Ловец снов

      — Ты не хочешь извиниться? — прошептал Хавьер, отрывая губы от шеи прижатого к стене Юдзуру.       — За что? — Взгляд его был ещё мутным, отрешённым, его пальцы, секунду назад путавшиеся в коротких кудрях Хавьера, замерли.       — Да за то, что ты исполнял перед короткой.       Юдзуру сфокусировался. Отстранился, уперевшись ладонью в плечо Хавьера:       — Я должен за это извиняться?       — Блядь, вот ты сейчас серьёзно решил разборки устроить?       Они стояли в номере Хавьера, в его спальне, с приглушённым светом, никто бы их не тронул, Гала закончились, всё было просто офигенно... и последнее, что было нужно Хавьеру, — разборки.       — Я?       — Да. Чёрт, забей, — Хавьер потянулся руками к бёдрам Юдзуру, — это была шутка.       Тот отступил вдоль стены, стратегически верно оказавшись у двери и, одновременно, на пионерском расстоянии. Хавьер понял, что сейчас, похоже, единственная часть тела, с которой будет совокупление, — это мозг. А именно его Юдзуру Ханю умел если не ебать, то очень знатно иметь.       — Стой. Объяснись. Почему Я должен извиняться?       ...а всё, чего Хави хотел, банальный минет. Не коитус с мозгом. Минет.       — Ты взбеленился почём зря, причём из-за ерунды, вот почему.       — «Ерунды»? Хави, ты дал слово не трогать его.       — Я не трогал! — Хавьер махнул руками и треснулся кистью о стену, выругался на испанском.       — Это так называется?       — Я ему в штаны не лез, так что хер знает, чего ты там себе навыдумывал, Юдзу. Кончай выделываться!       — Я просил тебя его вообще не трогать, а ты нарушил обещание.       — Можно подумать, ваш хрустальный мальчик от этого сломался. Вон, бодрячком бегает!       — Ты дал слово!       — А ты закатил истерику и сейчас закатываешь её же. Чтоб ты знал, мелкий куда больше меня испугался тебя! Не веди себя, как изнасилованная принцесса, никто не умер, и мелкий твой не помрёт, мать твою.       — Я не изнасилованный.       — Ну да, я знаю. Трудно «изнасиловать» того, кто сам на тебя вешается.       — Мы не об этом говорим. Ты нарушил слово. Это было так трудно: не распускать руки с Шёмой?       — Я тебе в третий раз говорю, что я не лез к нему в штаны, мне его честь и достоинство нахрен не сдались, у меня твои есть.       У Юдзуру руки сжались в кулаки, Хавьер сделал к нему шаг, и Юдзуру ответил тем, что отступил в коридор.       — Я ухожу.       — Зашибись. Юдзу, тебя какая муха укусила?       Юдзуру взял с вешалки свою олимпийку и, молча, нахмурившись, стал одеваться.       — Я не понял. Ты что исполняешь, истерико*?       Юдзуру открыл дверь.       — Ты что, влюбился в него, что ли?       — А если и да? — рыкнул тот и захлопнул за собой дверь.       Хавьер выругался, вернулся в спальню, плюхнулся на кровать и процедил:       — Потрахались, блядь.       «А если и да?» — Юдзуру смотрел на Шёму, исполняющего «This Town», и, кажется, был готов совсем неприлично заглянуть ему под задирающуюся рубашку. «А если и да?» — Юдзуру закусил губу, опасаясь, что штаны с Шёмы просто-напросто сейчас слезут на задницу окончательно, и вертел в голове мысль, которая казалась ему абсолютно идиотской вплоть до, похоже, этого самого момента. «А что делать, если да?» — Ханю Юдзуру дёрнул пёрышко на своём костюме. «Шёму нельзя трогать, да?»       Да только Юдзуру трогал. Трогал, привлекал к себе, радовался, когда этот вчерашний юниор улыбался и, бесспорно, Юдзуру веселил румянец, возникающий на его щеках. Поэтому, наверное, он так прикалывался хватать Шёму под руку, напоминая ему о конфузе на их первом совместном финале гран-при. Самым чудесным было то, как Шёма стеснялся, но всегда делал. И словно жался к Юдзуру... ну или это были фантазии Юдзуру.       