Ловец снов

      Шёма чуть не ткнулся носом кумиру в плечо, но вовремя поднял голову, оказался в очень крепких, горячих, таких странных и должных быть желанными объятиях. Почувствовал, как вспыхивают его щёки. От разгорячённого после выступления тела Дайске несло жаром, его белая футболка липла к коже. Шёма почувствовал всё это, Шёму соскребли и прижали так смущающе, что, определённо, у Шёмы заалели уши. Дайске смотрел на него, и Шёма боялся его чёрных-чёрных глаз, боялся смотреть в них, потому что думал, что обязательно, всенепременно засмотрится и телевизионщики этого не упустят. Он мог бы сказать, что это просто убивало. Шёма никогда не любил внимания и, если не был на льду, боялся людей и камер ― вернее, Шёма был таким столько, сколько себя помнит. Правда, Ямада-сенсей очень часто припоминала, каким Шёма был ярким и кокетливым ребёнком, что совсем ничего не боялся: море было по колено, небо ― по пояс.       Разумеется, сам Шёма в это никогда не верил. Он не мог объяснить поведение себя-маленького на записях новостных передач или шоу, но никогда не верил в то, что был именно таким, каким его описывала Ямада-сенсей. Может быть, тогда он просто немного иначе воспринимал всех вокруг. Но ещё тогда его кумир проявлял к нему интерес, и это очень смущало. Постоянные попытки вспомнить их встречи и вызнать у самого себя, не ляпнул ли «Шёма-ребёнок» какой-нибудь глупости в разговоре с Дайске Такахаши, занимали неприлично много времени.       Когда Дайске выпускал его из объятий и касался кожей своего лица кожи Шёмы, Шёма смущался ещё сильнее и торопился спрятаться за пушистой чёлкой. Он не любил попадать в такие неловкие и несколько возбуждающие ситуации в присутствии других людей, а тем более камер, поэтому мечтал, чтобы они ушли и... он бы ушёл тоже, вместе с ними.       Накануне Ицки довольно крепко получил подушкой по спине за то, что выдал совершенно неожиданный комментарий касательно чувств Шёмы к Дайске.       ...конечно, потому что иного выхода, кроме как признать свои ощущения за истину и смириться с, похоже, неизбежными симпатиями, у Шёмы не было. А что ещё он мог поделать, если ему нравились прикосновения этого человека? Что? Правда, подходить к родителям и говорить «Мама, папа, я, кажется, гей», по мнению Шёмы, было рано. Шёма рассказал об этом Ицки. Ицки немного побледнел, но уверил, что дело не в гомофобии, просто, сказал он, «не ожидал, что тебе будут нравиться... извини, я что-то ерунду говорю». Шёма беспокоился за Ицки, внимательно вглядывался в его выражение лица, но не получал ответов.       Однажды Ицки попросил Шёму об услуге: прикрыть перед родителями то, что их младший свалит сразу после «отбоя». Ицки сказал: «У меня просто свидание... я не хочу, чтобы мама и папа знали». Шёма согласился. Прикрывать особо не пришлось, ведь ответственному Ицки доверяли всё, включая самого Шёму, который отличался сказочной сонливостью и происходящей из неё рассеянностью. Шёма всю ночь проиграл в игры, а когда Ицки вернулся, небо уже светлело.       Ицки вернулся не в той одежде, в которой уходил, хоть это тоже была его одежда. Вернулся словно побитый, бледный и уставший. Он прошёл к своей постели и вместо неё, покачнувшись, сел на кровать Шёмы.       Ицки заснул на руках брата, в его объятиях, словно выключился, Шёма не отпускал. Он смотрел на сизые с фиолетовым следы на коже брата, на его шее, обнимал крепче, прижимал к себе, поднимал его ноги на кровать и укрывал своим одеялом, утыкаясь носом в его волосы. Не разжимал объятий. И ничего не спрашивал. Ни наутро, ни к вечеру, ни через неделю, ни через месяц. Ицки ходил напряжённый, как струна, и выглядел не так, как обычно.       Однажды ему приснился кошмар.       Очень плохой кошмар.       «Я просто хотел отомстить за тебя».       Шёма не хотел спрашивать, он хотел, чтобы Ицки был радостным, чтобы Ицки улыбался и был счастлив. И Шёма не знал, как это сделать. Маленький бесполезный Шёма не мог даже помочь своему младшему братику в беде. Такой ничтожный. Кому такой будет нужен? Вполне возможно, что всё, что думал о себе Шёма, было лишь самообманом: нельзя забывать плохое, ведь если ты будешь помнить хорошее, то сам себе пустишь пыль в глаза, забудешь о том, какой ты человек, утеряешь из виду собственные минусы. Нельзя забывать плохое.       Нельзя думать о себе столько, сколько думал о себе Шёма в свой первый взрослый сезон. Нельзя. В противном случае всё закончится точно так же, как тогда.       Будешь думать о себе хорошее ― решишь, что можешь действительно нравиться кому-то, ― потом будет очень больно видеть этого человека в недвусмысленных объятиях другого. Шёма знает, Шёма плавал. Уже совершал эту ошибку, уже видел своими глазами жестокую истину. Вернее, поправлялся он сразу же, справедливую истину.       Ведь кто Шёма такой? Они ― двукратный чемпион мира и Король льда.       А от бесполезного Шёмы только проблемы. Он только подводит всех.       И ему не о романах бы думать, а работать. Делать хорошо хотя бы что-то, что может являться значимым. И больше не подводить никого так жестоко, как подвёл Шёма на своём первом взрослом чемпионате мира.       Как-то Ицки сказал Шёме, что Шёме нравится Юдзуру. Но Шёма знал, что Шёме нравится Дайске. Это было логично: ведь именно прикосновения Дайске так сильно смущают и стесняют. А с Юдзу-куном...       ...с Юдзу-куном было хорошо и спокойно. Не жарко, не неловко ― очень приятно и хорошо.       ...А потом Шёма увидел их с Хавьером и провалил свою «Турандот». Всех подвёл.       ...Даже братику не мог ничем помочь.       Поэтому, когда Дайске Такахаши, оставшись с Шёмой наедине в своей личной гримёрке, обнял его аккуратно за плечи и потянул к себе, Шёма извинился и ушёл.       Потому что был бесполезным Шёмой.       И должен был больше внимания уделить катанию.       Дайске Такахаши оставался сидеть один в своей гримёрке и думал о том, что это был не лучший день для того, чтобы внести подобное предложение.       А Шёма плакал в туалете, надеясь, что его никто не услышит.       Ведь ему было так страшно разочаровать ещё одного важного для себя человека, что он не мог позволить ему приблизиться ещё ближе: и без того, думал Шёма, все его недостатки как на ладони.       В доме Уно зеркало висело только в ванной, а ростовое ― в комнате родителей. Это Ицки попросил перевесить из общей комнаты. Потому что Шёма избегал даже собственного отражения. Не переносил его. И Ицки был единственным, кто обратил на это внимание.       Шёма очень-очень любил Ицки и жалел, что в этот день братика не было рядом. Потому что с ним было всегда легче.       Никто не знал недостатков Шёмы больше, чем его братик. Никто, наверное, зная их все, не мог бы любить Шёму всё равно очень сильно. И Ицки был этой единственной нитью. Нитью, что помогала Шёме удерживаться на плаву.