушка, — Ты же знал его хорошо. — она вновь перевела взгляд на окровавленное тело. — С ним вполне могли свести личные счёты. Ненавистников больше разве что у его тёти. Ну... либо он сам прыгнул.       — Конечно, — саркастично согласился тот, — когда ты красив, богат, влиятелен и находишься в самом расцвете молодости и сил, то, о чем ты грезишь это, конечно, суицид.       Её брови изогнулись, она сложила руки на груди и заговорила:       — Ты кого-то подослал?       — Нет, стал бы я тебе врать?       — Почему тогда ты так уверенно утверждаешь, что это не самоубийство?       — Потому что убить себя в его положении — страшная глупость. Он был конченным человеком, но не глупым.       Лукас молча пошёл за толпой в здание, за ним последовала и девушка. Вечер закончился жутким переполохом. Все судачили, высказывали свои предположения, казалось, лишь одному деду было тяжко на душе. Он, растерянный и опустошенный, покинул свой праздник раньше всех. Мужчина, набрав номер своей дочери, которая, как и на большинстве мероприятий, не присутствовала, объявил, что в ближайшие время состоятся похороны её племянника.