У них была своя фишка. Их личная, на двоих. Фишка, занявшая все первые полосы и журнальные развороты японских изданий. Юдзуру не мог представить, чтобы его таким же образом тиражировали с Хавьером, нет. Это было только с Шёмой.       Юдзуру вспомнил фразу, сказанную ему менеджером: «Ваша дружба с Уно находит отклик в сердцах фанатов». Технически, это означало: «У Вас теперь более положительный имидж, продолжайте в том же духе». Для Юдзуру это было лишь очередным печальным подтверждением тому, что Хавьера в Японии никогда не примут и не полюбят так, как ему, Юдзуру, хотелось бы. Он представлял себе эти причины. В глазах японцев Хавьер был наглым, беспардонным, бесцеремонным хамом, и, что того хуже, японцы считали, что Хавьер «испортил Юдзуру».       Юдзуру не мог им объяснить, что его никто не портил, что он именно такой и есть. Просто с Хавьером быть таким гораздо легче. Было.       С этим ничего нельзя поделать.       Нельзя было просто взять в руки микрофон и сказать: «Я люблю секс. Мне нравится секс. Я распущенный и ветреный и всегда был таким — спросите у Абэ-сенсей. И Хави тут ни при чём, просто он единственный из всех, с кем я спал, догадался в открытую лапать меня у вас на глазах». Нельзя, потому что так дела не делаются.       Ханю на банкете водил пальцем по кромке бокала и серьёзно думал.       Шёма был очень красивым, только вот почему-то Юдзуру решил, что в словах песни было что-то очень важное, но его так увлекли сползающие с Шёмы штаны, что он при всём желании ничего, кроме мотива, вспомнить не мог. Спросить у Шёмы? Хотя, если подумать, песня была точно на английском, а Шёма не знал его от слова совсем. Может, смысла и не было. Но казалось, что был. Или Ханю Юдзуру просто перебрал с тем, на что у него аллергия, и смысл был именно в этом?       Шёма Уно после национальных съездил на какую-то совсем забытую богом бэшку, после неё рванул на Азиаду, где всех порвал, но стоял на пьедестале, как лимоном объевшийся, совсем недовольный своим прокатом, а теперь вот взобрался в тройку на чемпионате четырёх континентов, и у Юдзуру сложилось стойкое впечатление, что никто не удивится, если между ЧЧК и Чемпионатом мира он отыщет ещё какую-нибудь забытую богом бэшку и примет участие там. Юдзуру смотрел на расслабленное и довольное лицо Хавьера в Криките и понял, что не разговаривал с ним почти месяц. И вообще, с той самой неудавшейся ночи в Марселе Ханю Юдзуру не собирался прощать Хавьера до тех пор, пока он не извинится.       А он не извинится никогда.       И это Юдзуру тоже было хорошо известно.       Хавьер загрёб Юдзуру к себе и, смеясь, сказал:       — Не волнуйся, я дам тебе поносить мою медаль!       Они отправлялись на Чемпионат мира, как обычно, порознь — Юдзуру летел самолётом своих спонсоров, Хавьер — как обычно. Это было правдой: до короткой программы Юдзуру было нельзя трогать. Он мог просто пройтись катком по человеку и не заметить. Слова, произнесённые «на прощание», бились в загривке навязчивым ритмом. «Поносить медаль... даст», — Юдзуру скрипнул зубами, вцепился руками в борт.       — Расслабься, Юдзуру. Это не первый твой чемпионат мира, ты очень много работал для того, чтобы достичь своих целей. Верь в свои тренировки, понял меня?       Брайан всегда говорил много слов, и, похоже, его всегда спокойный голос действительно в какой-то степени успокаивал Юдзуру. Это, можно подумать, словно было частью его ритуала. Как отмечание оси симметрии на теле или прикосновение к морде Пуха.       На тренировках всё было неплохо. На разминке всё было неплохо. На программе Юдзуру опоздал к старту. Сел коленом на лёд посреди каскада. Выбился из музыки. Проклял всё. Оказался на пятом месте.       Хавьер всерьёз считал, что даст ему поносить свою медаль. Шёма выступил просто превосходно. Он был доволен собой, а это было так редко. Юдзуру поглядел на него и улыбнулся.       — Эй, Шёма.       — М?       — Очень красиво получилось.       Кажется, он покраснел.       Юдзуру смотрел ему в спину, вспоминал привычку кусать губы, пересматривал видео его выступлений.       После программы, вечером, его позвал к себе поговорить Брайан.       — Юдзуру, скажи, что с тобой случилось. Я знаю, что ты уже проанализировал всё до малейшей детали и наверняка смог понять причину каждого шага, каждой недоделанной дуги. Скажи, ты разобрался с причинами своих ошибок? Ты знаешь, как их исправить?       Юдзуру глубоко вздохнул и ещё раз перебрал в своей голове всё, что проанализировал.       — Да. Произвольной программой я возьму золото.       — Я рад это слышать, Юдзу. Мне не нужно слышать больше. Иди.       У абсолютно каждого падения, у каждой ошибки и любой неточности есть причина. Юдзуру никогда не забывал этой простой истины.       И она была истинна для всех. Для него, для Хавьера, для Шёмы.       Шёма почти не падал, на самом деле. Но когда падал, это было больно. Даже смотреть было больно. Парадокс в том, что Шёма умел падать мягко, Юдзуру не раз видел это на тренировках. Но на соревнованиях, что на ФГП, что на прошлогоднем Чемпионате мира, Шёма падал насмерть.       На ФГП он упал из-за инцидента в раздевалке.       А на Чемпионате шестнадцатого года?       Юдзуру, вопреки запрету, переключился и нашёл в интернете записи. Короткая программа была очень хорошей. Как и в этом году. А произвольная... когда в ней упал Шёма, у Юдзуру самого чуть не перехватило дыхание. Младший выходил бледный, болезненный, двигался на деревянных ногах, еле ехал... Упал, убился, плакал. Юдзуру смотрел и смотрел. Вспоминал. Неужели кто-то посмел обидеть Шёму тогда? Именно в тот день? Его обидели? Оскорбили? Ранили?       Юдзуру смотрел на готовящегося к произвольной Шёму и наблюдал за его состоянием. За тем, как он шнурует коньки, как поправляет костюм, касается кончиками пальцев убранной назад и очень удачно зачёсанной чёлки, как кусает губы. Юдзуру катался самым первым, ему было необходимо настроиться и максимально эффективно провести разминку. Когда они шли на лёд, Юдзуру догнал Шёму и остановил его, положив руки на бока и слегка потянув на себя. Шёма коснулся лопатками груди склонившегося к его уху Юдзуру. Задержал дыхание и даже не попытался отстраниться или закрыться.       В тот момент Шёма, воодушевлённый после хорошей короткой и готовый все силы бросить на исполнение достойной произвольной, услышал то, что не смел ожидать услышать, но очень, очень, очень хотел. Через какой-то час он стал серебряным призёром чемпионата мира, показав два своих лучших проката. Через какой-то час он стоял рядом с тем, кого обожал каждой клеточкой своего тела и в обожании которого давно признался себе.       «Король», Ханю Юдзуру, стоял на высшей ступени пьедестала и сиял ярче, чем всё прожекторы Хартвал-арены вместе взятые. От него веяло теплом, от которого Шёма не смел оторваться, отстраниться, он смеялся и радовался, он прижимался к Шёме и волновал куда больше, чем это серебро. «Я хочу остаться так... как можно дольше. Хочу, чтобы это было как можно чаще...» — Шёма поднимал взгляд на самое прекрасное в мире, на счастливое лицо Ханю Юдзуру и задерживал в восхищении дыхание. Шёма признавался самому себе в любви к этому человеку и думал: даже если сказанное тогда и было шуткой, это ощущение его дыхания на ухе и шее Шёма запомнит на всю свою жизнь и никогда не отпустит эту память. То, как аккуратно и нежно Ханю Юдзуру подтянул его к себе и какие у него ласковые пальцы.       И слова. Ведь пусть даже в шутку...       — Если сделаешь свой персонал бэст, я тебя поцелую.       Шёма поглощал ощущение счастья литрами и, похоже, совсем неосознанно прижимался к Юдзуру то боком, то локтем. Король был счастлив — и, видят Небо и Земля, больше было ничего не нужно. Ведь Король был счастлив рядом.